Сплошь и рядом сталкиваюсь с тем, что людей с психическими расстройствами воспринимают так, будто все в их жизни определяется болезнью. Даже психиатры порой поглядывают на меня с недоумением, мол, что он со своими разговорами, когда химия наперекосяк?
Ей за 50. Шизофрения. Живет в интернате. Практически постоянные слуховые галлюцинации.
— Убрать голос.
— А голос — он откуда берется? Что это?
— Галлюцинации… Мне от них лекарства дают…
-То есть мозговой компьютер глючит. Это вам лучше с вашим психиатром обсудить, как его подправить. А вот
— Док, не несите ерунду…
Она надолго замолкает, а потом говорит, что вдруг мать вспомнила с ее вечным: «Ты дура, у тебя всегда все не так, никогда ничего не получится», постоянные наказания. Говорит минут 5–7 — это много для нее, такое с ней редко бывает. Потом:
— Как будто она оттуда не может дотянуться, чтобы мне врезать, вот и заставляет резаться.
— Оттуда — откуда?
— Ну, подохла давно, а все гадит. Может быть, пора уже простить?
— Что вы имеете в виду?
— Ну, простить — значит забыть, тогда и доставать перестанет.
Простить — отпустить прошлое. Не прощать — удерживать его, втаскивать в настоящее. Мухи прошлого вместе с котлетами настоящего. То есть глюки глюками, а отношения отношениями. Высказавшись, она выглядит свободнее, спокойнее.
Спустя неделю, как это периодически с ней бывает, пожаловалась, что персонал ее не понимает и не обращает внимания на жалобы. У нее диабет с очень умеренным повышением сахара; мне кажется, что сбрось она килограммов 12–15 веса — и след диабета простыл бы. Но это «бы»… А пока она, слышавшая о диабетической хромоте, любую мелочь, происходящую с ногами, считает началом катастрофы. Можно посочувствовать, что и делаю. Она в ответ:
— Значит, вы верите, что у меня с ногами плохо?
Да, говорю, и прошу рассказать об этом. Мелочь — нечаянный маленький порез при стрижке ногтей заживает не так быстро, как ей хотелось бы. Спрашиваю, страшно ли ей.
— Еще бы не страшно, — отвечает она. — А если я останусь хромой и не смогу ходить? Что вы думаете, очень хочется в инвалидном кресле ездить?
— Нет, — говорю. — Я пробовал, не кайф.
— Сами пробовали? Чего вдруг?
— Да после операции пару недель. Нет, жить можно, но лучше на своих двоих. А вы любите свой страх?
— Док, у меня хоть и шизофрения, но я не настолько съехала, чтобы любить страх. Кто любит страх?!
— Я люблю.
— ???
— Он меня предупреждает об опасности. Вас, между прочим, тоже. Помните, как боялись зайти в ванную и просили соседку зайти перед вами? Он предупредил — вы и придумали, как быть. Страх предупреждает, а я думаю, что мне делать, чтобы не вляпаться.
— Страх — это враг. Я боюсь его.
— Точно. Он приходит предупредить об опасности, а вы бежите к персоналу, чтобы они убили его: таблетка — и страха нет. Но опасность останется, а вы уже знать о ней не будете. Вперед с песнями! Страха нет, предупредить некому. Поэтому можно три порции макарон и булки с конфетами наворачивать, запивать
Дальше уже понятно… Довольна, улыбается наконец. Справляюсь о голосах, велящих резать себя.
— Я на них не злюсь больше.
— На голоса?
— Не злюсь на родителей.
Голоса у нее не исчезли, но о самопорезах больше никогда не заикались.
Будь место, привел бы еще десятки примеров того, как тонко и творчески могут переживать свое состояние душевнобольные люди. Но боимся: «Не дай мне бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума; нет, легче труд и глад. Не то, чтоб разумом моим я дорожил… Да вот беда: сойди с ума, и страшен будешь, как чума, как раз тебя запрут, посадят на цепь дурака и сквозь решетку, как зверка, дразнить тебя придут» (А. Пушкин). И не видим метаний их душ, не можем им помочь. Или можем? Если перестать бояться и не смотреть на них сквозь отгораживающую их от нас решетку наших страхов.
www.psychologies.ru
