В сериале «Твин Пикс» Дэвид Линч и Марк Фрост внимательно изучают природу зла. Им в этом смысле удаётся почти полностью устранить барьер между формой (воплощением) и содержанием (собственно злом). Обнажение зла — его развуалирование — это популярный художественный метод, не адекватный действительности, так как в мире нет никаких орков, а есть люди и многообразие их мотивов. Однако искусство и жизнь созависимы, и первое зачастую выступает разоблачителем второго. Поэтому настоящее напряжение жизни, возникающее поблизости от смерти, нам кажется вычурным, противоестественным, и, главное, драматическим. Мы говорим: «Ну, сказка», «Как в кино», и это элементарная языковая ловушка.
«Сон Тартини» (1824), литография Л. Буальи
Основная персона, аккумулирующая в себе зло — это дьявол. Это в основании культуры, рождённой в мифе и утверждённой откровением. Возможны разные модели взаимодействия дьявола со всеблагим Богом: зло либо становится злом в результате (внешнего) бунта против божественной воли, — как в авраамической традиции, либо оно изначально содержится внутри божества и даже противостоит ему внешне, как равное, — таков случай зороастрийского Ахримана.
Проще говоря, в основе всякого мифа конфликт добра со злом, но происходит он либо в масштабах мироздания, либо внутри человеческой души. За счёт этого очевидного конфликта культура драматична — как таковая. В языческом мировосприятии чаще нет чёткой границы между категориями добра и зла, но есть естественное различение между созиданием и разрушением, из которого уже растёт какой-никакой этический кодекс.
Персонификация — это сложность. Вроде бы хочется разобраться, дьявол — это просто «художественное» олицетворение абсолютного зла или же это реальная личность? Но такая постановка вопроса ошибочна, так как она упрощает взаимодействие мифа с реальностью. В Новом времени миф стали определять как некий символический нарратив, объясняющий действительность (якобы за нехваткой рациональных средств). В традиционном понимании мир рождается из мифа, жизнь существует как инсценировка мифа, как его перевод на язык феноменов. И то, и другое верно. Миф и логос находятся в сложных отношениях, равнозначно выражая разные модусы восприятия. Примерно в таких же отношениях находятся поэзия и философия.
Недооценивая силу и значимость художественности, человек начинает сомневаться и в подлинной важности реальности, в реальности реальности. И только с пониманием внутренней эстетической правды мира (то есть существенности искусства — как способа движения к сокрытому) рождается и тонкое настоящее переживание действительности. Когда война, трагедия, смерть — вонзаются в человека, на фоне мельтешения предшествующей жизни он ощущает их как инородные — сознание пытается оттеснить их в миф («как в кино») — но лишь эти минуты, часы совершенной экзистенциальной наготы и являются настоящими.
Мы пытаемся подтянуть на себя миф, укрыться им, как одеялом. Но если миф покрывает реальность, то весь его груз падает на нас уже без символического обрамления. Пропадает нужда в языке птиц — их интенции становятся нам понятны вне языка. Всякое обострение напряжения — это малый апокалипсис — светопреставление, раскрытие, в котором зло предстаёт перед нами как таковое. Неважно, кто становится его физическим носителем, кто сбрасывает бомбу, кто нажимает на курок, кто разрезает плоть. Для подтверждения этой неважности действительность форсируется до фарса — внешняя «правда» скрывается за слоями социальной пошлости, глупости, подлости. Узнать, кто по-настоящему виноват, принципиально невозможно. «Вы и убили-с», получается.
Это и вскрывают Линч и Фрост в «Твин Пиксе». И это одно из самых точных высказываний на тему зла. Жизнь подтверждает. Можно в производственных масштабах плодить симулякры, ставить спектакли, изобретать филиалы запрещённых организаций и кормить обывателя сливочным маслом. Но во всём дышит промысел Божий, и такой же великой драмы не сочинит никто.
Талгат Иркагалиев
