Иосиф Бродский назвал его «самым выдающимся русским художником всего послевоенного периода». Михаил Шемякин увидел в его живописи «гремучую смесь из светотени Рембрандта, пышной плоти Рубенса, помноженную на русское безумие и мощь варварского духа». Сам же Олег ЦЕЛКОВ считает себя «врожденно свободным человеком», в чем он и признался «МК» на открытии своего юбилейного вернисажа в Москве. Известный авангардист-шестидесятник, замыкающий пятерку самых дорогостоящих ныне живущих русских художников, покинул родину по настоянию советской власти почти 40 лет назад и с тех пор приезжает крайне редко. Встречается с журналистами еще реже — не только в России, но и во Франции. И все же в преддверии своего 80-летия согласился показать в Москве работы, которые прежде не выставлял, и поговорить за жизнь и искусство с «МК».
Олег Целков — тертый калач. Пусть ходит, опираясь на палочку, в глазах все тот же хулиганский блеск, который пришелся не по душе советской власти и обеспечил ему множество поклонников и друзей. Через пару месяцев — 15 июля (в один день с Рембрандтом) — ему исполняется 80 лет. Отметить юбилей Олег Николаевич решил выставкой «Бубновый туз» в фонде «Екатерина», которая продлится все лето. Ради нее привез из Франции около полусотни работ — от 1960-х до самых свежих. На каждой — круглые лица, которые обладают удивительным качеством — безликостью. Такие же можно увидеть в толпе, серой и безвольной... Среди этих разноцветных «рож», как давно величают персонажей авангардиста, и происходит наш разговор.
«Если мои картины сгорят, рыдать не буду»
— Олег Николаевич, ваши картины в России показываются часто, но вы сами редко бываете на родине. Почему?
— Я на родине бываю столько, сколько раз меня сюда приглашают. Никогда не отказывался от приглашения. Без приглашения приезжал только родителей хоронить.
— Ваше творчество генетически связано с Россией, но вы уже почти сорок лет живете за границей. Иностранный зритель воспринимает ваши работы так же, как и соотечественники?
— Со зрителем как таковым я незнаком. Я не активно действующий художник. Даже если я выезжаю на выставки, то не общаюсь со зрителем. Так что не могу ответить на этот вопрос. Для меня зритель неважен — главное, создавать картины. Если они попадут в пожар, значит, так суждено. Рыдать не буду.
— Название юбилейной выставки «Бубновый туз», с одной стороны, связано с арт-объединением начала ХХ века «Бубновый валет», с другой — со знаком, который пришивали к одежде каторжников до революции. Почему выбрали именно эту символику?
— Название придумано буквально за десять минут до открытия выставки. Вообще я не люблю давать выставкам названия — считаю это манерностью, попыткой показаться умнее, чем ты есть на самом деле, скрыть свою глупость. Картинам названия не нужны. Названия даются, чтобы отличать одно от другого. Мы не знаем, кто такие «Братья Карамазовы», пока не прочтем книгу. Когда прочитаем, оказывается, что там множество персонажей, не одни только братья. Я вообще несерьезный человек. Серьезность — не признак ума. Насколько я умен, настолько несерьезен. Смеха ради мне пришло в голову название. Бубновый туз — это каторжная Россия, символика заключенного, человека, который должен сидеть за решеткой, потому что слишком вольно себя ведет. Поэтому я решил, что для меня название «Бубновый туз» очень хорошо подойдет. Ведь по своей природе я абсолютный анархист. К счастью, не сижу за решеткой. Есть такая строка у Есенина: «Если не был бы я поэтом, то, наверно, был мошенник и вор».
— То есть вы рисковый человек?
— В искусстве — сто процентов!
— Советская власть сочла вас опасным и «попросила» из страны… Вы ведь знали, что так может произойти. Ощущение опасности помогает художнику?
— Советская власть не была знакома с моим творчеством и не могла быть знакома. Оно и сегодня немногим понятно. А уж советской власти оно точно было не по зубам. Советская власть старалась отделаться от всех элементов в обществе, которые шагали не в ногу. Вот вам пример. Представьте — парад. Один солдат выходит из строя, закуривает и уходит совсем не парадным шагом. Что сделает военное начальство, как думаете?.. Я всегда был таким солдатом. Советская власть не интересовалась, кто я такой и что я делаю. Просто курил не на месте.
«Я всегда был неудобным...»
— Ваши герои — тоже такие солдаты. Люди без маски, «серая толпа», «рожи» или «пузыри Земли» (силы зла из шекспировского «Макбета») — как их только не называют. Какое определение вам самому ближе?
— Все они дурацкие. А я сам не имею определения. Хотя полвека кряду пытаюсь понять, как это назвать. Названия у меня пока нет и, может, никогда не будет. Во всяком случае, я не чувствую, что приближаюсь к тому моменту, когда я смогу дать моим персонажам какое-нибудь название. Хотя многие мои приятели называли их «рожами». Рассказывал один знакомец как-то, как ехал он с моими «рожами» в автобусе. Интересно, что себя он к ним не причислял.
— В своем глазу соринку не видим, зато в чужом... А как родилась первая «рожа»?
— Довольно рано решил стать художником и понял, что художник — это тот, кто создает произведения, не похожие на произведения других художников. Задумался, что можно изобразить. Так как культура моя была равна нулю с минусом, представить себе черные квадраты, которые сейчас на каждом шагу, а тем более скульптуру из проволоки с помойки, я не мог. Даже в страшном сне. Поэтому попытался найти нечто необыкновенное в том материале, который я знал. А известно мне было немного: живопись маслом, живопись акварелью. В то время в обществе малокультурном я видел людей вокруг себя простых, но это не значит, что ничтожных, серых, плохих, неумных, нет… Они мало чего знали, потому что был доступ только к разрешенной культуре. Я подумал и однажды нарисовал рожицу. И она вдруг посмотрела на меня с живым выражением и сказала: вот твоя тропка, иди по ней в дремучий лес, у которого ни конца, ни края. Так определилась моя дорожка. Она определилась сама собой. И я иду по ней по сей день, озираясь по сторонам, с удивлением определяя, куда попал.
— Вы начали писать в 15 лет. А когда, по вашим ощущениям, написали первую настоящую картину?
— Не картину, а, скажем так, изображение… Был у меня такой момент в 1960 году, мне тогда было лет 25. До этого я шел ничего не видя и был исколот колючими ветками. И вдруг увидел просвет. Тогда пришла «рожа».
— Наверняка после отчисления из Академии Репина… В напряженные моменты все шесть чувств обостряются — адреналин стимулирует вдохновение?
— На самом деле я всегда был неудобным учеником… С первого класса художественной школы. С первых шагов меня отовсюду отчисляли. Так что художественного образования мне получить не дали. Гнали в шею, чтоб не путался под ногами у людей, которые искусством занимались всерьез.
— Да вы хулиган!..
— Не хулиган, просто странный человек. Поэтому я и попал под наблюдение Комитета государственной безопасности.
— За вами следили, прослушивали телефон?
— Телефона у меня до 30 лет не было. Не то чтобы за мной постоянно ходили по пятам, но держали на примете. Я ведь не немецкий шпион, чтоб за мной ходили 25 разведчиков. Но иногда я замечал, что эти люди специально попадаются мне, чтобы напугать.
— Им это удавалось — напугать вас?
— Нет, ведь я не чувствовал за собой вины. Раз я чувствовал себя невиновным, мне нечего было бояться. А что можно невиновного расстрелять, мне и в голову не приходило. Хотя так бывало, и часто.
«Искусство не кормит»
— Вы интересовались политикой тогда? И сейчас следите ли за тем, что происходит в России?
— Я художник. Меня заработки и права не интересуют. Я оказался врожденно свободным человеком. Мне не нужны ни паспорта, ни прописки, ни указания, как жить, что делать, где работать и работать ли вообще. Мой приятель Алексей Хвостенко (он же Хвост, первый исполнитель песни «Под небом голубым». — Авт.) сочинил песенку: «Пускай работает кто хочет, а я работать не хочу...». Он пел ее в Крыму, и тут же загорающие позвали милицию и его забрали.
— Во Франции таких вопросов не задают…
— Никто, никому и никогда.
— При желании вы могли бы бездельничать: признание и деньги давно при вас...
— Я всегда был нищим.
— Но вы ведь пятый из современных отечественных художников в рейтинге самых дорогих авторов...
— В 70 лет и 10 месяцев я получил возможность продавать свои картины по 150 тысяч долларов, да и в основном продаются картины, 30 лет назад купленные у меня за совсем другие деньги. Дело еще в том, что считать богатством. Я всегда считал, что если с голоду не умер — значит, очень богатый человек. Маяковский писал: «Женщину ль опутываю в трогательный роман, просто на прохожего гляжу ли — каждый опасливо придерживает карман. Смешные! С нищих — что с них сжулить?»
— Настоящий художник все-таки голодный художник?
— Конечно! В переносном смысле. Во все времена было так. Искусство не кормит. А были и сумасшедшие, вроде Ван Гога, которые бы и хотели заработать, но не умели…
— А что делает художника художником? Живопись ведь требует постоянного упражнения в мастерстве, труда. Каково соотношение дара и усердия?
— Законов нет. Один трудится в поте лица и добивается результата. Другой, не повернувши мизинец, делает гениальные вещи.
— Вы сами как часто беретесь за кисть?
— Я никогда не отдыхал. Я просто жить без этого не могу. В полдень иду в пивную, потом на море ножки мочить. Художнику природа подсказывает, когда писать. Она может его в психушку поместить на отдых или в пивнушку завести.
— Я думала, вы предпочитаете вино. У вас вроде собственный погреб есть?
— Так и есть. Как же без вина. Тем более во Франции.
— Вообще каков Олег Целков в быту — вы аскет или наоборот?
— Гедонист. Но мне все равно где жить — во Франции, Греции или на Северном полюсе. Я всех признаю равными себе. Вообще я живу полгода в Париже, полгода в деревне. Не имею контактов ни с французскими художниками, ни с галереями. Деловых контактов не имею. Меня пригласят — соглашусь. Здесь работы, которые никогда нигде не выставлялись. Что-то могло публиковаться в книгах, но не показывалось.
— Франция сформировала стольких великих художников, а на вас как повлияла?
— Меня ничего не меняет. Я нигде ничему не учился — ни в России, ни во Франции, — и не собираюсь. Я русский, потому что родился в России, здесь мои корни, это земля моих предков, я из земли этой.
— А как же тоска по родине, по русским березкам?
— Некоторые сильно тоскуют, но не я. Если б вы видели, какие в Канаде березки — получше наших. Автор гимна Михалков, который не вылезал из-за границы, написал басню, где есть фраза «а сало русское едят». Когда я во Франции попробовал сало, понял, что никогда такого в России не ел. В той России, в которой я жил, его и не могло быть. В магазине по крайней мере, только если домашнее. А во Франции — без проблем, свиное сало. А свинья — она везде без паспорта свинья.
— Вы родились в один день с Рембрандтом, 15 июля. Это как-то повлияло на вашу судьбу?
— Все гениальные художники — не только Рембрандт, — которых я хорошо знаю и кого почти не знаю, все они мои братья. Не потому, что я такой же великий, как они, а потому, что я чувствую их. А великие они потому, что этим их одарил Господь Бог. С Рембрандтом получилось так. Мне было лет 40, когда я узнал, что он родился тоже 15 июля. Произошло это, когда я оторвал лист в отрывном календаре, и он сообщил мне эту новость — у него как раз был какой-то юбилей. После этого мне пришло в голову чокнуться с Рембрандтом.
— Он часто писал автопортреты, а вы?
— Он много писал себя с натуры, а я редко пишу автопортреты, а если пишу, то по памяти. Хотя у меня много картин с названием «Автопортрет» — персонаж держит раму и выглядывает из нее, это его автопортрет.
— На выставке картины в каждом зале в своей цветовой гамме. Причем есть много работ с идентичными сюжетами, но в разном цвете. Что для вас значит цвет?
— «Яблочко, да на тарелочке, надоела жена — пойду к девочке!» То же с цветами. Хочется зелененьким — делаю. Надоело — другим цветом.
— Здесь работы, которые никогда не показывались. А много у вас «неизданного»?
— Хватает! На самом деле я пишу одну картину всю жизнь. У нее много вариантов.
— Каждый человек самокритичен. В художнике это чувство обостряется в разы. Насколько оно обострено у вас?
— Пока я не нашел своей дороги, я был самокритичен. 99% работ сразу уничтожал. Когда нашел свою дорогу, перестал. И стараюсь не оценивать их. Моя забота — создать. Оценят века, зрители, обстоятельства. Если завтра сгорят — значит, останусь без оценки.
— По-вашему, архетип, который вы создаете — «рожа», «морда», «маска серой толпы», — будет жить всегда?
— Не знаю. Это я только в юности такими вопросами задавался, но давно бросил это дело.
— У вас скоро день рождения — желаю вам долголетия. А сами бы чего себе пожелали?
— Когда-то давно, как всякий живой человек, хотел быть богатым и знаменитым. Давно бросил. Я всю жизнь был рад, что жив. И желаю себе и своим близким этого.
Мария Москвичева
