Конечно, мама страдала от своего неприятия родных отца. Гордость?.. Скорее, гордыня не позволяла ей пойти на компромисс. Влияние бабушки безусловно сказывалось: слишком разные у них были, говоря сегодняшним языком, «менталитеты». Может быть, мать и хотела пойти на сближение, но всякий раз бабушка останавливала ее: мы сами выдюжим, не нужна нам «ихняя» помощь, но самое главное – они богатые, а мы бедные… Это не классовая ненависть, а вполне житейская непрязнь: те, кто живут лучше нас, пусть так и живут, а мы уж как-нибудь сами – и на хлеб заработаем, и детей вырастим. С одной стороны: «от них помощи не дождешься!», а с другой: «да пошли они все!.. очень они нам нужны!»
Родные отца действительно жили побогаче. Мой дед, до революции харьковский приказчик, - суховатый, рассудочный господин, знал торговлю, но к этому знанию общество добавило очень хорошее понимание, что такое «погром» и «черта оседлости». Не думаю, чтобы он помогал большевистским организациям в 19-ом году, как об этом тверди на допросах отец, стараясь «понравиться» Дуболазову. Трое детей – старшая Паша (так звали в доме Полину), Роза (Розалия) и младшенький Семен – сотавляли по еврейской традиции, цель и смысл существования родителей. Во-первых, надо было дать им образование, во-вторых, им надо было дать высшее образование, и в-третьих, по возможности им надо было дать два или даже три высших образования… Эти задачи и оказались выполненными на две трети, остальному помешали войны, революции, голод и прчие исторические катаклизмы… Мама моего отца, то есть моя еврейская бабушка, которую звали Софья Марковна, в младые годы славилась в Харькове неописуемой красотой в прекрасном сочетании с добрым сердцем и острым, не женским умом. Почему Софья? Потому что – мудрая.
Дочки подросли и получили медицинское образование. Отличные врачи, работоспособные, чрезвычайно ответственные. Впоследствии, когда я уже вырос, у меня на глазах было множество случаев, чтобы убедиться, сколь классно они умеют лечить, какими действительно мастерами своего дела они были.
Моя мама не могла этого не знать, но в ее горделивом (может быть, тут сказывались ее греческие гены?), страстном, но умевшем прятать на дно души свою страсть характере, наверное, жила эта вот чисто подсознательная зависть к преуспеянию, к удобствам и комфорту, для нее, мамы, совершенно недостижимом. Да, у мамы была своя правда. И она из последних сил ею руководствовалась.
У сестер были дети и хорошие мужья.
Мама была совершенно убеждена, что Лева, для меня – дядя Лева, в этой жизни имеет все.
МАМА. Семен сел. Почему Лева бездействует? Почему не пойдет к Сталину по вопросу о Семе? Почему, наконец, сам не поедет немедленно к Семе в лагерь с лекарствами, которых у него вагон и маленькая тележка, и не займется лично Семиным здоровьем? Ведь если его так трудно освободить, то почему Леву не волнует Семино здоровье?.. Ведь кто-кто, а Лева может Сему спасти – это его прямая обязанность как родственника!..
То же самое – Марик. Часто болеет. Но Лева ни разу НЕ ДАЛ нам ни одного профессора. Мы ходим в районную поликлинику, стоим там в очередях, имея в дядях замминистра – ну, как это понять?.. Только так: они все – и Лева, и Паша, и Роза совершенно равнодушны к нашим несчастьям, им наплевать не только на меня, но и на любимого моего Сему и на любимейшего моего Марика!..
ОТЕЦ. Им не наплевать, - говорила Лиде Александра Даниловна. – Им насрать!
Я. Находясь далеко от Москвы, в центре Сибири, отец фибрами души чувствовал растущую опасность потерять семью – и не из-за разлуки (что было бы страшно, но нельзя сказать нелогично), а из-за обыкновенной вражды между родственниками.
Мало было лагернику цели – выжить, еще ему надо было с расстояния держать ситуацию, гасить конфликты, умиротворять стороны. Это ли не двойной подвиг обыкновенного человека?.. Оказавшись в глубокой яме, он ОТТУДА дает советы а-ля-Макаренко: только, чтобы не ПРОПАСТЬ, только чтобы УЧАСТВОВАТЬ в воспитании сына – пусть хотя бы словесно (иного-то просто не может быть), отсюда его назидательность, примитивное морализирование, спецрассуждения мнимого главы семьи на злобу дня. Я не мертв, я с вами. Я не далеко, я рядом. Слушайте мой голос. И – слушайтесь.
Давайте читать его, как Чехова – между строк.
г. Канск, 18/III. 1941 г.
Моя любимая женушка! Мой дорогой сынка!
Папка ваш поздравляет вас с днем рождения: Лидуку – 5-го апреля, а Марика – 3-го апреля (письмо мое, наверное, подоспеет как раз к тому времени). Крепко, крепонько обнимаю вас, моих дорогих, и целукаю. Желаю вам здоровья, бодрости, сил, хорошей и долгой, долгой жизни. И мечтаю я о том, чтоб эти будущие ваши дни рождения проводить вместе с вами, чтоб я мог утречком, когда вы еще в постельке, тихонько подойти к вам, моим любимым деткам, поцеловать ваши лобики, губоньки, глазки, и сделать вам подарки, которые обрадовали бы вас (папка ваш знал бы уж чем, кого порадовать – а?). с нежностью – с большой любовью он будет ласкать своих милых, любимых, каждому уделит свою горячую, преданную любовь: женушке – любовь мужа и друга, сыну – любовь отца и товарища. Так примите это от меня и сейчас, хотя я так далек от вас, чувствуйте мою близость и знайте: больше, чем кто-либо, я с вами, всеми своими устремлениями, помыслами и желаниями. Примите бескорыстный, искренний, душевный мой привет мужа и отца, будьте счастливы, любите друг друга, будьте друг другу в отраду и пусть злодейка-судьба никогда вас не разлучает. Ничего, мои дорогие, время придет, мы будем вместе, переживем все наши горести и несчастья. Жизнь должна будет вознаградить нас за все пережитое – радостно и хорошо нам будет оттого, что мы отдали свою любовь друг другу, что мы остались верны друг другу в самые тяжелые годы, что мы дождались все же друг друга и соединились для новой, счастливой жизни.
Помнишь, Лидок, 5/IV. 1939 г.? я был тогда в Сибири, - ты рано утром получила от меня цветы в Москве. Наша любовь тогда только начиналась и она была сильна, крепка и прекрасна. Как было нам хорошо! А вспомни Новосибирск-Искитим, наш первый медовый месяц! И все наши последующие годы, насыщенные трудом, учебой. Я слишком отдавался работе, уделяя тебе подчас мало времени и внимания, - нещадно корю я себя за это теперь! Но я тебя всегда любил, любил крепко и верно, был привязан к тебе, как к единственно-близкому человеку. Я люблю тебя, Лика, сильнее, чем прежде, - поверь! Эти последние годы связали меня с тобой чувством глубочайшего уважения и безмерной благодарности тебе, испытавшей так много горя. Ты – моя верная жена, мой друг, мать моего сына – моя любовь, моя радость, моя единственная надежда! Я не представляю себе жизни без тебя, Лика. Все это время я мысленно жил с тобою, с сыником, и когда мне было особенно плохо и тяжело, я уносился к вам, в свою любимую семью, чувствовал себя среди вас, около тебя, моей женушки, и мне становилось легче, бодрее.
Лика, дорогая моя! Как мне тяжело, если б ты только знала!
За что? Что сделал я плохого в своей стране?
Чем хуже я других людей, работающих, созидающих, наслаждающихся жизнью? За что мне такое несчастье? Неужели я не добьюсь правды и окончательно лишусь всего, даже всей моей семьи?
Ликин! 18/III, сегодня я подал заявление о разрешении мне свидания с тобой. Ответ ожидаю в течение месяца, может быть, раньше. Характеристику от Нач. КВЧ (культ.-воспитательн. часть) я должен получить хорошую, т.к. работаю добросовестно, мною довольны, никаких замечаний и взысканий не имею, участвую в хоровом и драматическом кружке (агитбригада). Очень волнуюсь, ожидая ответа. Неужели опять откажут? Что ты делаешь в этом направлении? Подай заявление Начальнику ГУЛАГа НКВД СССР, проси, чтоб разрешил свидание. Может сумеешь сама попасть к нему, поговорить с ним? Объясни положение: что мы 3 ½ года не виделись, сейчас ты получаешь отпуск и сможешь поехать. Ведь не каждый раз можно это сделать, - только на время отпуска! Обратись к Прокурору Союза, если тебе откажут в ГУЛАГе. Вообще, в последнее время многим отказывают в свиданиях, и я боюсь, что и мне откажут. Я здесь бессилен что-либо сделать, но у тебя бóльшие возможности добиваться в центре. Я надеюсь, что мы скоро увидимся.
Напиши мне, согласна ли ты с моим мнением о приезде также и Марика ко мне? Ты понимаешь, Ликин, как тяжело мне самому отказываться от возможности повидать сына, но мне кажется, что соображения, высказанные мною по этому поводу в предыдущем письме, - достаточно серьезны. Если бы я еще был бы уверен в том, что ты сможешь устроиться здесь хорошо с жильем и, главное, с билетами на обратную дорогу. Трудности большие, а с Мароником тебе будет еще тяжелей. Паша останавливалась в гостинице. Ты тоже постарайся устроиться в ней. Насчет билетов обратись к носильщику, немного дороже будет стоить, возможно, удастся получить и обратно билет на курьерский или же на скорый поезд с плацкартой.
Ну, что мне привозить? Я и сам не знаю. Видеть тебя, быть с тобою хоть немножечко, рассказать тебе о своем горе, влить в тебя бодрости и надежды, убедить, что не все у нас пропало в нашей жизни, что мы еще будем вместе и посоветоваться с тобою, как на это время облегчить и устроить твою жизнь.
Прости меня, Лидука, за некоторую резкость моего предыдущего письма, но я был очень взволнован твоими словами. Неужели и ты думаешь, что судьба нас окончательно разъединила?
Я в это не верю, не хочу верить, ибо только в надежде выйти на свободу, быть с тобой, с сыном, в своей семье, я черпаю силы. Не станет этой надежды, - и жить мне уж нельзя будет. Для чего и для кого? Ты должна дождаться меня во что бы это ни стало, любой ценой.
Я понимаю, Ликин, что тебе, молодой, полной жизненных сил и энергии, женщине, тяжело быть одной. Мы достаточно взрослые с тобою люди, чтоб откровенно сказать об этом. Природа требует своего и надо ее удовлетворить. Ты пишешь, что ты неспособна, как другие женщины, на легкую связь, и тебе оттого живется тяжелее, чем им. Это правда, Ликин, я это знаю и понимаю. Так больно мне говорить об этом, но, когда я писал, что ты должна быть свободной в своих действиях и поступках, я именно имел в виду свободу твою в удовлетворении твоих естественных желаний. В другое время я бы не допустил и мысли о возможности этого (разве мы не любили друг друга и не удовлетворялись этой нашей любовью вполне?), но сейчас, сейчас…
Лика! Ты должна любить меня по-прежнему, ничто не должно поколебать твоей любви и преданности, - я жду этого от тебя.
Всем своим поведением я заслужил твоего уважения больше, чем этого заслужили многие другие мужья у своих жен. И, попав в очень тяжелые обстоятельства, о которых ты теперь уже все знаешь, я остался честным гражданином нашей Советской страны, не потерял своего достоинства, не лгал, не клеветал, держался только правды, правды о своей невиновности. Я остался тебе верным мужем, и отцом своему сыну, ибо только мысль о вас, также, как и чувство советского гражданского долга поддерживала меня в моих испытаниях. Клеветники, вроде Певзнера, Борзова, Бушева, – на свободе. Они не дорожили именем честного советского человека, большевика, сочиняли жуткие небылицы, - они вышли на волю, они пользуются всеми благами жизни. А я… За что?
Неужели и ты меня оставишь?
Ты говоришь, что ты не можешь идти на случайную связь. Но будет ли тебе легче, если ты совсем перейдешь к другому человеку? Даст ли он тебе все в жизни, и сумеешь ли совсем отрешиться от мысли и воспоминаний обо мне – твоем муже и отце твоего сына?
И, вообще, о чем это я говорю? Или я уж совсем потерял рассудок? Это все бред, а не сознательные мысли.
Я знаю тебя, мою любимую женушку, мою Лидуку! Я знаю, что ты меня любишь, что ты способна ждать меня, ты не нуждаешься в легких связях, которые смогли бы оторвать тебя совсем от мужа, ты сможешь дождаться меня и отдаться вновь нашей любви. Ты – нравственно чистая, морально устойчивая, моя девочка, - тебе легче, чем многим другим женщинам, пройти этот путь физического одиночества. Твои мозги и тело не развращены, как у некоторых других, находящих себе в этом облегчение, - и тебе легче, чем им. В этом твое преимущество перед ними. И еще одно преимущество у тебя есть: ты – инженер, у тебя работа, ты ею много занята, нужно читать, заниматься, совершенствовать свои знания, обогащать свой культурный уровень. Ты, наконец, - мать замечательного ребенка, нашего Марика. Все восхищаются им, и я горд своим сыном. Он будет у нас большим Человеком, Человеком - с большой буквы, в подлинном смысле этого слова. Я об этом мечтаю, создаю планы его воспитания, и ты, моя женка, вместе со мною будешь их осуществлять.
Нет, ты не уйдешь от меня никогда, моя Лидука! Для этого тебе нужно перестать быть Ликой Котопулло, той Ликой, которую я знаю!
Моя любимая, вчера я получил твое письмо от 6/III с 4-мя большими фотографиями Марика. Какой чудесный у нас сынка! Он очень похож на тебя и на меня, я целукаю его бесчисленное множество раз. Большую радость ты доставляешь мне присылкой карточек. Прошу тебя прислать мне последние свои (обязательно свои) и Марика снимки, сделанные в хорошей фотографии, а не только у таинственного какого-то «начинающего фотолюбителя».
Я очень доволен покупкой тобою радиоприемника, он доставит вам много удовольствия. Жив ли наш патефон, какие у тебя пластинки? Я одобряю полностью твои рассуждения об экономии средств, нужно тратить их на самое необходимое, не отказывая себе во всем необходимом.
Благодарю тебя за переданные моей матери 1000 рубл.
В прошлом письме я много тебе писал о ваших отношениях, в некоторой части может я был и нечуток, я нервничал сильно, когда писал, а ты не обижайся на меня, пойми, что человеку, находящемуся в такой страшной дали от жизни, позволительны и могут быть прощены некоторые ошибки.
Я просил тебя передать маме 3 000 рубл. Подумай, как лучше: дать их ей сразу (т.е. еще 2 тысячи) или же лучше помогать ей понемногу, скажем – 100 рубл. в месяц. Мне кажется – последнее будет лучше и для самой мамы. Напиши мне, как ты поступила в этом вопросе.
Лидик, я пишу тебе при первой возможности, а она бывает не каждый день и чревата для меня осложнениями, если поймают письмо, посланное стороною. Ведь разрешают только одно в три месяца. Я тебе послал 22/II письмо с одним освободившимся товарищем – Сеней Липецом. Он думал, что побывает в Москве и лично передаст, но поехал в г. Куйбышев. Получила ли ты это письмо?
Потом я послал тебе письмо в десятых числах марта. Во всяком случае, несмотря на то, что посылка писем сопряжена у меня с большими трудностями, я пишу тебе больше и чаще, чем получаю от тебя. Постарайся писать чаще, Лидука!
Ты хочешь научить Марика письму? Не рано ли слишком? Ведь он болезненный ребенок, и ему будет это тяжелой нагрузкой. Пусть окрепнет еще немного, тогда уж сделаем его грамотеем.
Почему он так часто болеет, Ликин? Надо его показать лучшим профессорам: Сперанскому, Киселю. Пусть посмотрят его и скажут, что нужно для укрепления его организма. Обязательно надо это сделать. Но, ты не отчаивайся, Лидука, я встречал людей, много переболевших в детстве, но удивительно крепких и здоровых в более зрелом возрасте.
Ликин! Передай маме мою большую признательность за нашего сына, за ее заботы о нем. После такой тяжелой болезни она сделала его таким бутузом! Нет слов для моей благодарности. Как ее нога? Почему ты ничего не пишешь о здоровьи мамы? Что делается для того, чтобы полечить ее? Береги свою мать, она у нас хорошая, и много ей, бедняжке, пришлось так же перестрадать. Передай ей мой крепкий поцелуй и привет.
Что это у тебя за приятельницы? Я очень рад тому, что у тебя есть такие хорошие друзья. Приветствую их и уже считаю их и своими друзьями. Сфотографируйся вместе с ними и пришли мне весточку, чтоб я имел о них несколько большее представление. Ладно?
А где Танька Шварц? Что с нею?
Лидик, я работаю в финчасти (Главной Бухгалтерии)счетоводом (фактически - бухгалтером). Атмосфера на работе не совсем здоровая. Чувствую на каждом шагу, что я – еврей. Это очень тяжело: мелкие гадости, подлости за спиной и пр. трижды пытались уже меня сплавить в этап, - пока что держусь, благодаря тому, что хорошо работаю, и есть некоторые хорошие ребята, поддерживающие меня. Ну, да ладно, ничего не поделаешь, - гадости еще много на белом свете, а здесь есть всякий сброд. Как-нибудь переживу, лишь бы у меня было крепкое моральное состояние, как было до сих пор.
Сейчас началось время этапов в другие лагеря. Может быть, и меня погонят. Куда – не знаю. Если бы на Запад, было бы хорошо, ближе к вам, и климатические условия получше: но могут и обратно, на восток. А может быть, и оставят здесь. Все это не в моих руках. Если это случится, при первой возможности – сообщу тебе. Но пусть такая перспектива не останавливает тебя от посылки мне писем. Здесь в этом отношении порядок хороший: если человека отправляют, то вся почта (письма, посылки) досылаются вслед за ним. Ничего не пропадет, так что ты не прекращай переписки.
Я все же надеюсь, что нам удастся повидаться. Разрешение хлопочи, используем его в другом месте, если меня перебросят куда-нибудь.
Вообще, это здесь в порядке вещей. Можешь тут пробыть 2-3 года, а вдруг, совершенно неожиданно: «собирайся с вещами» и айда! Поэтому-то нельзя и обрастать вещами (тряпками, как это здесь называют на воровском жаргоне, - я уже и его изучил). Нужно иметь самый минимум самых необходимых вещей, ибо таскаться в этапах с мешками, чемоданами и пр. невозможно: и тяжело, и уберечь трудно.
Так что вещей мне не посылай, за исключением того, что я прсил, - да ты уж, наверное, выслслс мне это.
Лидик, пиши мне, что с моим делом? Двигается ли хоть что, есть ли какая надежда? У кого, где были, с кем говорили, что предпринимаете. За последнее время от нас уехало несколько человек на переследствие из осужденных Военной Коллегией. Есть несколько человек с пересмотренными решениями Особого Совещания. Может и мне посчастливится? Ведь должны же разобраться, наконец, или мне совсем пропадать?
Писала ли ты от себя заявления? Делали ли это Паша и Роза? Ваши заявления будут читать скорей, чем мои.
Пожалуйста, прошу тебя принимать энергичные меры. Жалоб я не пишу больше, не знаю – правильно ли это с моей стороны? Все же хочу на днях отправить жалобу М.И. Калинину. Сходи еще раз к т. Бадаеву, скажи, что жалобы мои уже поданы, - ведь он обещал пересмотреть мое дело. Нельзя же так оставлять вопиюще неправильное решение Особого Совещания. Юристы не принимают – это понятно. Но попробуй сходить к Браудэ, Комодову на дом, заплати им хороший гонорар, ознакомь их с делом, заинтересуй, пусть просто посоветуют что-нибудь, как поступать, к кому обращаться, что делать?
Ну, вот и все, моя дорогая Лидука!
Да, пришел телеграфный перевод из Москвы на 50 рубл., не знаю еще от кого. Думаю – от тебя или от сестер. Денег не надо мне повсылать, я тебе уже писал об этом.
Пиши, пиши, Лидик, чаще, - это единственная моя просьба. Пиши обо всем, о себе, о Маронике, о родных, о друзьях, о работе. Только не забывай меня!
Целую тебя и сынку много, много раз, поздравляю вас с днями вашего рождения и хочу только одного: видеть вас здоровыми и быть с вами вместе.
Еще разик обнимаю и горячо вас целую
Ваш папка Семка
Привет горячий маме и всем родным. Почему никто мне не пишет?
МАМА. Я помню это письмо. Марик мне его вручил с криком: «Мама, мама, папа приезжает!» Я ахнула. Прочитала письмо, спрашиваю тебя: «почему, сыник, ты решил, что папа приезжает?»
Я. А что, нет?
ОТЕЦ. Нет.
МАМА. Он в слезы, я за ним. Почему он решил, что…я так и не узнала. Одно было ясно: он тебя тоже ждал. Как и я!
ОТЕЦ. Ты сходила к адвокатам?
МАМА. Нет.
ОТЕЦ. Почему?
МАМА. А не к кому было ходить. И Браудэ, и Комодов были арестованы, расстреляны, я же говорила, Сема этого не знал, а я не хотела его расстраивать лишний раз.
Я. Кто они такие, Браудэ и Комодов, что их тоже надо было убрать?
МАМА. Они были защитниками на процессе право-троцкистского блока, - Семе мерещилось, что они сумеют и его защитить. Никто не понимал тогда, что все наоборот: суд в Москве порождал сотни тысяч обвиняемых по всей стране и уже этим, «последователям», суд не требовался. А нет суда – нет и приговора. Достаточно доноса и решения по нему «тройки» Особого Совещания. Этим методом уничтожали где угодно, кого угодно, сколько угодно… В Центре аукнулось, не периферии откликнулось.
Я. А ваш патефон, между прочим, сохранился до сих пор. Можно завести?
МАМА. Заведи.
Я покрутил ручку, поставил толстую черную пластинку, из небытия послышалась музыка детства: фокстрот «Экспресс РобертЛи» - джазяра американская, классная, такую и сейчас не услышишь.
Отец и Мать, может быть, танцуют… А может и нет, просто слушают…
Они не знают, что до начала войны - всего ничего.
Да ведь и Сталин не знал. Впрочем, он-то знал, но не верил…
Канск, 6/IV. 1941 г.
Здравствуйте, дорогие мои! Вот и праздничные дни мои прошли, когда я весь, целиком, был с вами. Получили ли вы вовремя мои Поздравления? Как вы провели эти дни?
Ты уж совсем большая, моя Лика! 31 год… А давно ли я тебя встретил 18-летней девушкой? 2-го февраля 1929 года я поступил на работу в Стройсиндикат и тогда я впервые увидел тебя – стройную, черноглазую девочку с косичками! А ты обратила на меня внимание во время моего выступления на предвыборном собрании, - помнишь? Ты сама мне об этом рассказывала…
Скоро исполнится 10 лет нашей женитьбы. Последние годы оказались плохими, очень плохими… Но мы ведь дождемся с тобой лучших времен и опять заживем счастливо, радостно. У нас уже большой сын. Через 4 года ему идти в школу, а я, даже при самом плохом исходе, к тому времени окончу срок, выйду на свободу, вновь встречусь с вами. Но я не представляю себе, чтобы мне пришлось отсиживать весь срок, - быть этого не может. Меня должны выпустить, реабилитировать, восстановить, ибо я невиновен!
21/I я передал свою жалобу на имя Наркома Л.П. Берия. 28/I, как мне сообщил 2-ой отдел Управления Краслага, эта жалоба была отправлена в 1-ый Спецотдел НКВД СССР. 29/III мне объявили извещение 2-го отдела Краслага от 18/III – 41 г. о том, что ходатайство мое о пересмотре дела 1-ым Спецотделом НКВД СССР направлено в Секретариат Особого Совещания. Значит, дело будет пересматриваться. Иначе 1-ый Спецотдел на дал бы дальнейшего хода моей жалобе, и прямо отказал бы, как это имеет место во многих других случаях. Итак, я не теряю надежды, она меня греет и поддерживает в моей тяжелой, обездоленной жизни. 29/III ушел на волю один товарищ, инженер Нейман, имевший по Особому совещанию срок – 10 лет. Больше года он не писал уже никаких жалоб, а на прежние он не имел сообщения, что они будут рассмотрены. И вдруг, вызвали, вручили «бегунок» (обходной листок) и выгнали на волю.
Вообще за последнее время намечается некоторое движение, малое еще, чуть-чуть заметное, но все-таки движение: много людей, осужденных Военной Коллегией, поехали на переследствие, некоторым переквалифицировали дела и резко снизили сроки. Жду своей очереди…
Только нельзя успокаиваться, надо будировать, добиваться, стучаться во все двери. Меня гнетет, что я бездействую, не пишу никому. Правильно ли поступаю, достаточно ли того, что я уже написал, как продвигаются мои жалобы, могу ли рассчитывать на серьезное и внимательное отношение к ним?
Где и у кого ты была, с кем говорила, кому писала, какие имеешь обещания?
Лидик1 со свиданием опять ничего не выходит, - отказали мне и на этот раз. 2 дня назад получил извещение об этом… Мотивировки нет, но, как мне объясняют, из-за того, что у меня нет еще 6-ти месячного лагерного стажа. Я подам заявление на имя Нач-ка Управления Краслага, буду просить его, но в результате сомневаюсь…
Что ты предпринимаешь? Обращалась ли ты в ГУЛАГ, к Прокурору Союза? Объясни положение: 3 ½ года не виделись, сын растет, а я его фактически не знаю, получаешь в апреле-мае отпуск, имеешь возможность поехать, в другое время не сможешь… Вчера один товарищ получил разрешение на свидание: его жена, из Омска, писала на имя Нач-ка Управления Краслага, в Канск.
Попытайся и ты это сделать, напиши и ему, и в ГУЛАГ НКВД СССР. Может быть, разрешат. А я так хочу видеть тебя, поговорить, побыть с тобой хоть немного. Будет теплее, может и сынку ты сможешь привезти с собой, - надо будет об этом еще раз подумать. Я уж писал тебе по этому поводу, но пойми, мне так хочется вас видеть, а боюсь тяжестей долгого пути, трудно будет тебе с ребенком ехать, а еще трудней уезжать отсюда. Напиши мне свое мнение об этом, как ты сама считаешь? Но ты назовешь меня, конечно, глупцом, - я столько говорил об этом, а свидания-то нет пока…
Нужно обдумать и решить все это заранее, ибо, когда вдруг получим разрешение, некогда будет раздумывать, надо будет уж ехать тебе.
Если к маю месяцу вопрос не разрешится, Марика с мамой не задерживай, отправляй их в Анапу. Нельзя лишать его необходимого курорта, Анапа его укрепит, и маме будет полезно, да и ты поедешь туда на месяц: поправишься, отдохнешь, подлечишься. Только в море помногу не болтаться и далеко не заплывать, - слышишь?
Ликин, я получил, наконец, из Хабаровска облигации, все в порядке. И 100 рубл., отобранные у меня при аресте, тоже пришли сюда. Я подаю заявление.ю чтобы разрешили переслать облигации тебе, буду этого добиваться. 3 ½ года они лежали без движения; посылаю тебе их опись, проверь все тиражи, следи за ними в дальнейшем и сообщи мне, если окажутся выигрыши.
Мое заявление и доверенность на твое имя на 800 рубл. облигаций, оставшихся в «Камчатстрое» и зачисленных в 39-м году в доход государства, отправлены в 1-ый Спецотдел НКВД СССР. Имеешь ли ты какое сообщение по этому вопросу?
Ликин, мне очень тяжело и обидно твое молчание. Никто здесь не получает так редко писем, как я. Почему? Чем заслужил я такое отношение? Что мешает тебе писать мне чаще? Неужели нельзя хоть раз в неделю вырвать час-другой на короткое письмецо? Волнениям моим нет конца, нет такой самой тяжелой мысли, чтоб не перебывала в моей голове, - ведь только о вас мои думы и заботы, беспокоюсь ведь я о вас, пойми ты это, моя родная!
Не обидели ли тебя мои последние письма? Но я сам хожу все это время с потерянной головой, с разбитым сердцем, не нахожу места, где бы приткнуться. Мысли только о тебе и о сыне… На меня не обижайся, - с тобой говорит ведь полуживой человек, хватающийся за каждую соломинку, чтобы удержаться в жизни… А она, чувствую, уходит, уходит медленно, тяжело… Нити, скрепляющие меня с жизнью, грозят оборваться! Что же это такое? За что мне такой тяжелый приговор, такая ужасная судьба?
Я не хочу думать об этом, гоню от себя тяжкие мысли, но они вползают в меня и не дают мне покоя. Если это не так, ты должна сказать мне свое слово, уверить меня в обратном, подбодрить меня. Я совсем растерялся, и здоровье, начавшее было укрепляться, вновь стало пошаливать: опять начались головные боли, сердце дает крепкие перебои… За все это время, что я сижу, не было еще у меня такого тяжелого, напряженного состояния, как сейчас. И это несмотря на то, что мы можем переписываться, особенноты, передавать друг другу свои мысли, рассказывать о жизни, советоваться, бодрить друг друга…
Может быть на отношения твои ко мне кладут свой отпечпток неполадки твои с моими родными? Может ли это быть?
Разве я стал хуже от этого, и ты меня меньше любить стала? Я ж не виноват во всем этом! Я хотел бы вас помирить, мне все это приносит невыразимую боль; но, если это уж так невозможно, я ведь не настаиваю и люблю тебя не меньше от этого. Ведь жить-то нам с тобою вместе, а мы друг друга слишком хорошо знаем, верим друг другу и любим. Не так ли, мое солнышко, моя любимая женушка?
Я жду твоих писем, они для меня все!
Я надеюсь, Ликин, на твою любовь, на твою верность, на твою верность, на твою поддержку.
Я буду дома во что бы то ни стало. Не отчаивайся, не горюй, - жизнь наша еще будет принадлежать нам. Но только при одном условии: сообща противостоять ее невзгодам. Дружба и любовь познаются и закрепляются в беде, и, я уверен, наши дружба и любовь с честью выдержат до конца это испытание. Ведь правда, Лидука?
Целукаю тебя и моего Мурзика несчетное количество раз. Ваш муж и папка Сема.
Привет маме, всем родным и твоим приятельницам.
