Месяц всего прошел. Весна наступила… И как будто не было предыдущего письма.
Все «трещины» заделаны. Письмами, весточками, моими «буковками» и рисуночками. «Я уподобился институтке» - и это мой отец, пошедший на следствии через все, да и сейчас живущий не на курорте… «Дает стране кубики необходимой древесины»…
Вот только «письмо мое пришло с вырезанной страничкой» - бдит недреманное око, не упускает из вида внешне преданного товарищу Сталину «зэка».
Переданы приветы всем, кому положено. Даже Коле Губанову…
И не знает отец, что мой дядя Коля Губанов – младший брат моей бабушки, а потому дядя, не дед, поскольку ему и 25-ти еще тогда не было – приедет позже, в 43-м году в кратковременный отпуск с фронта и устроится на побывку в нашей комнате (спал на полу), и угостит меня, шестилетнего, куском белого хлеба, и намажет его маслом в палец толщиной – из своего пайка (незабываемо по сей день), и сядет на диван, и возьмет гитару, и споет «Если ранили друга, сумеет подруга врагам отомстить за него!» - как сейчас помню все это…
А через три дня он уедет на фронт, и спустя месяц – буквально через месяц – мы узнаем, что он убит. И неизвестно, где похоронен.
Нет дяди Коли Губанова. И кто его сейчас помнит, кроме меня?..
20/VI – 1942 г.
Дорогая моя Лидука! Продолжаю сегодня мое письмо, чтобы отметить предстоящий день 31-го мая. Ведь это же 12-я годовщина нашей женитьбы!
Сердечно поздравляю тебя, моя любимая женушка, и желаю многих, многих лет нашей совместной счастливой жизни. Да, Лидука, мало счастья выпало на нашу долю, особенно в последние годы… Что делать? Ни ты, ни я не виноваты в этом. Моя совесть чиста, и я могу смотреть прямо тебе в глаза. Никогда я не делал ничего такого, чтоб заслужить то, что постигло меня и разбило нашу жизнь. Оглядываясь назад, на нашу прошлую жизнь, чувствую себя виноватым только в том, что мало был внимателен к тебе, моей женушке, к семье. Слишком мало я оставлял времени и места для нашей личной, семейной жизни. Я не искал благодарностей за мою работу, но тем более я не заслужил позора и мучений. С нетерпением я жду момента своего возвращения в семью, и ты увидишь в моем лице самого искреннего друга, преданного тебе мужа, благодарного за твою любовь, верность и стойкость. Я так устал, моя Лика, мне хочется спокойной, радостной жизни, воспитывать своего сына, лелеять и голубить тебя, мое счастье, быть всегда с вами и около вас. Только мечта об этом и крепкая надежда на то, что это осуществится, придает мне силы, поддерживает меня в жизни, заменяя собою все недостающее для нормального существования. Как одержимый, я живу только этим, стремлюсь к этому всеми фибрами своей души, ощущаю момент своего освобождения, когда я вернусь в общество советских людей, в свою семью, к вам, моим любимым, ненаглядным деткам. Прошло 4 ½ тяжелых года. При самых худших обстоятельствах, останется еще 3 ½. Надо во что бы то ни стало прожить, сохранив себя и физически, и морально. Это очень трудно в моих условиях, особенно первое. Но я напрягаю себя до крайности, чтобы выдержать, и я выдержу. Даю тебе в этом мое клятвенное обещание. И ты, моя милая, должна мне это же обещать. Ты с Мариком должны и обязаны жить, сохранить себя и встретить своего мужа и отца. Ведь для этой светлой минуты, минуты нашей встречи и долгих лет нашей будущей жизни, мы найдем в себе силы перенести все лишения, опасности и тяготы. Вот скоро разобьют и уничтожат гитлеровскую банду, изгонят с нашей земли последнего фашистского мерзавца, и этим ускорится день нашей встречи. И мы с тобой, с нашим сыном, осуществим ту жизнь, о которой я мечтаю. Последующие годовщины нашей женитьбы мы будем по-настоящему праздновать вместе.
Крепко, крепко целукаю тебя, мою женушку,
Твой Сема.
Ну, что сказать, как прокомментировать?
У этого письмеца торжествнно-оптимистический тон. Что-то вроде тоста на празднике в честь «годовщины нашей женитьбы».
Но и тут прорывается в контраст «я так устал» и «Прошло 4 ½ тяжелых года. При самых худших обстоятельствах, останется еще 3 ½».
Он – считает. Годы, месяцы, дни, часы. Как все «зэки» на свете.
И он полон любви, надежды и веры.
1/III – 1942 г.
Моя дорогая Лидука! Пользуюсь случаем написать тебе письмо, так как центром разрешена отправка подовольственных и вещевых посылок заключенным и нам предложено сообщить своим родственникам адрес. Так вот, моя Лика, с 1/ХII – 1941 г. я нахожусь в новом месте. Это Лагпункт № 7 Нижне-Пойменского Отделения Краслага. Адрес: ст. Решеты, Красноярской ж.д., п/я № 235/5.
Здоровье мое ничего опасного не представляет, только что ослабел немного, - ведь я перенес в 41 году 5 операций: в январе – выпадение прямой кишки и геморрой, в апреле – парапроктит, в июле – фистула, в сентябре левосторонний полипозный гайморит, а в октябре – резекцию нижней раковины. Все операции я перенес хорошо, спокойно, считая, что лучшим методом лечения, тем более в наших условиях, является операция. Чувствую себя хорошо, и с этой стороны нет у тебя никаких оснований к волнению за меня. Я подал уже несколько заявлений об отправке на фронт, но до сих пор ответа я, как и другие, не получил. Говорят: когда понадобится – позовут. Ведь и мы находимся на трудовом фронте, выполняем оборонные задания. Все время я не теряю надежды на то, что я все же попаду на передовые позиции, встречусь лицом к лицу с ненавистным фашистским врагом и, или погибну, или останусь жив, но докажу, что я так же предан своей Родине, Партии и Сталину, как и другие люди нашей страны, отдающие сейчас…
Борьба с гитлеровскими бандитами – это борьба за наше будущее, за нашу жизнь, за нашего сына, за нашу семью. мне приятно читать твои письма (все их я получил) и видеть в них твою тревогу за наше общее дело, за страну, твою любовь к родной Красной Армии, к Героям советского Союза, твою радость по поводу наших побед над врагом. Я полностью разделяю твои чувства, моя Лидука, но мне очнь больно, что я нахожусь в таком нелепом положении, да еще в такое время. Мое место не здесь, а там, с Вами, на фронте, на линии огня. Ликин, попробуй и ты, от себя, написать Наркому Л.П. Берия обо мне, опиши меня таким, как знаешь, проси, чтобы дали мне возможность умереть или остаться в живых в рядах победителей, бойцов за нашу Партию, за Родину, за Сталина. Со своей стороны я буду вновь и вновь писать и просить об этом же.
Ликин! Твое письмо с маминым письмом я получил. Получил также и от нее открытку от 15/ХII. Представляешь ли ты мою радость? Я очень долго, с октября м-ца, ничего от тебя не получал и, вдруг, уже здесь, несколько дней тому назад, я сразу получил целую пачку твоих открыток и писем за декабрь и январь м-цы. Ты не ругай меня, моя Лидука, за молчание, - я тебе писал, когда представлялась возможность, но почему-то почта плохо доходила. Когда не получаешь долго от меня писем, - не волнуйся, ничего со мною приключиться не может. Так же как и ты, я хочу жить и уверен, что буду жить, чтобы нам быть вместе, с тобою, с нашим Мариком, с родными.
По гроб жизни я буду обязан маме за ее заботы о Марике, нет слов для выражения этой благодарности, ее можно только осуществить, когда я буду с вами, моими милыми. Я не могу ей сейчас ответить, но прошу тебя это сделать за меня, проси ее, чтобы она чаще писала мне, а я при первой возможности буду писать в Анапу. Я внушаю себе мысль, что с ними ничего не может случиться плохого. Надо во что бы то ни стало стремиться к тому, чтобы она с Мароником выехала к тебе. Разве нельзя этого сделать через Сталинград по железной дороге? Но, конечно, мама права, что ей нельзя двигаться одной с Мариком, это очень опасное предприятие. Пусть уж, в таком случае, остается в Анапе, будем надеяться, что все будет хорошо, как и до сих пор. Что можно сделать по поводу железок Марика, что говорят врачи? Я спрашивал у наших врачей, они говорят, что рост 101 см ничего сверхнормального не представляет. Помнишь, каким малюсеньким наш Марик родился? Как хочу я видеть его сейчас, таким большим. Не хочу верить, что с Ник. Арутюновым случилось плохое, ведь и вы ничего неопределенного не знаете. Он жив и дерется на фронте с немецкими мерзавцами. Передай привет мой Волоке и Ник. Губанову – нашим геройским защитникам. Что с Нюмой, где он? Странно мне представить Нюмку лейтенантом армии, но ведь он уже тоже большой! Мой горячий привет Самуилу, Нюне и Люсе. Дорогой Самуил! Большущее тебе спасибо за твое настоящее человеческое отношение к Лике и Марику. Я многим тебе обязан и ты можешь быть уверен в моей большой любви к тебе. Держись, крепись, старина, мы с тобой еще поживем! Ликин, если мама с Мариком выедут из Анапы, то вы все вместе выезжайте поближе сюда, здесь будет все же лучше. Если сможешь, вышли мне небольшую посылочку с табаком (махоркой), немного жиров и сахару. Вещей, правда, у меня многих уже нет, потому что был у меня довольно тяжелый период, пришлось поменять кое-что на хлеб, но сейчас я уж не так нуждаюсь. Вещей высылать не надо, обойдусь вполне. Деньги твои поступают на мой счет, последнее извещение было в январском переводе в 25 рубл. Я получил переводный бланк с твоим письмом.
Моя дорогая, любимая женушка! Все, что держит меня в жизни, это – ты и Марик. Выдолжны жить и будете жить. Мы должны быть вместе и будем вместе!
Целую тебя крепко, крепко, будь тверда и спокойна, обнимаю тебя и люблю крепко –
твой Семука.
Еще и еще мои приветы маме, сыну нашему и всем родным.
Это письмо в том же, присущем отцу жизнеутверждающем тоне, хотя сильно порезано – значит, что-то энкаведешной цензуре не понравилось. Что?.. Вопрос навеки без ответа.
Отец будто смакует свою благонадежность, адресуя Партии, Родине, Сталину свою сокровенную преданность.
Только эти слова ничего не стоят.
Слова, слова, слова…
Особенно поражают такие из них: «Разве нельзя этого сделать через Сталинград по железной дороге?»
Вот-те на!.. Папа не знает, что нельзя!.. Ему неведомо, как и где мы сейчас воюем!..
Письмо, написанное в марте 42-го, свидетельствует о полнейшем разрыве информации, которой владел посаженный на 8 лет человек,
с реальностью.
11/III – 1942 г.
Дорогой мой и любимый сын Марик!
Горячо поздравляю тебя с днем рождения, желаю тебе здоровья и счастья!
Марик, вот тебе уже и пять лет! Ты уже совсем большой у меня сын. Мне хочется, сыник, чтобы ты был хорошим мальчиком, чтобы ты учился всему только хорошему и вырос достойным гражданином нашей Страны. Мароник, ты должен уже иеперь понять, что сейчас мы все переживаем много трудностей, война сделала много горя и таким ребяткам, как ты. У многих деток немцы-фашисты убили папу и маму, эти детки остались одни. Им, конечно, очень тяжело. И ты, умница, мой мальчик, когда пожалел ту девочку, которая плакала над гробом своего папы. Таких деток – и девочек и мальчиков надо теперь всем нам любить и заботиться о них, как только можно. Наше государство этих деток окружает вниманием и заботой.детки, оставшиеся без папы и мамы не должны чувствовать одиночества, они все наши близкие и родные, потому что их папы и мамы воевали с фашистами только ради счастья своих детей. Все наши бойцы думают только о будущей счастливой нашей жизни, поэтому они так храбро бьют фашистов.
Мароник! Правда ты будешь доволен, узнав что я все твои вещи, которые тебе уже малы – отдала деткам, у которых фашисты отняли все. Вот, например, твои рубашечки, распашенки, нагруднички, чулочки и многое еще, что было у нас лишнего, я отдала от тебя маленьким крошкам. Правда же это так и надо, потому что маленьким деткам надо помогать.
Сын мой, Марик! Тебе уже целых пять лет! Это уже не мало, ты становишься уже большим человеком. Я, папа и бабуня очень хотим, чтобы ты был настоящим Человеком, чтобы ты всегда помнил, что взрослым трудно было завоевывать для тебя и всех других ребят счастье, чтобы ты всегда ценил это и любил нашу Родину. Возможно, что ты еще сейчас не все понимаешь, бабуня тебе на примерах расскажет о том, как надо относиться к своим товарищам, к взрослым и стареньким людям. Хорошим мальчиком ты будешь только при условии, если будешь хорошо учиться и слушаться бабуню. Она мне пишет, что ты иногда ее жалеешь, просишь, чтобы баба отдохнула, полежала. Это хорошо, так и надо делать. Бабуня устает, она много работает для тебя, чтобы ты был сытый и чистый.
Бабуню надо любить, она отдает тебе все силы, она хочет, чтобы ты был здоровеньким и крепким внуком.
Марик! Мне очень жаль, что я не смогу быть у тебя на дне рождения. Но ты знай, что твоя мамуся всегда мыслями с тобой, что она очень крепко, крепко любит своего сыника. Если будет возможно, пригласи к себе в гости своих друзей. А потом я буду ждать от тебя письма, напиши мне, какие новые стихи ты знаешь и как прошел твой праздник. Я уже приготовила тебе, сын, подарок, в день твоего рождения. Угадай что! Настоящий двухколесный велосипед, - очень красивый, с настоящими шинами, педалями и седлом, точно такой же как у взрослых бывает. Жаль, что ты не увидишь его в этот день, но вот когда приедешь, - будешь кататься. Мамуся твоя заработала денежки и купила тебе этот большой подарок. Ну как, ты доволен? Напиши мне, родной сыночек1
Целую тебя и крепко, крепко обнимаю
Твоя мама.
Это письмо «бабуня» читала мне вслух в Анапе. И я, пятилетний, , конечно, был счастлив и хлопал ушами.
Мне было невдомек многое – и почему я до сих пор не видел папу, и почему курортная жизнь с ее хождением на пляжи и загоранием вперемешку с купанием так быстро кончилась, да и сама война.
Правда, кто такие фашисты, я уже знал.
Это те, кто нас бомбят.
На двор падали осколки. И я прекрасно помню, как они врезались в землю около нашего «таганка» - так по-южному называлась самодельная печка, вся черная из-за обуглившегося железа. Эти осколки в первые секунды сначала бешено крутились, вздымая пыль, потом делали самое опасное – непредсказуемо прыгали по земле зигзагами и только затем застывали – трогать нельзя, обожжешься о жгучий обгоревший метел, жди, мальчик, пока остынет… У меня, помнится, была целая коллекция этих исковерканных железяк.
Бабушка научилась во время бомбежек – как правило, их было по 3-5 раз в день – спасать меня и себя весьма своеобразным образом. Заслышав самолетный гул, она хватала меня, малыша, за руку, тащила в дом и мы тотчас залезали под кровать.
Считалось, что, когда дом будет разрушен, даже после прямого попадания и пожара, мы спасемся под обломками. Во всяком случае, под кроватью у нас больше шансов… Там же сетка!.. Она предожранит нас. Она примет обрушившийся потолок на себя.
С этой верой мы всякий раз лезли под кровать, которую бабуня называла «бомбоубежищем» и имела на то основания.
Ведь другого бомбоубежища в Анапе не было.
Это в Москве люди прятались на станциях метро, а в Анапе метро не провели.
Может быть, поэтому жертв среди населения прибавлялось каждый день.
Всем, кто интересуется историей Великой Отечественной войны, знают: знаменитый детский курорт Анапа был полностью разрушен – есть соответствующие кинодокументы.
Как мы с бабушкой остались живы в этом кошмаре – одному Богу известно. Это называется – поехали на курорт.
Да и бои в этих местах шли ожесточеннейшие.
Керчь, Новороссийск – это рядом! – там море окрашено кровью. Не смейтесь из-за политрука Брежнева над Малой Землей. Там погибло множество наших солдат и матросов. Малая Земля – действительно героическое место…
У меня в 70-е был друг – писатель. Фронтовик, прошел всю войну… я его спросил однажды за бутылкой:
- Скажи…что было самое страшное на твоей войне?
Он долго думал, потом ответил, мне кажется, честно:
- Самое страшное – это рукопашный бой. Дредставляешь, солнце печет, море рядом Черное искрится, кузнечики стрекочут, бабочки летаюи, тишина и вдруг… стенка на стенку, мы морской десант, нас триста, их не меньше, если не больше… Я матросик, мне 20 лет… И вот, идем…друг на друга вдоль берега… Сначала какой-то вой и с их стороны и с нашей…сходимся и начинается форменная драка…только запредельная…кто-то стреляет, а кто-то кинжалом или штыком…кто-то кого-то душит, бьет чем попало – прикладом или кулаком… «я тебе пасть порву» - это буквально… И вот так минут сорок – кто кого?.. Месиво!.. Кровавое!.. Мертвые, раненые, живые, полуживые…без зубов, без глаза…из-под трупов, из-под общей свалки вылезаем… Осталось нащих живьем человек сорок… Победили!.. мне этот вой изредка снится по ночам… У-уууааа… Вот этот вой, когда рукопашная – страшней ничего на войне не знаю.
- Вой – что?.. «За Родину, за Сталина»?
- Какой там… Просто мат-перемат… У нас свой, у немцев свой… У них, представь, тоже свои ругательства, не слабей наших…
- А где была эта твоя рукопашная?.. Ты сказал – вроде у Черного моря? – спросил я.
- Под Новороссийском, - ответил мой старший друг. – У города Анапы… Знаешь?
Я ахнул. Значит…
Бывает же такое!... Я смотрел на бывшего матросика, ныне писателя, и слезы как-то сами выкатились на мои щеки.
- Ты чего?
- Ничего.
Мы крепко выпили в тот вечер.
7/Х – 1942 г., Решёты
Дорогая моя Лидука! Объяснение моего очень долгого молчания лежит в исключительно тяжелом настроении, какое у меня было в последние месяцы. Я очень виноват перед тобой, родная, но поверь тому, что буквально каждый день я брался за перо, а писать не мог. Утешать тебя, обнадеживать был не в силах, ибо сам тяжело переживал, и не находил слов подхлдящих. Прости меня, Лика, своим молчанием я доставил тебе лишнюю долю волнения, беспокойства, но смогли ли мои слова утешить тебя бы в таком глубоком материнском горе? Но ты неверно думаешь, что участь нашего сына меня не тревожит, как тебя. Пойми, Ликин, что если есть на свете какая-нибудь цель в моем существовании, то это только ты и Марик. Если есть стремление и воля к жизни, то только ради того момента, когда мы вновь окажемся вместе, в родной семье. Нужно ли рассказывать о бессонных ночах, проведенных мною в тревоге за сына, за тебя, за нашу мать? Величайшим праздником в моей жизни останется день 2/Х – 1942 г., когда я получил одновременно твои телеграммы и письма о благополучном приезде мамы с Мариком в Куйбышев и о твоем приезде туда. Я давно, очень давно, Лика, не плакал, но здесь слезы обильно полились из моих глаз, слезы радости, разрядившие необычайное нервное напряжение, которое я испытывал. Мечта последних полутора лет, с первого дня войны, о том, чтобы вы, мои единственные, снова съехались вместе живыми и здоровыми, - сбылась. Лидик! Прошу тебя передать нашей матери, Александре Даниловне, мое горячее сыновнее спасибо. За все, что она пережила ради тебя и нашего Марика. До последнего дыхания моего я буду помнить о великом подвиге, совершенном ею, и нет такой благодарности в мире, что смогла бы отметить этот подвиг.
Ликин, моя родная, крепко жму твою руку и поздравляю с возвращением сына и мамы к тебе. О, что бы я сейчас отдал за минуту радости быть вместе с вами, прижать вас к своему сердцу, приголубить, защитить вас от горя и несчастий! Но, Лидик, каждую минуту, всеми мыслями я с вами, где бы вы ни были. Ты очень мало написала мне о здоровье Мароника и мамы. Что случилось с ними? Чувство кровной ненависти и желания отомстить фашистским разбойникам охватило меня, когда я читал в твоем письме, как эти немецкие звери бомбили эшелон с женщинами и детьми, где находились наши мать и сын! Сволочь Гитлер со своей бандой поплатится за это. И я не теряю надежды еще всадить штык в поганую харю фашистского кровопийцы! Как здоровье мамы и Марика сейчас? Поправляются ли они? Что с мамиными ногами, не повредило ли их очень? Ведь она и так страдает своей больной ногой!
Лидик! Теперь ты должна послушать моего совета. Нужно вам переехать из Москвы сюда поближе. На Урале, в Сибири вам будет спокойней и лучше. Вы сможете быть вместе. Работу ты везде получишь, но будешь с сыном и с мамой. Где сейчас тетя Тася, Шура Мороз? Может быть, в те места, где они? Тебе это видней, и, если есть возможность переехать, то сделай это. Помнишь, как не хотел я, чтоб мама с Мариком ехали в Анапу, - я тебе писал об этом тогда. Предчувствие чего-то плохого было у меня, и оно меня не обмануло. Теперь же я хочу, чтобы вы переехали в более спокойное место и где жизнь может быть легче. Трудно мне что-либо советовать отсюда и настаивать на чем-либо определенном, - ведь я ничего не знаю, как там и что там…
Так что, Лидик, решай сама, но учти при этом мое пожелание, идущее из моего сердца, любящего вас больше всего на свете. Я так много перестрадал, все перенес, упорно стараюсь жить. И все для того, чтобы впоследствии вернуться в общество свободных людей, в свою любимую семью. если б не эта светлая цель, то я давно бы уже не выдержал, скапутился бы. Я нахожусь на прежнем месте, работаю, болел некоторое время. Сейчас я чувствую себя хорошо, с этой стороны ты не беспокойся, родная. Меня обидело твое подозрение, что я, мол, не пишу тебе из-за посылок. Это не так. Я знаю, как тебе тяжело, что тебе пришлось перенести, как ты питалась сама, и было бы дико, если бы я ожидал от тебя посылок. Прошу тебя, и на этом я настаиваю, чтобы все материальные возможности ты направляла и использовала для сына и для мамы. Берегите себя!
Это единственное мое требование к вам. А себя я как-нибудь сберегу, я доживу обязательно до нашей встречи, я дождусь своего возвращения домой, - это моя клятва тебе , сыну и маме! Только будьте вы живы и здоровы. Ничего не посылай мне; если я буду нуждаться в помощи, когда уж не будет другого выхода, то я сообщу тебе об этом, - тогда ты мне поможешь. Недавно я получил от Паши, из Казани, хорошую посылку. Я очень благодарен Паше, думаю, что ты не винишь меня за это. Если я не писал в письме Паше о тебе, о сыне, то только потому, что за последнее время, я вообще не писал родственникам о вас, зная вашу отчужденность. Вот уже 3 месяца, как я им тоже совсем ничего не писал, ни одного письма. Не ругай меня за мои письма и сестре, и матери, - это ведь мои сестра и мать, они не забывают меня, я нуждаюсь в их поддержке и очень благодарен им. Их судьба мне так же близка, - пойми, что не могу я отсюда делать окончательное заключение насчет всего происшедшего, порывать с матерью, с сестрами. Свое слово я скажу, когда выйду на волю, встречусь с вами, поговорю. Может быть, нам еще предстоит такая счастливая, радостная жизнь, что забудем все обиды?
Дорогая моя Лидука! Я столько переношу сам и вижу несчастья других, что мне трудно быть в обиде на отдельных людей, - пойми это! Единственно, против кого я питаю жгучую злобу и жажду мести, - это к гитлеровским чудовищам, этим бандитам с большой дороги, погубившим нашу жизнь.
Ликин! Вчера у нас здесь была комиссия, отбирали людей для отправки в какое-то другое место. Я тоже прошел комиссию. Возможно, что в ближайшие дни уеду отсюда. Есть предположение, что поближе к вам, к Уралу. При первой возможности, - я тебе сообщу свой новый адрес. Если останусь на месте, то тоже сообщу. Но ты продолжай писать, т.к. письма все будут пересланы мне. Денег мне не высылай, - я их использовать не могу.
Желаю тебе, маме и Маронику нашему долгой жизни всем вместе, здоровья. Крепко, крепко, как только могу, обнимаю и целую вас, ваш муж, отец и сын – Сема.
Александра Даниловна, дорогая моя! К вам обращаю свою любовь, преданность и глубокую благодарность.
Ваш Сема.
Пишите мне все и как можно чаще, я тоже буду теперь писать.
Ничего нового в письме. Разве что «сыновняя» благодарность моей бабушке за спасение меня – это клей и мед одновременно, единственно возможный способ сгладить уже произошедший раскол между его родными и моими.
Отец тяготился этой жизнью меж двух огней. Ему надо было постоянно сглаживать конфликт. А чего его сглаживать, когда обе стороны друг друга «не принимают», и не хотят мира. Там, на фронтах война Большая, кровавая, а здесь война маленькая, междоусобица, вроде бы крошечная, никому не нужная, но так же истощающая, отнимающая последние силы.
«Приеду – разберусь!» - вот и все, что он мог сказать воюющим сторонам, которые ради него, дорогого и любимого брата и мужа, должны были бы сблизиться, обняться, объединиться, но ничего из этого так и не сумели сделать – не сблизились, не обнялись, не объединились…
Что ожесточило этих, в общем-то хороших, людей друг против друга?..
Ведь их вражда не более, чем дрязги, не что иное как проявление какой-то странной ортодоксии, свойственной людям неоголтелым, которые вдруг, будто ни с того, ни с сего становятся оголтелыми, неуступчивыми, крайне агрессивными. Мама имела свою гордыню и жила, как натянутая струна, в постоянном нечеловеческом напряжении. Семья отца, отказав Лиде от дома, считая ее «чужой», тоже делала ошибку, хотя бы потому, что выбор отца надо было уважать, а уж когда родился я и Сема сел, можно было по-человечески разделить и радость, и горе.
- «Гвозди можно бы делать из этих людей», - правда, мама?
- «Не было б в мире лучше гвоздей!» - откликнулась Мать, знаток тогдашней поэзии.
г. Канск, 29/Х – 1942 г.
Дорогая моя Лидука! Все еще нахожусь в Канске и никуда не выехал, хотя ожидаем каждый день. С Н.-Поймы, должны были срочно везти на Урал, к Свердловску, но вот почему-то крепко застряли. Может быть, что и вовсе останемся здесь, - кто его знает?
Я послал тебе за это время два письма, дошли ли они до тебя? От тебя я уж давно ничего не имею. Последняя открытка была от 4/IX и телеграмма из Куйбышева. Жду почты из Решот, должны переотправить сюда. Во всяком случае, можешь писать пока что мне сюда: Канск, Красноярского края, почт.ящ № 235/8. где сейчас Марик и мама, удалось ли тебе привезти их в Москву, поправляются ли они, как здоровье? Вот основные вопросы, волнующие меня. Прошу тебя быстренько ответить мне на них. Пока я нахожусь в этапе, очень боюсь, что за это время ты можешь переехать в новое место, и я потеряю связь с тобой. Это было бы самым худшим, особенно сейчас, когда я больше, чем когда-либо, нуждаюсь в твоей моральной и материальной поддержке. На всякий случай сообщи мне адреса всех наших родственников для того, чтобы в случае твоего переезда я через них смог бы установить связь с тобой. Ты пиши мне, возможно чаще, сюда, так как если меня и отправят, то по существующим правилам почта должна пойти вслед за мной. Об отправке, если она случится, я тебе дам немедленно знать. Моя дорогая, любимая женушка! Со всей откровенностью должен тебе рассказать о том, что сейчас, как никогда мне нужна помощь.
Началась суровая зима, а я не имею необходимых теплых вещей, белья, валенок. То, что было – съедено и частично разворовано. Знаю, что ты ничем не можешь мне помочь, но пишу о своей нужде для того, чтобы ты знала горькую правду, и, если только найдешь хоть малейшую возможность, помогла бы мне. Нужно эту зиму пережить: может быть, в течение ближайших месяцев разгромят немецкую банду, откроются лючшие перспективы. Но как прожить эту зиму? Буду держаться изо всех сил и возможностей; постараюсь не поддаваться даже еще бóльшим невзгодам, но и сейчас мне очень тяжело. Пусть тебя, моя любимая, это мое состояние только вооружит волей к жизни, настойчивостью в сохранении себя и семьи. Единственное мое желание – это, чтоб вы, мои единственные, были бы живы и здоровы. Когда я узнал, что Марик с мамой вырвались из Анапы, избежали угрозы фашистского плена, встретились с тобой, - я ожил, это влило в меня бодрость и придало новый жизненный импульс. Сейчас мне трудно, очень трудно, я удерживаю в себе все лучшие надежды, цепляюсь за уверенность в благополучном исходе. Через 4 дня исполнится 5 лет… злосчастные для нас годы, что мы с тобой, родная, пережили за это время! Осталось значительно меньше, на худший конец еще 3 года, а надо думать, что кончится война, и я скорей вернусь к тебе.
Моя хорошая, любимая женка! Не тревожься сильно обо мне. Если будешь иметь возможность чуть-чуть помочь мне – помоги, а если нет, то пусть тебя это не удручает. Самое важное для меня – это сознание того, что вы живы и здоровы, что и у меня есть для кого жить и стараться выжить обязательно. Я надеюсь на материальную помощь от сестер, я должен просить о ней и принять ее. Так обстоит дело у меня, моя Лидука! Может быть и не следовало писать об этом, но кому же мне рассказать о своей жестокой беде, кто еще должен знать о ней? Ведь мы с тобой так хотим дожить до нашей встречи, чтоб вместе обнять нашего сыника, воспитать его.
Клянусь, что постараюсь не сдаваться, постараюсь остаться живым. Крепко, крепко обнимаю и целую тебя, сына и маму,
Твой Сема.
Передай мой горячий привет всем родным. Пиши, что с ними со всеми.