МАМА. Твой отец был сентиментальный человек.
Я. Будешь сентиментальным на сорокаградусном морозе и во взаимоотношениях с паханом.
МАМА. Я имею в виду его манеру писать письма.
Я. Стиль?
МАМА. Манеру. В каждом письме – объяснение в любви, в каждом слова на разрыв души, нежность и ласка.
Я. Блатной романтизм?
МАМА. Ничего блатного. Он и на свободе любил встать передо мной на колени.
Я. Тогда, мама, что?.. Секс?
МАМА. В советское время мы действительно не знали, что это такое.
Я. А как же я появился?.. От вашей платоники?
МАМА. Да нет же… Просто ЭТО иначе как-то называлось… или не называлось вообще! А все остальное мы умели делать не хуже нынешних, то есть вас. На Камчатке мы бывали вместе, можно сказать, каждую ночь.
Я. В свободное от строительства социализма время?
МАМА. Вот именно.
Я. Все-таки поразительно, что ты держалась.
МАМА. Ничего поразительного. Ведь я любила его.
Я. Как можно любить человека, не видя его четыре года?..
МАМА. Можно.
Я. Как?
МАМА. Я каждый божий день разговаривала с ним. Мысленно. Я ощущала его рядом с собой круглые сутки. К тому же ты был точная копия отца. Мне казалось совершенно всерьез, что ты и есть он, только маленький. Так ты был похож на него. Бабушка про тебя говорила «Шлиндмановская порода»!.. Она тоже безумно любила тебя, баловала.
Я. Я ничего не помню из той довоенной жизни. Для меня детство началось в Анапе, в июне 41-го.
МАМА. Мы приближались к войне, совершенно не чувствуя, что нам еще предстоит пережить… А письма… Я писала ему часто, но мои письма до него не доходили. Почему-то. А его…весной 41-го письма от Семы сыпались в наш почтовый ящик одно за другим, одно за другим…
Канск, 19/IV-1941 г.
Дорогая Лидука! Вот уже месяц, как я не получаю от тебя ни одной весточки, последняя посылка также была 1 ½ м-ца назад. Не приложу ума, что случилось? Здорова ли ты, здоров ли наш сынок? Крайне беспокоюсь и буквально выбился из колеи, - почти не сплю, не нахожу себе места. Объяснений такому твоему молчанию внезапному не нахожу, в голову лезут только самые плохие мысли. Понимаешь ли ты, моя Лидука, всю тяжесть моего существования? Можно ли его отягощать еще более таким безжалостным отношением со стороны любимой жены, от которой с нетерпением все время ожидаешь поддержки и теплого слова? Если что-нибудь случилось – лучше сообщи, но не мучай меня молчанием. Как ты, как наш Марик, как мама? 9/IV я получил письмо от Александры Даниловны. Очень благодарен ей, в ближайшее время постараюсь ответить, передай ей и всем родным привет. Я работаю по-прежнему, зачаслен в штат Финчасти, со здоровьем было бы лучше, если б была у меня хотя бы одна спокойная минута. Все зависит от тебя, моя дорогая! Вся моя жизнь и наше будущее в твоих руках…
Целую тебя крепко, крепко и Мароника.
Ваш Сема.
Немедленно пиши и не заставляй меня ждать.
Канск, 20/IV-1941 г.
Дорогая моя Лидука! Нет подходящих фраз, чтоб передать тебе мое состояние. Вконец обескуражен, потерял голову, не знаю, что и думать, нет ни минуты покоя…
Разве можно так жестоко поступать со мною? Что случилось, почему молчишь? Вот уж больше месяца, как состояние тяжелого, беспросветного одиночества овладело мною и давит всей своей тяжестью.
Не было еще такого со мною за все эти 3 ½ года. Я всегда чувствовал твою дружбу, любовь и близость, готовность помочь, поддержать меня, - это меня бодрило и вливало силы. Когда, наконец, наступила возможность установить с тобою связь, ты немедленно откликнулась, мои надежды оправдались. Ты крепко меня поддержала и морально, и материально, на протяжении 2-х месяцев. Я был горд великой гордостью мужа и отца за своих прекрасных, любимых женушку и сына, не забывших меня, отдающих мне всю теплоту и горячую любовь своих сердец.
При всем моем несчастно положении я был на 7-м небе от счастья, от сознания, что вы – мои, всегда мои, любимые, близкие, дорогие!
Почему же так вдруг все оборвалось? Почему вдруг замолчала? Если я обидел тебя чем – прости, но не наказывай так строго. Пойми меня, Лидука, - только об этом прошу я тебя!
Много обидных глупостей, возможно, написал я тебе в предыдущих письмах, но ведь я совсем, совсем растерялся, прочитав те несколько безжалостных строчек из твоего письма…
Серьезно ли ты писала, продумала ли? Хочу думать, что нет.
А я в ответ намолол всякой чепухи – не от разума, не от сердца, а от мятущихся, бредовых мыслей, доводящих меня подчас к грани сумасшествия. Как боюсь я этого, если б ты только знала!
Потерять рассудок, что может быть страшнее? А у меня бывают такие моменты, что прекращается всякая разумная мысль, тело напрягается, готова к какому-то безумному поступку, и только огромным усилием воли ставишь себя обратно на место, выбрасываешь из себя вон все это безумие.
Не оставляй меня, Лидука, не оставляй!
Я хочу льстить себя надеждой, что все мои страхи и опасения – не больше, как плод больной, расстроенной нервной системы, не больше!
Ты осталась такой же моей честной, прямой, преданной и любящей Ликой, какой была всегда, какой ты была, когда мы были вместе. У нас есть сын, которого нужно воспитывать, из которого надо сделать Человека! Вся моя любовь, все мои силы, знания и разум, вся моя жизнь принадлежит только вам – тебе и сыну – вам одним! Я далек сейчас физически отвас, но я вместе с вами, каждый час и каждую минуту. И будет такое время, когда мы будем вместе, не будет конца нашему счастью. Ведь это правда, Лика? Ответь мне! Обо мне не беспокойся, - я сумею сберечь свои силы и здоровье для дальнейшей жизни. Все зависит от тебя, только от тебя!
Я работаю хорошо и много, многие довольны и мне поручают все более и более серьезную работу. Несколько дней тому назад меня включили уже в постоянный штат Финчасти. Но у меня не прошли еще опасения насчет возможности этапирования меня в Нрильск. В мае-июне будет туда этап и я боюсь, что меня включат в него, т.к. мне еще на Камчатке объявили о назначении меня в тот лагерь. Там очень плохие климатические условия, гиблое место и только самые здоровые выдерживают. Я живуч, как кошка, - не это меня страшит. Но это – страшная даль, связь очень плохая, буквально раз в год доходят письма, - это страшнее всего. Надеясь, что меня туда не отправят, т.к. я на хорошем счету у местного командования, все же нужно быть готовым, поэтому, прошу тебя, Лидука:
1) это время снабдить меня возможно лучше, продуктами и вещами, о которых я тебя просил еще раньше (кстати, брюки у меня совсем изорвались и я хожу латанный-перелатанный, выскакивая, к стыду своему, из единственных штанов);
2) если меня будут отправлять, я постараюсь сообщить тебе об этом, а ты тогда, не ожидая моих писем, начнешь писать туда, памятуя, что чем больше напишешь, тем больше шансов на то, что что-нибудь да дойдет туда.
Но это все так, на всякий случай. Пока что я здесь, а Нач. Финчасти сказал мне, что я буду закреплен на работе у него для «особых поручений» при нем, как он выразился.
Живу в том же общежитии, которое я тебе уже описывал.
Принимаю участие в работе хорового и драматического кружка.
15-го и 16-го числа мы ставили в клубе лагпункта пьесу Гусева «Славу». Я играл роль Николая Маяка. Прошло с большим успехом. Нач. КВО (культ.-воспит. отдел) Управления Краслага поблпгодарил наш коллектив за хорошую постановку и игру и заявил, что все участники будут бесспорно закреплены в Краслаге и ни в какие этапы не пойдут. Нач Лагпункта также объявил нам благодарность, а после него пришел ПарторгЛагпункта и заявил: «За то чувство, которое вы вложили в исполнение этой пьесы, за правильное ее понимание и удовольствие, доставленное зрителям, - от парторганизации всем участникам спектакля – привет и благодарность».
Хорошая оценка со стороны парторганизации, - что может быть лучше и радостней этого?
26/IV – концерт, я буду петь под аккомпанемент струнного оркестра.
Прошу тебя, Ликин, подбери мне и пришли почтовой бандеролью арии опереточные, цыганские романсы и новые песни – по твоему выбору.
Работа в клубе занимает все мое свободное время, а его не так уж много – часа 3 в день, но я нахожу большое удовольствие в этом, это единственный вид общественной работы, доступной мне в моих условиях, да к тому же мешает сосредотачиваться на тяжких думах, что всегда лезут в голову. Прихожу в барак поздно, час-два читаю книгу, газету, ложусь спать, долго не могу уснуть, всегда думаю о вас, гляжу на ваши фотографии, целую вас крепко, а потом уж засыпаю. Сон у меня беспокойный, ору благим матом, точно режут, - врачи говорят, что «нервы распустились», а лечить их здесь нечем, - подождем до свободы.
Ликин! С письмами тяжело. Я не могу писать тебе достаточно часто – по режимным условиям. И все же с большими трудностями и риском, я пишу тебе во много раз больше и чаще, чем ты мне. Получила ли ты мои последние 3 письма, где я поздравлял тебя и Мароника с днем рождения? Надеюсь, что получила.
Как я уже писал тебе, в свидании мне отказано. Я говорил с Прокурором Краслага и с моим начальством по этому поводу, - они мне советовали написать тебе, чтобы ты обратилась в ГУЛАГ и к Наркому, - тебе разрешат. На днях один товарищ здесь имел свидание с женой, - ему отказывали, а она обратилась с письмом к Нач-ку Управления Краслага и в ГУЛАГ и ей разрешили.
Что ты делаешь в этом направлении? Что слышно с моим делом, будут ли его пересматривать? Я имел сообщение от 1-го Спецотдела НКВД СССР, что мое ходатайство о пересмотре дела направлено в секретариат Особого Совещания. Надо было бы там протолкнуть его и ускорить.
Скоро 1-е мая! Желаю тебе весело и бодро провести этот праздник в надежде, что следущее 1-е мая мы будем все-ж-таки вместе.
Целую тебя и сынку крепко, крепонько, со всей своей теплотой и страстью – твой Семка.
Привет маме и всем родным.
Что за «безжалостные» строчки написала мама отцу, после которых раздался его крик души: «Не оставляй меня, не оставляй!»..?
Отмечу с болью: какая-то трещинка, едва заметная, но уже обнаруженная, появилась и проявилась, не так ли?
Мама смолчала.
При ее житейской нетерпимости – что поделаешь, характер такой – ей бы удержаться, не теребить Сему лишним волнением, однако женская натура живет страстями, а не логикой.
Мама, прости.
Очень легко судить тебя со стороны.
Но где наша чуткость к окаменелой одинокости молодого существа, к тому же еще любительницы поэзии. Ей все время что-то мерещилось. Она жила ведь сразу в нескольких измерениях – на работе, дома, в поэтических мирах, для нее совершенно реальных, и, что было самым мучительным, рядом со своим Семой – в его камерах, на его этапах и в лагере.
Мама была обделена физической лаской. Все, что она получала от мужчины – было чувственным посылом от мужа, гнившего на катоге. Ее ощущениями руководила загнанная в консервную банку нежность, растратить которую было не на кого. Ее, эту нежность, можно было только копить.
Или – вообще забыть о ней, как в монастыре забывают. Бабушка подзуживала:
- долго ты еще будешь одна?
Или:
- Ну, чего ты сидишь?.. Пойди куда-нибудь…с кем-нибудь.
Или грубее:
- Развяжи себя, Лида!.. однова живем!
Канск, 3/V – 1941 г.
…Милая моя,
Как боязлив, как недосадлив я!
Я плакал над твоим рассчитано-суровым,
Коротким и сухим письмом;
………………………………………………
Я спрашивал: не демон ли раздора
Твоей рукой насмешливо водил?
Я говорил: «Когда б нас разлучила ссора –
Но так тяжел, так горек, так уныл,
Так нежен был последний час разлуки…
Еще твой друг забыть его не мог, и вновь ему ты посылаешь муки
Сомнения, догадок и тревог –
Скажи, зачем?.. Не ложью ли пустою,
Рассеянной досужей клеветою,
Возмущена душа твоя была?
И, мучила томительным недугом,
То над своим отсутствующим другом
Без оправданья суд произнесла?
Иль то был лишь один каприз случайный,
Иль давний гнев?.. «Неразрешимой тайной
Я мучился: я плакал и страдал,
В догадках ум испуганный блуждал,
Я жалок был в отчаяньи суровом…
Всему конец! Своим единым словом
Душе моей ты возвратила вновь
И прежний мир, и прежнюю любовь:
И сердце шлет тебе благословенья,
Как вестник мной нежданного спасенья…
Так няня в лес ребенка заведет
И спрячется сама за куст высокий;
Встревоженный, он ищет и зовет,
И мечется в тоске жестокой,
И падает, бессильный на траву…
А няня вдруг: ау! Ау!
В нем радостью внезапной сердце бьется,
Он все забыл: он плачет и смеется,
И прыгает, и весело бежит,
И падает – и няню не бранит,
Но к сердцу жмет виновницу испуга, как от беды избавившего друга…
(Н.А.Некрасов)
Он знал ее увлечение поэзией и гвоздил ее ОТТУДА Некрасовым.
Расчет (если он был) правильный. Мама стала часто плакать. Но этого не видел никто.
Я. Папа, скажи правду, ты там в бараке своем сидя, что-нибудь читал? Книги давали вам читать?
ОТЕЦ. Книг пять я там прочел.
Я. Понял. Ну, и какая повесть-роман-рассказ тебе понравилась больше всего?
ОТЕЦ. Чехов. «Каштанка».
Я. Смеешься?..
ОТЕЦ. Просишь правду – говорю правду. У нас библиотечка своя была, - передавали книги с койки на койку. Некрасов – «Избранное», «Как закалялась сталь» и «Каштанка» - издание для детей. А-аа, еще «Сталин. Биография.» - кто-то напоказ держал, в такой коричневой обложке… «Каштанку» мы до дыр зачитали. Наизусть ее могу… Особенно этот кусок, когда Хозяин из глотки собаки назад кусок мяса за веревочку доставал… Я читал это вслух и зэки в этом месте плакали…
Я. А про Сталина, значит, не читали?
ОТЕЦ. Мы его нюхали.
Я. Что ты сказал, я не понял.
ОТЕЦ. Буквально. Сидим, бывало, голодные, в желудке песня без слов, что-то такое булькает, а нюхнешь обложку, потянешь носом коричневую корку – легчает! Мы это заметили и кто исстрадался, просил: «Дай нюхнуть! Дай нюхнуть!» - ему тут же книжку с портретом, он в нее уткнется, посопит, повздыхает – глядишь, уже не хочется.
Я (смеясь). А чего не хочется?
ОТЕЦ. А уже ничего. Надышался товарищем Сталиным – и стало тебе хорошо, лучше некуда!..
Я. Чудо!.. Так ведь ровно вся страна жила!
ОТЕЦ. А я тебе о чем говорю!.. Мы и вы – вся страна и есть. А еще кто?
Дорогая моя, любимая Лидука! 30/IV получил, наконец, долгожданное твое письмо от 18/IV. Как долго ты не подавала никакой весточки о себе, как мучительно и тяжело было для меня это твое молчание1 какие только мысли не перебрели в моей несчастной голове, какие только самые жуткие картины не вставали перед моим больным воображением…
Я тебя обидел и оскорбил своими предыдущими письмами, - я себя казню за них, но ты поймешь меня и простишь…
Не хочу, мне стыдно возвращаться вновь к этой теме, - не надо больше говорить оней!
« - Да, Семик, - я не допускаю мысли о другом человеке, близком себе, кроме тебя, одного тебя. Ты – мой дорогой и любимый муж, друг, - тебя я ценю больше и неизмеримо больше, чем кого бы то ни было. Наши жизни не могут идти по разным путям… Люблю тебя по-прежнему, жду тебя и буду ждать во что бы то ни стало, как бы тяжело мне не пришлось и сколько бы времени не прошло».
Эти твои простые, теплые, звучащие клятвою слова, запомнившиеся мне на всю мою жизнь, я клятвенно повторяю вместе с тобою.
Эти слова твои звучат вдохновенной молитвой: с ними я сейчас засыпаю, с ними просыпаюсь, они встают передо мною живыми, огненными буквами, выжженными в твоем благородном сердце, они превращаются в кровь, вливающуюся в мои жилы, кровь, дающую мне жизнь… Я снова молод, я снова бодр, весел,жизнерадостен, я чувствую в себе силы преодолеть всю тяжесть моего ужасного существования.
Крошка моя, мой славный медвежонок, моя любимая, единственная моя женушка! Сердце мое разрывается, не вмещая в себя огромной любви моей к тебе, моему ясному солнышку. Желанный мой друг! Как передать тебе, как сказать тебе о том чувстве глубочайшего уважения и великой благодарности, которое я питаю к тебе, прошедшей через такие тяжелые испытания и невзгоды, возмужавшей, выросшей в борьбе женщиной-матерью нашего сына, и оставшейся для меня тем же верным другом, той же маленькой моей Ликой, нежной, хорошей моей девочкой!
Я вернусь на волю, так незаслуженно отнятую у меня, я вернусь к тебе, моей милой, ненаглядной, я отплачу тебе за все перенесенное тобою, я принесу тебе мою вечную, неиссякаемую любовь, мои горячие ласки, всю мою жизнь. Жди меня, моя дорогая, я приду и принесу тебе много, много радости, упоительного счастья – у нас хватит времени забыть все прошедшие несчастья и горести, мы станем вновь полноправными хозяевами жизни, советскими гражданами, людьми нашего общества, мы будем воспитывать и растить нашего сына, как садовник взращивает плодовое дерево. Наш плод должен быть и будет сочным, налитым всеми жизненными соками, - наш сын будет большим человеком, настоящим Человеком! И тем более мы будем горды им, тем более будем им счастливы, что вместе мы прошли в нашей жизни, что мы остались друг другу верны во имя любви, во имя нашего сына, для него и для нас самих.
Будущее нашего ребенка зависит от того воспитания, которое дадим ему мы – родители, от той среды, в которой он будет находиться, от того комплекса семейных и общественных интересов, которыми будет заполнено его существование с самого детства. Характер человека начинает подготавливаться и складываться уже с 1 1/2 – 2-х годичного возраста, - это нужно помнить всегда и постоянно. Детство, считается, неизгладимо в памяти человека; в детстве приобретенные черточки вырастают в линии, детские привычки и потребности глубоко укореняются в человеке, все эти мельчайшие штрихи и еле уловимые нюансы ребячества постепенно превращаются в то, что называется «характером» человека. С детства надо прививать человеку дух коллетивизма, любовь и уважение к труду, чтобы потребности его всегда соизмерялись с возможностями, определяемыми, в свою очередь, степенью и количеством производительного труда, отдаваемого им обществу, государству. Все необходимые советскому, социалистическому человеку качества: потребность в труде, как в воздухе, честность, бескорыстие, простота и скромность, высокая нравственность, уважение к товарищам, родным – членам единого советского коллектива, смелость и отвага, любовь к своей Родине, к советской власти, к партии большевиков, к Ленину и Сталину, готовность всегда, когда это надо, пожертвовать своею жизнью для них и за них, поступиться своими личными благами в интересах коллектива, дисциплинированность, любовь и жадный интерес к науке, знаниям, - одним словом, все то, что составляет сущность нового человека, - все это нужно продуманно вводить в плоть и кровь, в сознание ребенка с первых лет его жизни. И, конечно, не пустым словом, не «лекциями», не одними «разговорами по душам», не показом со стороны, не книжно, а личным примером родителей, всеми теми условиями, в которые мы сами поставили нашего ребенка. Не дай бог привить ему сейчас вкус к излишествам, воспитать в нем эгоистические чувста, мелкособственнические наклонности, леность и проч., - да этого потом не вытравишь никакими средствами.
Дорогая моя Лидука! Всю свою любовь ты отдаешь нашему Марику, - это правильно, естественно, иначе и быть не может, ибо прав А.Макаренко, когда госворит в своей «Книге для родителей» (кстати, читала ли ты ее?), что «люди, воспитанные без родительской любви, часто искалеченные люди». Но я прибавлю к этому, что одна лишь горячая любовь, идущая от родительских эмоций, но не направленная в разумное русло (ну, скажем, к примеру, - за ним не далеко ходить, - такая любовь, как у Нюни* к своим детям, - а ведь она, ой как любит своих детей, буквально всю жизнь им отдала… - одна такая любовь может, как это часто, слишком часто бывает, покалечить человека не меньше, а иногда даже и больше, чем если бы он прожил вовсе без родительской любви. Уж до чего Люсю баловали в детстве, и как будто бы недаром: она была такой замечательной, чудесной девчеркой – предмет забавы и игр для взрослых… А что получилось? Нравственный и физический недоносок, уродец. Что она сейчас делает, чем занимается, - напиши мне). Семья Самуила и Нюни – это наглядный пример того, как не надо воспитывать детей, т.е. иначе говоря, как недопустимо вредно можно строить семейную жизнь. Если вдумчиво проанализировать этот пример, да противопоставить ему семью, покоящуюся на основе учения Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, живущую, в больших и малых своих делах, по-советски, да приложить к этому еще и научный метод богатой советской педегогики, - то наш ребенок, наш сын, наш Марик, действительно вырастет полноценным человеком и Гражданином, будущность которого обеспечена нашим советским обществом.
Уверен, что вдвоем с тобою мы справились бы с этой задачей вполне. Ведь правда, Лидука?
Но, что же делать, коль я попал в такое жуткое положение, вместо того, чтобы по праву, заслуженному мною всей моей предыдущей жизнью и идеологией, идти рука об руку с тобою, плечом к плечу со всеми советскими людьми? Все то, что случилось со мною, является результатом действий людей, воспитанных отнюдь не в духе Коммунистической, партийной морали. Наш Марик, надеюсь, не будет таким, он не будет способен на подлости и пакости в отношении других людей, и его уж, наверное, не постигнет участь его бедного отца, так как жить он будет уже в Коммунистическом обществе.
Все дело воспитания нашего сына падает сейчас только на твои плечи, моя дорогая Лидука, ты справишься с честью с этой задачей. Если мне суждено, несмотря на всю вопиющую несправедливость этого, быть оторванным от своей семьи на протяжении всего этого срока, я все равно постараюсь выжить, пережить все это во что бы то ни стало, и я окажусь все же с вами, моими дорогими и близкими. Марику будет тогда 8 лет, он первый год пойдет в школу, и он получит своего отца, который станет ему лучшим другом и товарищем. Не печалься, моя женушка, наш сын будет иметь и знать своего отца! А ты, моя любимая, будешь еще иметь своего, безгранично любящего тебя мужа, все того же твоего Сему!
Я был немного нездоров, несколько дней побыл в больнице – небольшая операция, вызванная парапрактитом (это такой паршивый нарыв), образовавшимся в результате инфекции после первой операции. Пришлось испытать весьма резкую боль, но, благодаря проф. Бельцу Адаму Адамовичу, теперь уже все в полнейшем порядке. Не беспокойся, Ликин, и не волнуйся, - все хорошо обстоит у меня сейчас со здоровьем! Когда я прибыл сюда, то был отнесен, по состоянию здоровья, к 3-ей категории, последней медкомиссией определен уже во 2-ю категорию. Ты видишь, дела поправляются и скоро я буду уже совсем здоровым человеком. (При одном только условии: чтобы ты не забывала меня. Проходит 10 дней, нет от тебя писем, - я уже больной, выбитый из седла человек, становлюсь буквальным «психом», все болезни просыпаются, все болячки наваливаются разом…).
Ну, вот уже и 1-е Мая прошло. Как-то вы там отпраздновали эти дни?
1-го, вечером, и 2-го, днем, опять ставили в клубе спектакль «Славу» Гусева. Успех этой пьесы у нас огромен. Как я тебе уже писал, я играю в ней Маяка Николая, военного инженера, - темпераментного, восторженного молодого человека, вспышкопускателя, горящего «бенгальским огнем», жаждущего подвига ради славы…
Говорят, что играю я на сцене неплохо, получается здорово, наш режиссер, б.засл. артист Республики Або Яковлевич Волгин, доволен, и публика крепко аплодирует.
А вчера, вечером 2-го Мая, был концерт, и, в сопровождении духового оркестра, я спел: «Спой нам ветер» и «Москву» (Страна моя, Москва моя…). Против всяких ожиданий, даже вызывали на «бис».
Я очень рад тому, что оказался полезен нашему клубу, и могу быть одним из его активистов. Но, вот беда: одеваться для сцены нужно нам самим, клуб ничего не предоставляет, приходится изыскивать собственные ресурсы. Для концерта нарядился в костюм одного, в ботинки другого, галстук третьего; то же и для спектакля, где нужен был военный костюм.
Но, и вне зависимости от этого, я сильно пообтрепался, главное – брюки совсем изорвались, да так, что я уж латку на латку накладываю, и носки порвались, - я сам тоже чиню, штопаю. Прошу тебя, Лидука, прислать мне вещи, о которых я тебе писал, я в них очень нуждаюсь.
2 книжки, высланные тобою 5/III, я получил 28/IV. Посылку из Осташково я получил в один день с посылкой из Костромы. Это было 2 месяца назад, разве я не писал тебе о ней? Последнюю твою посылку, о которой ты пишешь, из Одессы, я еще не получил, на днях, наверное, прибудет. 28/IV я получил три письма от Паши и мамы, они прислали мне фотокарточку Инги* и пишут, что тоже выслали посылку из Харькова, через тамошних родных, но я и ее еще не получил.
Кстати, моя Лидука, ты так возбуждена против моих родных, что ожидаешь от них всякой пакости и козни. Даю тебе мое честное слово, что ни единым словом, ни в одном письме, ни Паша, ни Роза, ни мама, не обмолвились по поводу приезда твоего с Мариком ко мне (вернее, о нежелательности твоего приезда с Мариком). Ты напрасно их обвиняешь в этом.
Я тебе процитирую дословно все то, что они мне писали относительно тебя и Марика:
Роза пишет в письме от 17/II: «Дочки наши уж совсем большие, да и твой Марик уже большой и к тому же замечательная умница».
Паша – в письме от 18/I из Красноярска: «О наших невзгодах с Лидой не думай, все обойдется, не впутывайся ты в нашу ссору. Приедешь, тогда сам разберешь. Марик большая умница, у него замечательный слух и голос, говорит абсолютно все. 30-го января у Инги рождение, будет елка, мы уже пригласили Марика, он каждый день ждет и все у Самуила спрашивает: не пора ли идти к Игне, он так называет Ингу».
И еще, в этом же письме: «Если переменится адрес, сообщи нам, очень тебя прошу, Лида очень неохотно сообщает нам и нам это очень тяжело».
Паша – в письме от 27/XII – 40 г. (первое письмо): «Привет от Марика, он чудесный ребенок. Роза была у него вчера. Нас ты не вини за нелады с Лидой, это дело ее совести, пусть она никогда не знает горьких материнских слез о сыне, пусть она никогда не знает мучительных бессонных ночей, проведенных твоей старой матерью. Лида во многом могла облегчить горе стариков, она этого не хотела. Семинька, но не это главное, главное, что можно писать тебе, что есть надежда видеть тебя».
Паша – в письме от 6/II – 41 г.: «Была у Лиды и Марика, у них все по-старому. Лида опять начала работать у прежнего архитектора, он оставил ее и еще двух инженеров-конструкторов для новых проектов. На работе ею очень довольны. Марик здоров и большая умница, очень обрадовался, когда меня увидел, и не отпускал уходить, пока не рассказал всех стихотворений, какие знает, и песенок. Танцевал Кабординку, но в спешке путал с Яблочком».
Мама – в письме от 2/II – 41 г.: «Мой родной, единственная просьба к тебе, пиши нам отдельно и как можно чаще, потому что Лида не говорит мне, что она получила письмо от тебя. Я, конечно, не претендую, она твоя жена, я не хочу и не могу сравнить себя с ней. Но я же старая мать с наболевшей душой и ты у меня один, мое сердце всегда болит и в тревоге за тебя».
Паша – в письме от 15/IV: «25/III Лида получила повестку, ее вызывали (об этом мы узнали от Люси, она получила повестку от почтальона и передала Лиде). Этот вызов, мне кажется, связан с пересмотром твоего дела. Нас не вызывали, хотя заявление мы подписали все, мне сказали, что в нашем вызове нет необходимости.
Очень не хочется огорчать тебя, но и смолчать не могу. Твоя жена очень неумно держит себя по отношению к нам, она, вероятно, руководствуется своей матерью. Короче, она очередной раз «отшила» меня и маму. Бог с ней… Нужно ли говорить тебе о нашей любви и дружбе к тебе. Твоя жена незаслуженно оскорбляет твою мать и думается мне, что и тебя восстанавливает против нас. Твое несчастье, мой любимый единственный брат, это постоянно кровоточащая наша рана. Есть чувства, которые не укладываются в слова, ты, чуткий и сердечный человек, поймешь нашу любовь и без слов. У скольких порогов и дверей я выстояла! Сколько оскорбительно равнодушных людей с холодными глазами слушают с едва скрываемым зевком! А сколько незаслуженных оскорблений, унижений и горьких, горьких слез! И все-таки каждый день куда-нибудь к кому-нибудь ходим, просим, требуем. Я верю, что добьемся правды, и товарищи вернут тебя к твоей обычной честной трудовой жизни, а нам вернут брата и сына».
И еще, в этом же письме: «Как обстоит со свиданием, разрешат ли? Если Лида не поедет (из-за занятости на работе), тогда, может, можно мне приехать?».
И последнее письмо мамы от 2/IV: «хотя ты мне не ответил на мое первое письмо, я не знаю и не могу понять, почему ты, мой дорогой, не хочешь написать. Неужели ты думаешь, что ты мне не так дорог, как тебе Марик. Я знаю, мой дорогой сын, что ты мне не можешь помочь, а от Лиды этого я подавно хорошего не жду, она мне совершенно чужой человек, она дает мне это знать и чувствовать. Я узнала, что она получила одно письмо и другое письмо. Ну вот, я узнала ее телефон и решила позвонить ей, я спросила, могу ли я приехать, чтобы она мне почитала, конечно, не все, но хотя бы несколько строк, и видеть почерк твой, и это бы меня обрадовало, но она такая, я могу сказать, бессердечная, что она сразу меня как-то отшила, что письмо только ей и Марику и нечего мне приходить. Ты же должен понять, мой родной Семочка, сколько слез я пролила и три сутки я ходила как разбитая от обиды. Ну вот, мой родной, еще одна просьба к тебе: Лида поедет к тебе, я уверена, что она мне не скажет, что она едет к тебе, ты пиши мне, когда у тебя будет тебе еще разрешение повидать тебя, мне очень хочется видеть тебя, я соберу все мои силы и поеду к тебе».
Вот все, что мои родные писали мне о тебе и об отношениях с тобою.
Больше писать о родных не буду.
Проверь, все ли так обстоит с ними, как ты себе представляешь?
Я же буду разбираться во всем этом, когда приеду, когда сумею все выяснить, выслушать и свести вместе обе, так сказать, враждующие стороны.
Ликин, почему ты ничего не написала о вызове 25/III, куда это тебя вызывали и по какому поводу?
Завтра подаю заявление (еще одно) на имя Нач-ка Управления Краслага, капитана Госбезопасности Почтарева, о свидании с тобою и Мариком. Местное командование обещало мне поддержку, - может быть, разрешат. Писала ли ты сама? Только без разрешения не езди, это ни к чему не приведет, так разрешения не добьешься, не повторяй Пашиной ошибки.
Прошу тебя только об одном: пиши мне. Как можно чаще. Спасибо тебе за фото Марика, я беспрерывно смотрю и целую его. Когда же снимешься ты? Присылай мне каждый раз свои и Марика карточки. Целую тебя крепко, крепко, обнимаю тебя и Мароньку бесчисленно и горячо.
Ваш Сема
Привет маме и всем родным.
Ликин, спасибо за поздравление, но ты ошиблась: 9/VI, а не 9/V. Целукаю, Сема.
