в Московском академическом музыкальном театре им. К.С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко состоится сольный вечер Дмитрия Ульянова. В программе с участием известного баса — фрагменты из оперы «Борис Годунов» Модеста Мусоргского, вокально-симфоническая поэма «Казнь Степана Разина» и Первая симфония Дмитрия Шостаковича. Накануне концерта певец встретился с обозревателем «Известий».
— Для сольного вечера вы выбрали серьезную программу. Обычно на подобных концертах предпочитают петь популярные арии.
— Это была наша идея с Феликсом Павловичем Коробовым (главный дирижер МАМТа. — «Известия»). Решили придать программе театральность, серьезность и просветительский посыл. Конечно, самый простой вариант — сделать попурри, но интереснее было показать вещи, которые для нас важны — Мусоргского и Шостаковича, причем Мусоргского в оркестровке Шостаковича, чтобы получился тематический вечер: от Бориса к Степану Разину.
Симфоническая поэма Шостаковича в своей стилистике наследует творчеству Мусоргского и достаточно редко исполняется. В ней много красок можно попробовать, так как там только один солист. Остальные действующие лица — хор и оркестр. И, конечно, для меня важна роль Бориса, как и для любого баса. Это некая точка достижения. Хотелось бы поделиться со зрителями своими поисками в этой области.
— Кто для вас Борис? Герой, жертва, злодей?
— Человек. В любом персонаже мне прежде всего интересны его человеческие качества. Всегда пытаюсь покопаться в психологии, задать вопросы: кем был мой герой, что делал, почему? Для меня «Борис Годунов» — это трагедия человека, облеченного властью, обуреваемого страстями. Он ходит по тонкой грани и в какой-то момент с нее соскальзывает… Работа над таким образом — всегда поиск внутри героя. Какой он хотел бы видеть страну, чего он хочет, почему у него не получается?
Важно играть не портрет, не статую. Надо попытаться найти человеческие грани героя, показать, что хорошего в нем было. Плохое и так будет понятно из контекста. Вот Степан Разин. Кем он был? Для кого — злодей, для кого — герой. Люди вставали, шли за ним, значит, он чем-то их поднимал, какой-то идеей привлекал. Вешал бояр не потому, что он хотел их вешать, а потому что не видел другого выхода — думал, что только так можно что-то изменить...
— Если композитор не дает персонажу оправдания, всё равно будете его искать?
— Буду. Конечно, следуя за композитором, он дает характеристику. Но у нас всегда есть право на поиск. Мы можем, даже следуя по заданной колее, найти какие-то неожиданные грани.
— Вы поете на ведущих оперных сценах мира, но тем не менее возвращаетесь в родную гавань. Что дает артисту принадлежность к одному театру?
— Может быть, ощущение, что тебя здесь ждут, будут тебе рады. Сложно сказать. Для меня наш театр — место, где есть свобода, отдохновение, зритель, который всегда тебя любит и ждет. Важно иметь базу, где ты можешь спеть такой концерт, попытаться выразить что-то свое. Мы люди подневольные, на Западе подписываем контракты. Иной раз есть вещи, которые ты бы не хотел петь, но в силу некоторых причин соглашаешься. Понимаешь, что если тебе Парижская опера предложила контракт, не имеет смысла отказываться, потом не позовут. У нас век короткий, конкуренция высокая. Здесь, в театре, есть возможность спеть, что тебе хочется, спокойно себя чувствовать, поработать.
Иногда возникает мысль: «Может быть, уехать, стать фрилансером?» Но меня что-то держит. Возможно, ощущение долгого пройденного пути, замечательные друзья, партнеры. Выходишь на сцену и радуешься, что есть такие коллеги, такой коллектив-дом, театр-дом. Сколько бы я ни ездил, всегда хочется домой. Дом — место, где можно выдохнуть, расслабиться.
— В родном театре вы имеете право на ошибку?
— Не имею нигде. Наоборот, сложнее становится, с каждым годом от тебя всё большего ждут. Ты уже прыгнул на 6 м, как Бубка, и ниже опускать планку не имеешь права. Когда раз в полгода появляешься в родном театре, это притягивает зрителей, возникает дополнительный интерес, и тем более нельзя ошибаться. Большинство людей видят тебя первый раз. Есть завсегдатаи, но это довольно малый процент. Но все знают, что это твой домашний театр, твоя фамилия становится гарантом качества. Ты должен это качество обеспечить.
— Груз ответственности, творческая гонка влияют на артистическое самочувствие?
— Никак не влияют, должен быть всегда готов выйти на сцену. День-два прийти в себя немножко, и вперед. У меня бывают и более длительные перерывы, где я могу выдохнуть, что-то новое подучить. Но я всегда готов в бой, мне это нравится.
— Есть ли такое понятие, как русская вокальная школа, и как ее можно охарактеризовать?
— Мне кажется, это некая смесь итальянской школы и русской души. Я из Екатеринбурга. Мой педагог, царствие ему небесное, Валерий Юрьевич Писарев, был учеником итальянца. Он преподавал, уже присоединяя чисто русские моменты, но базой все равно было бельканто, основа итальянского вокала. Русская школа — в некой компиляции итальянской базы и русской словесности. По-русски нужно уметь петь. У нас мало людей это умеют, как это ни парадоксально звучит, не уделяют внимания слову. Переходят к правильной вокализации, но за ней порой теряется смысл. Не у каждого певца можно разобрать, что он поет.
Мне кажется, что русская вокальная школа должна быть основана на хорошем слове, хорошей подаче, хорошей артикуляции. Я всегда работаю над тем, чтобы подача слова была четкой, не превращалась в кашу, особенно если это Мусоргский и Шостакович. Там очень важно слово, речевая интонация, смысловые текстовые акценты, их нельзя пропускать.
— Другая проблема сегодняшней оперы — режиссер. Ваш коллега Юсиф Эйвазов сказал «Известиям», что не одобряет классические оперы в современном варианте, потому что зритель идет на классику, а не на режиссерские изыски.
— Зрители везде разные. Есть те, кто хочет красивых костюмов, им подавай оперу как написано. Есть молодежь современная, которой нравятся все эти новые тенденции. Что касается меня, то я открыт к эксперименту. В том случае, если новая версия оправдана, логична, интересна, если история меня затронет и затянет, если я работаю с режиссером в одном ключе.
С Александром Тителем у нас давняя творческая история, огромная дружба и взаимопонимание. Его стиль всегда ближе к классическому прочтению. При этом я много сотрудничал и с Дмитрием Черняковым. Последняя работа была в Амстердаме, «Князь Игорь» Бородина. Его идеей было, чтобы я спел Галицкого и Кончака в одном спектакле. Я с удовольствием согласился.
С Тимой Кулябиным мы хорошо работали. Он прогрессивный молодой режиссер с интересными идеями, в частности, в том же пресловутом «Тангейзере». Я участвовал в этой постановке. Для меня это была абсолютно четкая история. Все его предсказания внутри нее воплотились в жизнь, настолько он оказался прозорливым художником. Стиль всех режиссеров совершенно разный, и это прекрасно, это только обогащает.
Бывает сложно, когда режиссер сам не знает, чего хочет. Тогда не очень понятно, что делать. Но даже в таких случаях пытаешься что-то свое предложить. Может быть, есть совершенно катастрофические постановки, но в них пока мне не доводилось участвовать. В голом виде вроде не выходил, и выходить не буду в любом случае.
— Есть ли режиссеры, с которыми вам бы хотелось поработать, но пока не получается?
— Мне было бы интересно с Тарковским поработать, он ставил в свое время «Бориса Годунова», но это уже невозможно. Может быть, интересно будет с Кончаловским. Он должен у нас ставить. Если бы Михалков взялся за оперу, тоже, мне кажется, было бы интересно.
— Какой вы представляете оперу, поставленную Никитой Сергеевичем?
— Не знаю, но сам факт был бы интересен.
— У вас огромнейший репертуар, по-моему, всё перепели. Что-то осталось?
— Нет, еще не всё, куда там! Можно сказать, что я только выхожу на какой-то пласт опер. Подошел возраст, когда можно браться за большие партии. Аттилу спел, но пока только в концертном варианте. Вердиевские партии постепенно выходят на первый план. Вагнера очень много неспетого. Непаханое поле, все только начинается. Может быть, в русском репертуаре больше ролей спето, чем не спето. Бориса пою, Пимена, Хованского, Досифея, Додона и так далее. Но всё равно еще есть вещи, к которым можно и нужно прикоснуться. Например, Мельник в «Русалке», или Кочубей в «Мазепе».
— Обычно басовые партии принадлежат героям, наделенным властью, авторитарным лидерам. Это накладывает отпечаток на ваш характер?
— Не знаю, надо у моих родных спрашивать, сильно ли я там: «Чур, дитя!» (смеется). Мне кажется, нет. Я в жизни достаточно легкий человек, общительный. Конечно, нужно обладать лидерскими качествами, чтобы постоянно играть лидеров, но, мне кажется, они у меня были с юности. Я был активный, подвижный, всегда занимался десятью параллельными проектами. Не могу сказать, что я властный, хотя, говорят, меня многие боятся. Может быть, в связи с моими ролями. Может, я с не очень знакомыми людьми достаточно закрыт, как и мы все.
После спектакля я обычно уставший, опустошенный, перед спектаклем всегда сосредоточен. Возможно, люди это воспринимают, будто я строгий и хмурый. На самом деле это специфика. В день спектакля мои близкие уже знают, что трогать меня не надо — если у меня вечером Борис, я уже с утра Борис. Надеваю образ как костюм, примеряю, каким буду вечером. Это мой способ погружения. Когда у меня спектакля нет, я достаточно веселый, позитивный человек.
— У вас были великие предшественники в роли Бориса. Создавая образ, вы ориентируетесь на предыдущие достижения, либо целиком на себя?
— Не ориентироваться невозможно, эти вещи на слуху. Но на начальном этапе нужно остаться наедине с композитором, с нотами. Это мой принцип, идея фикс. Мне кажется, что, если мы первым делом начнем слушать, невольно будем пытаться что-то повторить, автоматически эти крючочки начнут где-то срабатывать. Важно на первом этапе идти от первоисточника, от текста, самому выяснить, что и как хочет сказать композитор, что и как хочу сказать я.
Готовя «Бориса Годунова», я могу фильмы пересматривать, спектакли. Вопросы задавать себе, что-то читать. Если я надену наушники и начну слушать, Пирогов, Христов или Нестеренко подскажут какие-то вещи, сделают за тебя всю работу. Это история, класс, мастерство, но я пытаюсь сначала сам. Только на последнем этапе могу что-то послушать и то очень аккуратно, чтобы не сбить себя. Когда выучиваю партию, уже сам пою, могу специально для себя какие-то вещи проверять и сказать: «Вот это здорово! Тут мне еще есть над чем подумать».
Но всё равно спеть спектакль — это не конец, а начало процесса. Когда в первый раз поешь, это шок и трепет. Всё на нерве, на адреналине. Внимание расслаивается на палочку дирижера, на пометки режиссера, на свои ощущения. Потом поезд-спектакль начинает идти по своим рельсам, ты постепенно разгоняешься, встаешь в колею. Появляется свобода, начинаешь краски добавлять, убавлять, придумывать что-то. Это очень живой процесс. Недаром первые 10 спектаклей считаются премьерными — так они постепенно набирают форму.
— Приходит время, когда оперные артисты, в том числе и великие, Галина Павловна Вишневская, например, хотят уйти в другой жанр: в драматический театр, в кино. Вас такое желание не посещало?
— В принципе возможный вариант, почему нет? Но опера более сложный жанр. Драматическому артисту легче. В его распоряжении есть такое понятие, как время, а у нас нет его — мы всё время находимся под счетом, под контролем дирижера и руководством композитора. В этом плане нам гораздо сложнее, и интереснее. Но если предложат роль в театре или кино, я не откажусь, думаю.
Вспомню молодость, когда был ярым поклонником театра драматического, занимался с педагогами из Свердловской драмы, которые приходили в наш студенческий театр. Там роли и главные, и всякие переиграл, в местных театральных фестивалях мы принимали участие, занимали места на областном слете театров. 20 лет оперной деятельности, а если еще вспомнить, чем я там занимался, можно еще лет пять накинуть.
— Всего получается четверть века непрерывного творчества. Что бы вы пожелали себе на следующие 25 лет?
— Не останавливаться. Идти дальше, учить, петь новые роли. Объездить еще массу театров. Но прежде всего — здоровья. И ощущения, что всё только начинается.
Светлана Наборщикова
