Павел Верещагин - неустрашимый, неподкупный, самоотверженный в службе и в дружбе таможенник из фильма «Белое солнце пустыни», жизненные и социальные установки которого - «Я мзду не беру» и «За державу обидно» - стали нравственной поддержкой многих честных людей, особенно в затхлые последние годы советского режима и мрачное беспринципное десятилетие разгула демократии.
Восхищаясь богатырем Верещагиным, лихо расправлявшимся с врагами, вряд ли кто из кинозрителей догадывался, насколько мучительными усилиями давалась актеру Луспекаеву эта лихость - с раннего отрочества его преследовала жестокая неизлечимая болезнь: сердце не докачивало в сосуды нижних конечностей кровь, в результате мышечные и костные ткани отмирали на живом теле. Свой недуг он усугублял курением. Особенно лютовала болезнь в последние годы короткой - всего 42 года - жизни замечательного артиста...
СОН
В последнее время Павлу Борисовичу часто снился один и тот же сон. Луганск. Предвоенный, чистенький, уютный... Будто он, Паша Луспекаев, воспитанник ремесленного училища, повинуясь какому-то непонятному, но неодолимо властному зову, спешит куда-то по улице Коцюбинского, утопающей в зелени лип, каштанов и акаций, перетекающей с холма на холм. Время от времени его окликают знакомые, но он не отвечает и даже не оглядывается. 
И не столько потому, что сам не ведает, куда и почему спешит, сколько потому, что боится - ответит и зов исчезнет. И какое же после этого постигнет опустошающее душу разочарование!..
Из фронта нарядных фасадов, почти скрытых зеленью, выделяется один - особенно красивый. Фасад увенчан колоннами. Между средними разверзся вход-ярко высвеченный, обнажающий внутренность просторного помещения с люстрами, отражающимися в блестящем паркете. И тут Паша ошеломленно осознает, что ему нужно именно туда - в свет, в ликование, в торжественность. Он робко приближается к ступенькам широкой лестницы, заносит правую ногу и... не может оторвать ступню от асфальта. Ужас пронизывает его. Он рвет другую ступню... ее не отлепить тоже. А зов усиливается, становясь все громче, требовательнее. И уже начинает удаляться в глубину здания. Паша в отчаянии напрягает все свои силы и... просыпается...
ГОСПИТАЛЬНЫЕ ЧТЕНИЯ
Не сразу и осознает Павел Борисович, что лежит на диванчике в своей маленькой комнате в квартире на Торжковской улице в Питере. Ощущение такое, будто все, что привиделось, произошло наяву. На душе действительно удручающе пусто. Голова в липком поту, во рту пересохло, сердце стучит, как установка, вколачивающая сваи.
Павел Борисович прислушивается, не проснулись ли в соседней комнате жена Инна Александровна и дочь Лариса. Кажется, не проснулись. С улицы доносится гул припозднившегося трамвая.
Как дурное продолжение сна ноют культи нижних конечностей - после нескольких операций Павел Борисович стеснялся называть их ногами, - предвещая затяжную, мучительную бессонницу. Иногда кажется, что в таком состоянии самое милое дело - намылить веревку, найти подходящий крюк и...
Когда сон приснился в первый раз, он не придал ему особенного значения, решив, что прошлое случайно напоминало о себе. Не задумывался он и о том, что мог означать сон, что предвещал. Но осталась досада, что не удалось узнать, похожи ли помещения, в которые не довелось проникнуть во сне, на те, в которые он много-много раз запросто входил наяву?.. Незаметно для себя Павел Борисович погрузился в воспоминания о времени, которое, признаться, вспоминал неохотно. Быть может, потому что воспоминания тоже были связаны с физической болью.
Долговязым 16-летним мальчишкой он ушел в партизаны,
действовавшие при штабе Третьего Украинского фронта. Его определили в разведку. И в первый же выход в тыл немцев левую руку разворотила шальная немецкая разрывная пуля... В госпитальной палате для выздоравливающих бойцов постоянно пребывало человек сорок. Дабы скрасить скуку, кто-то догадался доставать книги и читать их по очереди вслух. Выяснилось, что лучше, чем у других, это получалось у молоденького Луспекаева, любящего молоденьких медсестер, с которыми он проводил большую часть ночей - отнюдь не только в веселых молодых разговорах. Понимая, что лучшие годы проходят, а уцелевших на войне сверстников хватит далеко не каждой, девчата не лишали себя естественных радостей, и у кого повернется язык осудить их за это?..
С большим успехом были прочитаны «Бруски» Панферова, с ошеломляющим - «Степан Разин» Злобина. Слух о чтениях в палате для выздоравливающих и об удивительном молодом чтеце облетел госпиталь. Через пару дней в палату набилось столько людей, что, несмотря на позднюю осень, пришлось распахнуть окна, чтобы не задохнуться...
...Однажды в палату положили гражданского, у которого что-то вырезали в кишечнике. Внимательней других он вслушивался в чтение Павла, пристальней всматривался в него. Дня через четыре его выписали. Перед тем как покинуть палату, он поманил Пашу. В коридоре выяснилось, - то гражданское лицо, затесавшееся среди раненых военных, - главный режиссер Луганского областного драмтеатра Петр Монастырский, того театра, что на улице Коцюбинского, и он просит Павла по выздоровлении зайти к нему в театр. Зачем?.. А вот если зайдет, узнает...
С нетерпением Павел ждал выписки с последующей демобилизацией по причине негожести для дальнейшего прохождения службы, и, возможно, выпросился бы раньше срока, не появись в палате первый том «Тихого Дона». Разговоры героев романа едва ли не наполовину состояли из многоточий. Павел спросил, что делать, ввиду того, что на чтениях присутствуют и женщины. С молчаливого согласия последних решено было читать, заполняя пропуски соответствующими словами.
Читка началась. Сразу же почувствовав, что имеет дело с литературой куда качественнее предыдущей, Павел читал так, что в палате установилась мертвая тишина. У него получалось каждое действующее лицо интонацией очертить так, что и он сам, и его слушатели как бы наблюдали это лицо воочию. Особенно удались, по общему мнению, сцены с участием Гришки Мелехова и Аксиньи. Молоденькие медсестрички умильно поглядывали на своего ненаглядного Пашеньку. Любопытно, что матерщина, щедро расточаемая героями романа, в произношении Павла звучала так, что даже девушки не испытывали никакого неудобства.
На середине второй книги чтеца уведомили, что завтра его выпишут. И тут случилось то, о чем невозможно забыть: бойцы попросили главврача задержать выписку до завершения чтения «Тихого Дона». Каждое свободное место было на строжайшем учете. Но главврач уважил просьбу бойцов...
Через несколько дней Павел, не шибко-то и надеясь, что Монастырский не забыл о нем, отправился в театр. Оказалось, не забыл. И весьма обрадовался появлению Павла. Но для чего он позвал его? Может, предложить работу сантехника? Не просто же так в госпитале он дотошно выпытывал о его, Павла, учебе в ремесленном училище...
Не объяснив гостю, зачем пригласил, Монастырский повел его по театру. Везде царили беспорядок и запустение. Но какие слова сыпались из уст Монастырского: раек, галерка, партер, ложи, кулисы, рампа!..
«Все надо восстанавливать и как можно быстрей!» - воскликнул Монастырский по завершении экскурсии и неожиданно огорошил: «Поможете мне?..» Павел онемел. Почему же не помочь хорошему человеку? Но каким образом?.. Выдержав паузу, Монастырский предложил ему вступить в его труппу... актером...
...Павел Борисович рассмеялся, вспомнив, какое испытал ошеломление, какие вихри забушевали в его смятенной душе. Воспоминание оказалось столь пронзительным, что страдающий артист на мгновение забыл даже о боли, беспощадно терзавшей ноги и от них растекавшейся по всему телу...
В Луганском театре Павел прослужил два года, сыграл в двух спектаклях - Алешку в «На дне» Горького и Людвига в «Под каштанами Праги» Симонова, и сыграл успешно, иначе Монастырский не завел бы разговор о необходимости обучения актерской профессии в театральных училищах. Он настойчиво рекомендовал юному лицедею поехать в Москву. Павел впервые услышал о Театральном училище имени Щепкина при Малом драматическом театре - легендарной Щепке...
ПРЕМЬЕРА В БДТ И ЖИЗНЬ В РОЛИ
Однажды приснившись, сон стал повторяться с завидной регулярностью и всегда снился в короткий отрезок времени, предшествовавший бессоннице. Очнувшись, Павел Борисович смотрел на часы. Они, как правило, показывали начало второго. До рассвета, когда боль неохотно утихнет и Инна Александровна встанет, чтобы приготовить ему завтрак, казалось недостижимо далеко. Ну хоть бы чем-нибудь унять, притупить боль! Может, закурить, хоть это строжайше запрещено?.. Но как дотянуться до тайничка, не обнаруженного еще женой и дочкой?..
Пытаясь отвлечься, Павел Борисович задумывается, что может означать сон, но - странное дело! - всякий раз мысли перескакивают на другое, словно кто-то незримо диктует свою волю. Почему вспоминается Луганск, а не Москва, не Тбилиси, не Киев? Не Питер, наконец? Ведь и работа с Товстоноговым тоже осталась в прошлом. А как мечтал он о ней в свое время, особенно после знакомства с Кириллом Лавровым, случайно увидевшим его в роли военмора Бакланова в спектакле «Второе дыхание» на сцене Киевского русского драматического театра. Кирилл же и рекомендовал его Товстоногову. Георгий Александрович искал тогда исполнителя роли Егора Черкуна в затеянной им постановке по пьесе Горького «Варвары». Все устроилось как нельзя лучше. Мэтр внял рекомендации Кирилла Юрьевича. И не ошибся. На генеральной репетиции спектакля Георгий Александрович, удовлетворенный игрой нового артиста, восторженно прошептал:
«Какой подарок городу!»
Успех спектакля и успех Луспекаева был оглушительный. Но какой ценой он дался актеру:
Входя в новый для него коллектив прославленного театра, возглавляемого самим Товстоноговым, которого он обожал и перед творческим авторитетом которого преклонялся, он волновался ужасно, - вспоминал Кирилл Лавров. - После первых репетиций он был расстроен, убит. Ему казалось, что он примитивен, необразован, зажат, скован. Со слезами на глазах делился он со мной своими муками и сомнениями.
Известность Павла Борисовича после триумфа «Варваров» распространилась далеко за пределы Питера. Посмотреть его игру приезжали многие театральные деятели из Москвы и других центров страны. Расширился круг знакомств. С кем-то из новых знакомых, например, с Александром Володиным или с Олегом Ефремовым, это переросло в дружбу, с кем-то так и осталось не более чем знакомством.
Но все, кто работал с Луспекаевым, вспоминают его трепетное отношение к тексту роли, а точнее - абсолютное слияние с ним;когда он начинал дышать им, как воздухом, тогда знал: все получится. Еще в училище, если у кого-то дело стопорилось, Павел спрашивал: «А ты текст знаешь? Ну, так и скажи его». И позже Олег Басилашвили вспоминал, каким мрачным и нервным ходил Луспекаев, каким был взвинченным и «несправедливым к близким», «пока текст роли не становился как бы частью его самого». Не раз повторял он друзьям-актерам:
Слова надо хорошо выучить. Выучил - и дело в шляпе.
ТЕАТР АБСУРДА
Однажды он оказался в компании, тон в которой задавал актер одного из молодежных театров Питера. В спектаклях на историко-революционные темы он исполнял, как правило, роль молодого Ленина. Тогда во всю раскручивалось уже соревнование творческой интеллигенции за создание произведений для ленинианы, призванных «обогащать неисчерпаемый образ гениального пролетарского вождя, основателя первого в мире государства всеобщей справедливости». На активных «творцов» ленинианы сыпались поощрения: звания, премии, улучшение жилищных условий, загранкомандировки...
Понятно, какие интриги разыгрывались перед этой кормушкой. Новый знакомый Павла Борисовича полными пригоршнями черпал из нее тоже... Не прочь он, однако, был пофрондировать, выказать свою наклонность ко всему так называемому новому, передовому и, разумеется, прогрессивному. От него, в частности, Луспекаев услышал впервые о существовании в Париже Театра абсурда Иона Ионеску. Жаль только, что от нового знакомого так и не удалось толком добиться, что же все-таки этот театр собой представляет. «Абсурд! Абсурд!» А во имя чего? С чем его кушают?..
На десерт было подано блюдо и вовсе неизведанное: в Нью-Йорке, оказывается, открылся первый в мире Театр обнаженных. Напряженная тишина установилась в комнате. Кое у кого из присутствующих сами по себе отпали нижние челюсти.
Театр обнаженных? Как это? В прямом смысле или в переносном - вроде предельного обнажения души?!
Оказалось, в прямом и в переносном. Одно помогает другому проявиться на полную катушку. Бравый рассказчик поведал, что обнаженным американским актерам были разрешены лишь незначительные аксессуары для усиления художественного эффекта. Ну там шляпа или поясок...
Павел Борисович долго молчал, но потом не выдержал. С прямотой, ошеломившей присутствующих, он поинтересовался у рассказчика, уверен ли он, что публика не попадает в обморок и не попрет к выходу, если он обнажится?..
- Да причем тут это? - исполнитель роли молодого Владимира Ильича застонал даже. - Речь идет о театре принципиально нового - нового, понимаете? - типа!
- Играть надо хорошо, а не понты бросать, - усмехнулся Павел Луспекаев. -Ты вот сможешь своего молодого Ленина сыграть так, чтобы мне наплевать стало, голый ты или в кепке и в сюртучке?..
УТРО
Самая свирепая, почти непереносимая боль наступала около трех часов пополуночи. Можно и не смотреть на часы, чтобы удостовериться, что они, эти треклятые три часа, наступили. Теперь о том, чтобы доползти до тайничка с сигаретами, нечего и мечтать. Дабы обмануть боль, Павел Борисович заставлял себя думать о самых разных вещах. Но о чем бы он ни думал, мысли непременно обращались к одному и тому же - к театру...
Около шести Инна Александровна просыпалась и сразу шла посмотреть, как Павел Борисович перенес очередную бессонную ночь. Непроизвольно она искала взглядом следы тайного курения, а носом - запах табачного дыма, Если следов не обнаруживалось, она испытывала такое удовлетворение, будто удалось замедлить приближение того, чего она страшилась сильней всего.
Этот страх поселился в ней после того, как Павел рассказал ей о странном сне, снившемся ему из ночи в ночь. В отличие от него, она сразу догадалась, что предвещает этот сон... Если же следы обнаруживались, Инна Александровна чувствовала: еще одна капля, и чаша может переполниться... Не было у Инны Александровны врага более ненавистного, чем Пашина хворь. Если бы хоть часть ее принять на себя! Она мечтала об этом как о великом благодеянии.
Случалось, она заставала его плачущим,
напрочь отрешенным от действительности. Из-под плотно сомкнутых век струились обильные слезы. Бледные губы шептали: «Ну за что? Я же могу, могу!» Это означало лишь одно - он опять вспоминал о театре, о Георгии Александровиче, о вынужденном уходе со сцены в расцвете таланта и карьеры...
Когда же он встречал ее ждущим повеселевшим взглядом, неописуемое облегчение охватывало ее. Хотелось плакать от радости: боль, утомившись, отступила...
Таких ночей было много в жизни Павла Борисовича Луспекаева. Невозможно представить, какие муки - физические и душевные - вытерпел этот человек. Много раз повторялся и сон, переносивший артиста в юность, в Луганск, на улицу Коцюбинского и каждый раз принуждавший испытать острое, раздражающее и тревожащее разочарование от того, что не удавалось досмотреть его до конца.
Павел Борисович терялся в догадках, что же предвещал этот сон, почему встревожилась Инна Александровна, когда он пересказал сон ей. Но однажды - это случилось в белую июльскую ночь - он задал себе очень простой и очень естественный вопрос: а не случится ли так, что когда «ремеслушник» Паша Луспекаев проникнет туда - в свет, в ликование, в торжественность, - актер Павел Борисович Луспекаев прекратит свое земное существование.
НАРОДНЫЙ ВЕРЕЩАГИН
Перед тем как Луспекаева пригласили на роль таможенника Верещагина в «Белом солнце пустыни», он пережил ампутацию второй стопы, ходил на костылях. Режиссер Владимир Мотыль не решался беспокоить актера до последнего, пока не отпали все другие претенденты. Дверь открыл сам Луспекаев. Сценарий он уже прочел и сразу заговорил о роли. Предложение перенести часть сцен в павильон отверг. Отбросив палку, прошелся, стуча голыми пятками, по комнате, сказал:
«Вот две-три роли сыграю без костылей, а уж потом поглядим - может, какого-нибудь инвалида...»
На роль он был утвержден сразу, и так же сразу стало ясно, что и звать Верещагина будут не Александр, а, как и актера - Павел. Сшили ему особые сапоги - с упором внутри, чтобы хоть как-то облегчить боль. Съемки шли под Махачкалой, и довезти до площадки его никто не мог - машина вязла в песке. Километр приходилось идти пешком, и Павел Борисович шел, опираясь одной рукой на плечо жены, другой - на палку. Потом час сидел, опустив ноги в Каспий. Дублёров не допускал и на съемке, по свидетельству Владимира Мотыля, «гордо противился, когда предлагали упростить мизансцену... Лишь иногда после отснятого кадра мы видели, чего стоила ему эта лёгкость».
Но кое-что в сценарии все же пришлось поменять. Луспекаев любил застолья, любил со вкусом выпить, хотя никогда его пьяным не видели. Как-то вечером в махачкалинском ресторане, разнимая двух дагестанцев, Луспекаев получил удар ножом по лицу. К счастью, ему лишь поранили бровь, но рана не заживала - так в фильме появился эпизод, где один из бандитов стреляет в окно рубки и осколок рассекает бровь таможенника.
За первый год проката «Белое солнце пустыни» посмотрели 40 миллионов человек. От него был в восторге Брежнев, сказал, что фильм получился «не хуже американских». По негласной традиции его смотрели космонавты перед стартом, текст знали наизусть, а на космодроме «Байконур» по рукам ходила шуточная анкета из ста вопросов по фильму. При этом «Белое солнце» «не взошло» ни на одном кинофестивале и не получило ни одной награды. Однако, несмотря на усилия недоброжелателей, слава его не меркла, и через четверть века фильм оставался самым любимым уже не у советских, а у российских зрителей. И вот в 1997 году указом Бориса Ельцина «Белое солнце пустыни» получило Государственную премию. Получил её и Павел Борисович Луспекаев - правда, посмертно...
Говорят, Луспекаев чувствовал, что жить ему осталось недолго. Ему нравилась его палка, Павел Борисович считал её чем-то вроде талисмана. И во время одной ночной прогулки она пропала: то ли он сам забыл её на скамейке, то ли прихватили прикурившие у него подростки.
Последним фильмом, в котором начал сниматься Павел Луспекаев, был «Вся королевская рать».
Видевшие его Вилли Старка говорят, что он не играл - он был своим героем. После первого дубля сцены, где Старк понимает, что обманут, все бывшие в павильоне киностудии - от режиссера до осветителя - аплодировали актеру. Михаил Козаков, уговоривший Павла Луспекаева взять эту роль, вспоминает, как тот ждал сцен, казавшихся ему особенно интересными, например, одной, в партнерстве с Олегом Ефремовым. Как ребенок, не мог успокоиться и всё повторял: «Скорей бы!» Не дождался... Любимый народом актер умер в Москве, в гостинице «Минск» - от разрыва сердечной аорты...
Василий Ермаков
