Почти два года правозащитники не могли проверить условия в психиатрической больнице «Бутырки» из-за ковидных ограничений. Но вот запреты наконец сняты. Что творится в палатах-камерах, почему заключённые сидят там иногда годами?
Обозреватель «МК» в качестве члена ОНК обошла все пять этажей психбольницы «Бутырки», выявив множество нарушений.
ФОТО: СОЦСЕТИ
Тюремная психиатрическая больница «Бутырки», в простонародье известная как «кошкин дом», в этом году «прославилась» дважды.
Одни заключённые при упоминании о тюремной психушке бледнеют, другие (не поверите!) отзываются о ней как о том месте, куда хочется возвращаться снова и снова. И объяснение этому можно найти только одно: в «кошкином доме» есть разные камеры…
«Кругом дерьмо и люди как зомби»
У входа в психбольницу, расположенную на территории СИЗО №2 «Бутырка», всегда дежурят кошки. И правильно делают, между прочим: без них психбольница кишела бы мышами и крысами.
ФОТО: ЕВА МЕРКАЧЁВА
Тюремная лечебница — это пятиэтажное кирпичное здание, похожее на старый жилой дом. Внутри же она мало чем отличается от обычного СИЗО с его коридорами и камерами (там их даже никто не называет палатами).
«Как можно сажать явно психически здоровых людей с теми, кто болен?» — этот вопрос я задала на совещании УФСИН, после чего мне пообещали провести серьёзную проверку. Она то ли ещё не закончена, то ли и не была и начата...
Но нам разъясняют, что сейчас все пациенты разделены в зависимости от их ситуации. Чем выше этаж — тем вроде как «легче» (в смысле своего психического состояния) заключённые. Первый не в счёт — там располагаются кабинеты врачей и процедурные. На втором находятся пациенты с тяжёлыми заболеваниями, на третьем — те, кто попал сюда «транзитом» на пути из СИЗО в Центр им. Сербского и обратно в СИЗО, на четвёртом — признанные в Центре невменяемыми, на пятом — страдающие наркоманией или алкоголизмом и проходящие программу реабилитации.
Итак, второй — здесь самые острые больные. Лет десять назад я описывала психбольницу «Бутырки» в одной из своих публикаций-отчёте. Так вот ничего с тех пор не изменилось. Сырость, вонь. Коридор и почти все камеры в плохом, да что там — ужасном состоянии (за редким исключением тех, где «точечно» сделали ремонт). Вентиляция не работает.
— Понимаете, тут бесполезно ремонтировать, потому что пациенты тяжёлые, — пытается объяснить один из сотрудников.
— Вы имеете в виду, что всё равно они всё испортят? И потому не надо ничего приводить в нормальный вид?!
— Ну нет, ремонт нам, конечно, очень нужен, — вздыхает он. — Но это миллионов 50, не меньше.
— Вы считаете, что больница может так выглядеть? — спрашиваю главврача (кстати, спасибо ему за то, что весь путь проделал с нами и по каждому пациенту давал пояснения).
— Не считаю, — честно отвечает он. — Но денег нет.
Вообще, если быть до конца откровенными, то большинство камер нужно просто закрыть, как непригодные для нахождения там людей. В некоторые зайти невозможно из-за специфического запаха. Были такие камеры, где я смогла пробыть ровно минуту — не выдержала зловония.
— А почему унитазы загаженные? — спрашиваю сотрудников.
— Тут пациенты в таком состоянии, что не могут самостоятельно убираться.
— И что, эти камеры вообще никто не убирает?
— Ну почему же… Четыре осуждённых отряда хозобслуги… Но они не успевают. Каждый день убирать точно не получается.
Не похоже, что тут убираются даже раз в неделю. Мы тем временем обнаруживаем пациента, который сам по себе является источником непереносимого запаха. Почему его не выводят мыться? Нам объясняют, что он отказывается. «Силой мы его не можем заставлять».
Человек не мылся несколько недель, при этом не менял нательное бельё и, судя по всему, не всегда ходил в туалет в отведённое для этого место. Как такое можно допускать? Но врачи парируют: мол, если бы его скрутили и силой отвели в «баню», то потом мы, правозащитники, возмущались бы (что тоже правда).
Но есть же иной путь.
— Будем больше уговаривать, — обещает доктор. — Но у нас есть ещё и другая проблема. Некоторые не против мыться, но не могут сами. А санитаров у нас нет. Желающих обмывать психически тяжёлого больного, сами понимаете, немного.
ТРЕВОР РИД
Думаю, именно поэтому иногда сажают в психбольнице в одну камеру тяжёлых и вполне здоровых (например, тех, кто попал после попытки суицида или ждёт психиатрической судмедэкспертизы). Не исключаю, что и Рида поместили в камеру к самым тяжёлым, чтобы он там за них убирался и вообще был «нянькой». Американский студент этого не понял и заботы тюремщиков о сокамерниках за его счёт не оценил.
Будем откровенны: кто из нас готов оттирать нечистоты от стен и пола за другими, мыть их, одевать, кормить, слушать мычания и стоны?! Именно потому должны быть ставки санитаров. Если бы эта психбольница была не тюремной, а вольной, то на такое число пациентов ей бы полагалось по стандарту 20 санитаров. Тут же, повторюсь, нет ни одного. Как такое вообще может быть? Но это вопрос не к сотрудникам «кошкиного дома».
А я делюсь с врачами своими соображениями по поводу того, что хорошо бы пригласить сюда нового главу ФСИН и его помощников, завести в эти «чудесно» пахнущие камеры и показать не способных к самообслуживанию больных. Уверена, и деньги на ремонт, и ставки для санитаров нашлись бы, и вентиляцию бы починили.
Меж тем в очередной камере нас встречают нечленораздельные звуки. Привязанный к кровати пациент мычит. Нас уверяют, что «вязка» нужна, чтобы он себя не травмировал, и что её вот-вот снимут (должен подействовать препарат).
Убираться попросту не умеют
На момент нашей проверки в больнице содержались 217 пациентов. Истории тяжёлых пациентов по большей части страшные. В основном это те, кто совершил убийства. Но есть и такие, кто на самом деле насилия не применял. Вот, к примеру, бывший учитель истории, который уверяет, что он на самом деле бывший полицейский. Задержан за то, что пел странные песни и писал не менее странные посты в соцсетях (в них нашли экстремизм и призывы к терроризму).
— Типичная картина бреда, — говорит доктор, — без всякой экспертизы понятно, что он невменяем.
Или вот задержанный по подозрению в мошенничестве молодой человек, весь в татуировках.
— Думаю, у меня «крыша» от наркотиков съехала, — деловито рассуждает он. — С 15 лет употреблял. Мама по заграницам ездила, ей не до меня было. А отец в Воронеже, он редко меня видел. Я с бабушкой жил, пока не сбежал. Работал бариста в кафе — кофе варил. А вообще я художник. Каждая татуировка на моём теле означает важный период в моей жизни, перенесённую боль.
Парня уже «стабилизировали», до этого он в СИЗО пытался покончить с собой на фоне видений «потустороннего мира» и панических атак.
В большой камере, где он сидит, нет ни телевизора, ни холодильника, ни даже книг. Он просит, чтобы принесли чего-то почитать (библиотекарь тут же ему предлагает стопку литературы).
Один из задержанных по подозрению в покушении на телеведущего Владимира Соловьёва выступает вперёд. Говорит, что попал сюда из СИЗО №3. Мужчина имеет психиатрический диагноз, на свободе стоял на учёте в ПНД, принимал препараты. Когда мы его в первый раз нашли в ИВС на Петровке, он был в плохом состоянии: сказал, что без лекарств уже пять дней, начались тремор, спутанность сознания. По нашей просьбе ему вызвали «скорую», та дала необходимые препараты. Мы думали, что его сразу отправят в психбольницу «Бутырки», где есть специалисты и где он сможет получать лечение. Но он почему-то оказался в СИЗО «Пресня»...
— Мне там было очень плохо, — еле выговаривает он слова. — И сейчас мне от таблеток плохо.
Врач обещает пересмотреть схему его терапии.
Камера для несовершеннолетних. В ней содержатся двое. Лицо одного сразу узнаём, хотя у него другая причёска (в СИЗО коротко остригли): его фото были в СМИ, когда рассказывали о задержании в Москве подростков, которые хотели сжечь бомжей.
— Разве это не нарушение моих прав, что видео моего задержания попало в Интернет? — возмущается 17-летний парень. Он просит у нас карандаши и бумагу, чтобы рисовать, и… немного фруктов. Канцелярские товары сотрудники ему принесли при нас, а с фруктами оказалось сложнее. У несовершеннолетних по нормативам свой рацион, он куда больше и питательнее, чем у взрослых, но тинейджерам всё равно не хватает. В камере у них нет никаких запасов провизии, нет даже корки хлеба и пакетика чая. Всё, что принесли на обед, они съели. Холодильника тоже нет. И телевизора я не заметила. Уже потом нам сообщат, что после нашего визита оборудовали камеру всем необходимым.
Второй подросток доставлен из другого города на экспертизу. Он почти слепой.
— Видит только один глаз, но и на нём отслоение сетчатки, — рассказывает несовершеннолетний. — Я поэтому с 10-го класса на домашнем обучении был. Вот ваших лиц я не вижу, только силуэты. Мне вменили подготовку расстрела в школе.
Мы объясняем обоим подросткам, что им нужно самим убираться в камере. Вот веник, совок, тряпка… Но они, похоже, делать этого попросту не умеют. Смотреть на унитаз и раковину в их камере без рвотного рефлекса невозможно. Сотрудники больницы обещают нам, что научат несовершеннолетних «искусству чистоты». Не уверена, что слепой мальчик его постигнет…
«Думала, это демон»
Первая женская камера. Почти все заключённые — наркоманки, которые только приходят в себя. Одна рассказывает, как её двое суток не принимали в больнице №17 (именно там должны снимать абстинентный синдром), в итоге она все эти дни ночевала в автозаке.
— Конвоиры хорошие, едой со мной делились, — вспоминает она. — Терпели, когда я кричала, «переламывалась».
Вообще, это не первая жалоба на то, что в СИЗО не принимают «острых» заключённых-наркоманов, отправляют их в гражданскую больницу, а там тоже не хотят брать. В итоге они мучаются от «ломок» в автозаках. Некоторые от нестерпимых болей умирают.
Среди пациенток есть и задержанные за убийство.
— Я убила сына, грудного, — сообщает зачем-то одна доктору и смотрит в потолок.
В другой женской камере мы обнаружим худенькую красивую девушку, 19-летнюю студентку мехмата МГУ, которая убила своего дедушку.
— Думала, что это не он, а демон.
— Я домохозяйка, — спешит рассказать свою историю очередная пациентка. — Оказалась на Ярославском вокзале. А там меня ограбили. Подошёл полицейский, я ему по лицу почему-то «звезданула». Теперь вменяют нападение на сотрудника полиции при исполнении.
— А мне грабёж вменяют, — медленно-медленно рассказывает её соседка. — В магазине была. Одну вещь взяла, вторую. Я думала, что всё это моё. Как голограмма передо мной была. Забрала и пошла. А они схватили — и сюда меня.
Женщины только от нас узнают о своих правах, после чего просят книги, домино, шахматы. Всё это им начинают выдавать. Но почему для этого требовался приход правозащитников? Наверное, некоторые сотрудники больницы считают, что тяжёлым пациентам «не до чтения и книг».
— А можно мне вязать крючком? — спрашивает пожилая женщина. — Это меня очень успокаивает.
Главврач обещает подумать (читай — изучить её историю болезни).
Мы узнаем, что часть препаратов (например, карбамазепин) закончились и что их аналоги не всем подходят. Пациентка в углу камеры просит пояснить ей, что за лекарства ей дают.
— Медсестра сказала, что это «волшебные» таблетки. Мне нельзя знать, что это?
Главврач объясняет, что спрашивать надо лечащего доктора, а не медсестру. Добавляет (то, чего мы так ждали услышать от него), что пациент психбольницы имеет право знать и свой диагноз, и то, как его лечат, и перспективы терапии.
— У нас тут кругом тараканы, — сообщает женщина.
И тараканы явно не в её голове. Они бегают по столу, по полу, по стенам. Сотрудники нам обещают их «вытравить» в ближайшее время. Говорят, что всё дело опять-таки в отсутствии ремонта (насекомые прячутся в щелях, которых тут видимо-невидимо).
«Мама, я в психушке!»
На третьем этаже находятся те, кого направили на экспертизу. И тут кого только нет. Подозреваемых в педофилии (их в общей сложности 20) поместили отдельные камеры. Между собой они не очень ладят. Проблема в том, что в Центр им. Сербского их берут по очереди. И ждать приходится долго.
Отдельно содержат совершивших тяжкие преступления. Один из таких заявляет, что в него вселяется нечто и заставляет убивать. В камере для подозреваемых в преступлениях небольшой и средней тяжести много тех, кто совершал их по Интернету. Писал письма с угрозами, например.
ФОТО: ЕВА МЕРКАЧЁВА
Многие проходят лечение на добровольной основе, не дожидаясь, пока суд назначит им принудительное лечение. Один из таких согласился на терапию не сразу (считал, что не нуждается), а после инцидента, когда он неожиданно для всех и для себя запрыгнул на стол и закричал: «Граната».
Маленький человек с внешним уродством с трудом формулирует свои просьбы. Они не к нам, а к врачам.
Мужчина с порезанными веками просит особую диету. Рассказывает, что он ветеран Афганистана, весь в осколках после ранения (показывает изуродованное тело).
В камере душно. Обстановка такая спартанская, что заключённые пациенты проявляют чудеса изобретательности. Из пустой коробки стирального порошка они сделали ящичек для бумаг и ручек, из бутылки молока — подставку для зубных щёток.
На стене камеры большими буквами кто-то написал: «Мама, я в психушке! Мы выйдем!»
Мы тем временем заглядываем в душ на третьем этаже: нет леек, скамейка прогнила.
Четвёртый этаж, где находятся те, кого уже признали невменяемым. Это особенно мрачное место, потому что люди тут сидят годами.
Для понимания: то, что человека признают невменяемым, не является основанием для прекращения расследования. То есть следствие идёт и зачастую не торопится. И человек ждёт его окончания, а затем решения суда в психбольнице «Бутырки».
Некоторые эксперты считают это нарушением прав пациентов. Ведь в тюремной психбольнице — покамерное содержание, она не рассчитана на длительное пребывание там человека, тем более больного.
В одной из камер мы обнаруживаем сразу несколько человек, которые сидят уже больше года. Сквозь решётку на окне к ним пытается пролезть голубь. К концу нашей беседы он это всё-таки виртуозно сделает. Заключённые с восхищением смотрят на него.
СЕРГЕЙ ГЛАЗОВ. ФОТО ПРЕДОСТАВЛЕНО ПРЕСС-СЛУЖБОЙ СУДА
В очередной узкой мрачной камере — отставной офицер разведки Сергей Глазов, устроивший стрельбу в МФЦ Рязанского района Москвы (двое убиты, четверо ранены). Он сам и его адвокат Пётр Колдов уже рассказывали о результатах экспертизы, сделанной в Центре им. Сербского, так что секрета нет: признан невменяемым. Суд ещё не назначал ему принудительное лечение, но Глазов сам добровольно принимает терапию. И надо сказать, это тот случай, когда улучшение, что называется, налицо.
Ещё до нашего визита в психбольницу его адвокат сказал нам, что Глазов пошёл на поправку, что он наконец осознал произошедшее, признал свою вину и скорбит об убитых. Помню, в первые дни в СИЗО он твердил: «Я не мог никого убить, потому что стрелял в сторону. Это провокация! Покажите мне трупы. Почему мне их никто не показывает?!» Глазов сейчас спокоен, рассуждает логично. На условия (а они в его камере плохие) не жалуется. Выходит, при правильном лечении эти жуткие стены не помеха для выздоровления.
Оказалось, что Глазов хочет... жениться. Это довольно неожиданно, но чего только в психбольнице не происходит. По закону право сочетаться законным браком он имеет, тем более что дееспособности его никто еще не лишал. Да и кому от этого будет хуже? Кстати, свадьбы нередко случаются даже в психбольницах специализированного типа с интенсивным наблюдением, куда отправят совершивших преступление по приговору суда.
«Логово» криптовалютчиков
Пятый этаж. Отделение реабилитации для заключённых наркоманов.
Вообще, это лучшее место, что есть в психбольнице. После всего, что мы видели раньше, я даже восхищённо ахнула. Камеры так не похожи на те, что внизу, что их даже и камерами не хочется называть. Это настоящие палаты — простые и светлые, с больничными кроватями (а не стандартными железными нарами). На стенах — картины, на подоконниках — цветы. Чистота, свежесть. И люди, которые там находятся, похожи не на несчастных арестантов, а на выздоровевших пациентов. На этаже есть отличный спортзал и несколько комнат для групповой терапии (они со всеми атрибутами — мягкими креслами, «звёздным небом», релаксирующей музыкой и т.д.).
— Я хотел бы возвращаться сюда снова и снова, — искренне говорит один из пациентов.
Это и понятно: в обычной камере ему такие блага бы и не снились.
До недавнего времени в отделении была трудотерапия: шили кепки, игрушки, делали поделки. Но потом почему-то всё это запретили.
— Ну почему нельзя сделать все этажи такими же, как этот? — скорее риторически задаю вопрос главврачу, понимая, что обращаюсь не по адресу.
В самом углу коридора — серая железная дверь. Она опечатана, так что заглянуть туда нельзя. Именно за этой дверью прятали лабораторию, где занимались майнингом.
На самом деле двух сотрудников «Бутырки» (это заместитель начальника по охране и главный инженер) можно, так сказать, пожалеть. Как они сами рассказывали, денег вложили в оборудование много, а «отбить» траты не получилось. Статью вот только себе заработали… Вреда от того, что они тут криптовалюту пытались делать, психбольным точно не было. Ущерб государству — это траты на электроэнергию, и всё.
— Что с ними теперь будет? — волнуются коллеги. — Может, их простят?
Это вряд ли.
Обитатели «Бутырки», пожалуй, больше других верят в чудеса, потому что почти из окна каждой камеры виден красивый храм. В медицину они тоже верят. Пациенты «кошкиного дома» пьют таблетки и молятся, чтобы не страдать самим и не заставлять страдать других.
Ева Меркачёва
