Проще быть толерантным вообще, чем к своим близким

Отдавая дань памяти Екатерине Ганиевой, мы публикуем ее монолог десятилетней давности, в котором есть и приметы нашего времени, и ответы на вечные вопросы.

«Недавно у меня был публичный диалог с послом Латвии. При этом аудитория разделилась на латышскую и русскую части, и первая особенно прислушивалась к моим словам и интонациям, будто ожидая с моей стороны бестактности. Речь шла о том, чем было русское присутствие в Латвии – оккупацией или ассимиляцией. Я сказала, что слова в данном случае не столь существенны, хотя, конечно, это была оккупация. Нет, услышала я в ответ, – это была оккупация. «Так я это и сказала, – говорю я, – и даже теми же словами» . Но в аффекте люди не готовы слышать, что им говорят. И все-таки расстались мы полными друзьями, поскольку были произнесены ключевые слова: «Мы – виноваты».

Вот эти слова «прости меня» и душевное движение, которое стоит за ними, способны сдвигать горы. Это то, чего зачастую не могут сделать политики. И что гениально сделал Папа в молении на горе Фавор, признав многовековую вину христиан перед евреями.

Но слова предполагают искреннее осуждение зла. Совсем недавно мы пропустили момент, когда надо было осудить коммунистический режим, которому нет прощения, как нет прощения фашизму. Не называть конкретных людей, а осудить идею, которой они служили своим насилием над другими людьми. Мы упустили этот момент и выпустили дракона на волю. Теперь он процветает.

Мне страшно от организаций типа «Идущие вместе»¹. Там фашистская идеология. Мне страшно, с какой страстью они и те, кто быстро к ним примыкает, сжигают книги. Я не оригинальна, Гейне давно сказал: где начинают сжигать книги, заканчивают сожжением людей. Пусть кому-то кажется, что Сорокин плохой писатель. Он точно писатель не моего типа, хотя я понимаю, против чего направлен его словесный эпатаж. Но это не значит, что надо устраивать костры из его книг. Сжигают книги Сорокина, сжигают публично книги о. Александра Меня, а дальше – «ночь длинных ножей». Все это происходит мгновенно. Публичная ненависть распространяется мгновенно.

Когда у нас среди руководителей библиотеки споры приобретают слишком острый характер, я думаю про себя: «Вот так начинается Чечня». Чечня, как неумение услышать другого, почувствовать не то что проблемы, а боль другого человека. Так возникают войны.

Откуда берутся фашистские замашки? Из детства среди недобрых, злых людей, в абсолютно нетолерантной среде. Когда я думаю, откуда такая терпимость у Джорджа Сороса², я понимаю, что, наверное, из детства - тогда его спасла английская семья. С молодости он фактически оказался бездомным, был вынужден приспосабливаться к новым условиям. И он привык, что мир - разный, что без помощи других в нем нельзя выжить. Но, получая добро, ты творишь его в ответ. Не удивительно, что именно Сорос поддерживает созданный нами Институт толерантности. Институт продолжает одно из направлений Института «Открытое общество», деятельность которого в России завершена в прошлом году.

Мир хаотичен, в нем сталкиваются разные точки зрения, и из этого хаоса высекается искра, которую можно назвать истиной.

Ясно, что это сугубо идеалистический проект. Я не могу представить себе абсолютно толерантного человека. Таких людей нет, как нет человека без греха. Проще быть толерантным к людям вообще, к далеким жителям Ирака, чем к своим, близким, которые утомляют тебя, задавая, например, по сто раз одни и те же вопросы. Толерантность – это движение к идеалу. В основе философии Джорджа Сороса лежит вектор движения к идеалу. При том, что мир хаотичен, в нем сталкиваются разные точки зрения, и из этого хаоса высекается искра, которую можно назвать истиной. Причем эта истина может быть тут же оспорена.

Не случайно наша деятельность направлена в первую очередь на педагогов и на тех молодых людей, которые несут в жизнь нормы иного, непривычного: они одеты по-другому, общаются не так, как старшие, пишут, молятся, думают по-своему. Проще всего сказать: «Относитесь к этому терпимо». Но, когда мы сталкиваемся с другим, непохожим, очень сложно воспринимать его с открытым сознанием и с открытым сердцем. Трудно не чувствовать внутреннего протеста против того, к чему мы не привыкли.

Есть разные традиции, разные религии. Я помню отца Александра Меня, человека в высшей степени толерантного. Однажды он пришел ко мне в великий пост. Я чувствовала себя очень неловко, потому что мне надо было напоить его чаем, а у меня, кроме бутербродов с сыром и ветчиной, ничего не было. Чтобы не ставить меня в неловкое положение, он сказал: «Не волнуйтесь, я в пути», – сняв тем самым проблему постной пищи. Можно сказать: ах, он согрешил, съел сыр. А ставить другого в трудное положение не более грешно?

Можно воспринимать мир, как безумную вавилонскую башню, а можно, как чудо жизненных разнообразий, где не случайно один – православный, другой – католик, третий – буддист, четвертый – иудей и так далее. В этом есть какой-то высокий смысл.

ВСЕМ - В МЕНЬШИНСТВО

Институт толерантности обращен прежде всего к людям молодым, даже детям. Не только людям старшего возраста, но и тем, кому 30-40 лет, очень трудно глубинно менять свою идентичность. Это должно закладываться в детстве.

Некоторое время назад я была на тренинге, который вели наши голландские партнеры. Аудиторию поделили на две части, и ведущий дал задание: «Известно, что в группе есть гомосексуалист. К вам приходит незнакомый человек и спрашивает, кто здесь гомосексуалист? Каким должен быть правильный ответ?» Правильный ответ: все называют себя гомосексуалистами.

Я вспомнила этот случай, когда пару лет назад была в уфимской школе-лицее. Зашел разговор с детьми о ваххабитах, об исламе. Я задала вопрос: «Как бы вы повели себя, если бы в классе появился мальчик в головном уборе? Учитель, естественно, требует, чтобы он его снял. Мальчик упирается, но в какой-то момент поддается насилию, снимает шапочку, и все видят, что он совершенно лысый. В столь юном возрасте. Что надо сделать, чтобы мальчик не чувствовал себя изгоем?»

Кто-то сказал, что на следующий день все должны быть в головных уборах. Другой – что всем на до обриться наголо. Замечательно ответил учитель: «Мне надо было извиниться перед ним». Извинение и есть покаяние. Ты изменяешь свое сознание. Ты становишься на место другого и начинаешь его понимать.

Одно из важных наших направлений – это работа с людьми с физическими недостатками. Это дети и взрослые, которые плохо видят, плохо слышат, плохо двигаются. Толерантное отношение к ним в обществе полезно обеим сторонам. Я видела, как исполненное любви отношение к ближнему способно творить чудеса. У нас в библиотеке был замечательный проповедник и создатель большого количества коммун для инвалидов Жан Ванье. Он пришел, огромный человек, заполнивший собой все пространство, я угощала его чаем, с ним были его помощники, спутники и была женщина, француженка из его коммуны. И, только вглядевшись, я поняла, что она человек физически ущербный, – ей трудно говорить, трудно двигать рукой. Но, будучи в пространстве, где другие ее воспринимали естественно, она сама была органичной и полноценной.

ЧЕРЕЗ УНИЖЕНИЯ К ЧЕЛОВЕЧНОСТИ

Иногда задаешь себе вопрос: почему я должна этим заниматься? Наверное, потому что меня так воспитали. Я ощущаю себя абсолютно русским человеком, но во мне соединено много различных кровей. Папа – еврей, мама – русская, у нее намешана и польская, и французская кровь. Сама я, будучи привязана к месту, где родилась, выросла, живу, вполне понимаю то, что означает словосочетание «гражданин мира».

Иногда страшно, возглавляя Институт толерантности, оказаться не на высоте. Повторю, ведь толерантность – это идеал, к которому можно только стремиться. Но было в моей жизни несколько эпизодов, в которых я могла, получив иное домашнее воспитание, повести себя иначе.

Когда мы сталкиваемся с другим, непохожим, сложно воспринимать его с открытым сознанием и с открытым сердцем.

Кругом, как известно, много сумасшедших. Они любят библиотеки, любят лично меня. Они приходят мучить моих секретарей. Я понимаю, что проще поговорить с ними, отложив все дела. Приходит человек и говорит, что ему все нравится в нашей библиотеке, кроме того, что в ней нет спортивного зала. После нескольких слов я понимаю, что имею дело с человеком нездоровым. Спрашиваю, что он предлагает. Он говорит: «Это ущемляет мои права как личности. Я должен отжиматься каждые два часа, а тут я не могу этого делать». Я говорю: «Знаете, я ничем не могу вам помочь, кроме того, чтобы вы приходили отжиматься в мой кабинет». Мои молодые коллеги в ужасе: он приходит, снимает ботинки, начинает заниматься спортом. Я понимаю, зачем он это делает – чтобы привлечь внимание. Я говорю ему: «Проходите, отжимайтесь», а сама занимаюсь тем, чем обычно. Продолжалось это недели полторы. Легко представить, сколько бы это длилось, если бы мы с ним «качали права».

Другая женщина считала, что ФСБ прячет в капусте, которую она покупала в магазине, подслушивающие устройства, в связи с чем просила оставлять свою хозяйственную сумку в углу моего кабинета. Я сказала: «Хорошо, оставляйте». Ее тоже хватило на несколько дней.

Другой случай был гораздо труднее. Через какое-то время после «Норд-Оста»³ мне сказали, что у нас в зале сидят десять чеченцев, из которых только один говорит по-русски. Представьте это первое желание, чтобы они ушли из библиотеки как можно быстрее. Может, они подложили бомбу, может, внесли какие-то устройства. У нас множество посетителей, иностранных центров, компьютеров, мы в двух шагах от Кремля. Что предпринять в такой ситуации? Я позвонила министру культуры, который жутко перепугался и правильно сделал. Кто-то предложил подойти к этим людям и сказать им, чтобы они ушли из библиотеки. Или хотя бы просто спросить, что они здесь делают?

На самом деле закон толерантности прост: поставь себя на место другого.

Я говорю, представьте, что я подхожу к группе молодых чеченских людей и прошу их уйти из библиотеки. Они – москвичи. У них правильно оформлены документы. У нас общедоступная библиотека. Какое я имею право их выгонять или спрашивать, что они тут делают? Если они просто ответят: а вам какое дело? Может, у них медитация здесь происходит.

Сказать, что я не подпрыгивала от каждого телефонного звонка в тот момент, я не могу. Я безумно боялась, что что-то произойдет. Эти люди оказались чеченскими студентами, готовившимися к сессии. Но во что могли бы вылиться наши действия? Ни во что. Они бы ушли. Но какую душевную рану я бы навеки нанесла и им, и себе, и своим сотрудникам!

Думаю, что в данном случае совершить выбор мне помог замечательный человек – Владимир Щербаков, который руководит в Ростове-на-Дону лабораторией по идентификации трупов погибших на чеченской войне. Это один из тех буквально святых людей, который заслужил премию фонда Сороса за подвижничество. Он собирает косточки наших солдат. (Между прочим, после вручения премии его тут же ограбили, решив, видно, что он получил какие-то безумные деньги.)

Когда я была в его лаборатории, я заметила, что рядом с ним работают чеченские ребята. Я была удивлена и спросила: «Почему у вас чеченцы?» Он ответил: «У них есть традиция, они никогда не будут убивать тех, с кем преломляют хлеб». Так возникает цепная реакция добра. На самом деле закон толерантности прост: поставь себя на место другого.

Почему я должна заниматься этим проектом? Меня вылепили такие замечательные люди, как о. Всеволод Шпиллер, человек высочайшего интеллекта и толерантности. И Дмитрий Сергеевич Лихачев, конечно. В документальном фильме «Власть соловецкая»⁴есть замечательный эпизод, когда его спрашивают: почему людей, которые мучили его в лагере, он показывает со спины? Он ответил: «У них же есть дети». Отец Александр Мень. Когда-то у меня был с ним разговор. Я долго убеждала его, что кто-то из его духовных детей что-то неправильно делает. Он говорит: «Да, Катя, вы наверняка правы. Но когда люди делают что-то неправильное, я пытаюсь представить, какие они были детьми».

Конечно, трудно дойти до таких высот духовного подвига. Но я знаю одно: людей ни в коем случае нельзя унижать. Их можно наказывать, если ты имеешь на это право. Но ни в коем случае нельзя унижать. Можно не соглашаться с человеком, спорить, говорить резкие вещи, но при этом наше сердце не должно быть исполнено желанием унизить его. Это тем более трудно нам, чья жизнь прошла в тотальном унижении – и в политической, и в личной жизни.

Я помню, как мы когда-то делали выставку «Белье советской эпохи». Дело отнюдь не в насмешке над этими трико с начесом. Дело в трагедии целого поколения женщин, униженных тем отношением к своему телу, которое им навязывалось. Я до сих пор помню случай из своего детства. Перемена в 613-й школе в Харитоньевском переулке, туалет для девочек. И какая-то девочка, у которой родители, наверное, жили за границей или были дипломатами, показывает заграничное белье. До сих пор, больше пятидесяти лет, я помню его в деталях. Сейчас я понимаю, что ничего в нем не было особенного, наверняка из какого-нибудь магазина ТATI, если они тогда существовали. Но оно было абсолютно не таким, как у всех нас. Казалось бы, какое отношение это имеет к толерантности, о которой я говорю. На самом деле, наверное, имеет. Как и все то, что нас окружает».⁵