Раненая песня

Фильмы, о которых пойдёт речь на этой полосе, объединены, во-первых, фактом их попадания в номинационный список «Золотого орла» — национальной кинопремии, вручённой недавно в седьмой раз (другое дело, что для одного из них эта церемония стала сенсационно-триумфальной, а двум другим в итоге не досталось ничего).

Во-вторых, тем обстоятельством, что писали и говорили о них куда меньше, чем о большинстве других претендентов, их соперников — не столь важно, «распиаренных» ли либо просто «попавших в струю». А ведь в каждом из них на свой лад говорится о чрезвычайно важной материи — о русском человеке на рандеву с эпохой.

«Орёл» и «Слон», некогда между собой на загляденье согласные, в какой-то момент начали изъясняться на совсем разных языках. А ведь было дело, когда они сходились в главном, демонстрируя завидное единодушие в определении «лучшего фильма года», будь то народная «Кукушка» Александра Рогожкина или элитарное «Возвращение» Андрея Звягинцева. Но потом всё вдруг решительно разладилось, и произведение, возносимое на Олимп одной национальной премией, в видении другой даже не удостаивалось попадания в номинационный шорт-лист. Казалось, что эстетико-мировоззренческая трещина эта всё разрастается, что двум премиальным институциям, подобно Западу и Востоку, вместе уже никогда не сойтись… Но они вдруг сошлись на «Диком поле», что интересно, ленте — в отличие от привлёкшей широкие зрительские массы в кинозалы «Кукушки», в отличие от восторжествовавшем на одном из топовых мировых киносмотров «Возвращении» — не обзаведшейся до той поры никаким резонансом. Точнее, почти никаким.

Прежде чем быть признанным лучшим фильмом года, по мнению ареопага академиков Национальной академии кинематографических искусств и наук, и удостоиться аналогичного высокого звания от синклита отечественных киноведов и кинокритиков, фильм Михаила Калатозишвили получил Гран-при нескольких международных фестивалей, проходивших в таких различных уголках земного шара, как Эшториал, Благовещенск и Марракеш. Но о них чего говорить: нашему кинематографу «на подъёме», снискавшему в последнее время лавры куда более знаменитых мест, такими провинциальными, с позволения сказать, триумфами вроде даже гордиться как-то не того… Несолидно. Нам теперь подавай золото уж никак не ниже апробированных венецианско-римских проб. Правильно, мужики?!

Итак, ленту, по сути, неизвестную, мало кем из некинематографического мира виденную (в прокат она вышла совсем недавно, уже после всех своих побед), возвели на пьедестал одновременно и академическое, сиречь преимущественно профессиональное, и критическое сообщества. «Политическими» хитросплетениями премиальных «раскладов» и даже простой мистикой благорасположения звёзд на небе — коими у нас весьма любят объяснять разные нежданные итоги — тут не удовлетворишься. И дело не только в том, что помимо основных, главных «Золотого орла» и «Белого слона», фильм получил до кучи ещё две заветных статуэтки в первом случае и четыре — во втором (в номинациях сценарной и музыкальной фильм первенствовал в обоих конкурсах, принеся победу покойным сценаристам Петру Луцику и Алексею Саморядову, а также композитору Алексею Айги; гильдия же киноведов расщедрилась ещё и на две премии за мужские роли: «главную» вручили Олегу Долину и «второго плана» — Роману Мадянову).

И не потому по идее не должно было «Дикое поле» никаких призов получить, что не было оно, как у нас теперь водится, «поддержано» каким-то из телевизионных каналов, всерьёз вознамерившихся разделять и властвовать над умами (плюс кошельками) на больших экранах также.

Куда важнее, что фильм этот — как бы поточнее выразиться — очень скромный. Не в плане стороны художественной, разумеется, а с точки зрения его внутреннего, если угодно, самоощущения. Очень сдержанный, негромкий. Ни о каком золоте и даже мраморе — в отличие от большинства его предшественников, да и соперников по обоим национальным спискам — при своём рождении, кажется, и не помышлявший. Нет в нём ни нарочитого самодовольства освоенным жирным бюджетом, ни плохо сдерживаемого желания проповедовать, нести благую (либо скорбную) весть, объяснять многое и многим. Ни актёрского бряцания — «звёздностью» ли, эффектной ли демонстрацией всех своих «ста тридцати трёх штампов», ни режиссёрско-операторской изощрённой игры ума и фантазии. Ни тебе мало-мальского шума, ни особой ярости… Картина вообще кажется лежащей как-то вне всех трендов и примет современного российского кинопроцесса — её с ним словно бы ничего не связывает.

Хотя нет, связывает — притом на уровне грозящей было уже сущей анекдотичностью «узнаваемости» экспозиции: «Дикое поле» стало третьим по счёту заметным фильмом 2008 года, в центре которого молодой врач, находящийся, грубо говоря, вдали от очагов цивилизации и, условно говоря, наедине с «вывихнутым веком», вправить который он, конечно же, не в состоянии. Ну так в данном случае никаких претензий по части враз ставшей общим местом смысловой метафоры к фильму предъявлено быть не может: Луцик с Саморядовым ещё когда придумали эту историю — задолго до «Бумажного солдата» и значительно раньше написанного Сергеем Бодровым сценария картины «Морфий».

Дмитрий Васильевич — все в округе, включая тех, кто давно годится в отцы, зовут его подчёркнуто уважительно (а Олег Долин такое отношение всецело оправдывает, сумев соединить в своём герое обаятельно и беззащитно мальчишеское с личностно значительным, с цельным — такого в истории кино удавалось добиваться немногим — навскидку вспоминаешь разве что первые роли «созвучного» Олега Даля да дебюты Дастина Хоффмана, Аль Пачино). Ещё бы, почитай, единственный лекарь на весь район, бескрайний кусок холмистой, но продуваемой всеми ветрами, кажущейся безжизненной степи. Впрочем, обитатели её с завидной периодичностью возникают в его «форте» — разваливающемся буквально на глазах строении, бывшем когда-то приличным стационарным медучреждением. Их вполне можно было бы принять за каких-то духов, антропоморфных божков этих таинственных, таящих в себе неясную угрозу мест, если бы… они не являли собой фигуры пациентов. Причём случаи по большей части, как и должно в диком поле, критические: один пил сорок дней подряд, так что вернуть его к жизни можно, лишь прижёгши брюхо раскалённой железякой, другой себе кислотой на руку, третьему залётные лихие «азиаты» проломили голову табуретом. Кого-то молния ударила, кто-то стреляет сперва в живот изменщицы, потом себе в грудь. Вы только часом не подумайте — ничего смешного… Коммунистов нет, Москва бросила, ни медикаментов, ни денег толком, ни какой бы то ни было надежды. Один милиционер на двадцать хуторов, да и тот на грани нервного срыва.

Живописуя этот печальный край Ойкумены — казахский мелкосопочник, восточные районы страны, с преимущественным преобладанием русского населения, мгновенно «считает» место действия зритель, геополитически подкованный (а для иных имеется дополнительная культурологическая отсылка в виде томика стихов Павла Васильева на пропылённой больничной книжной полке; поэт был родом из этих краёв) — не жалея резких и рельефных красок для изображения тотальной убогости, нищеты, натурального варварства и да, конечно, дикости, Калатозишвили начисто избегает минимальной недоброй натуралистичности, всякой «чернушности», какой бы то ни было «киношокотерапии» даже в сценах операционного вмешательства с помощью нехитрых подручных средств.

Да, положение вроде бы совершенно безнадёжное… Но не беспросветное, как ни странно. Потому что есть эти русские мужики — абсолютно дикие, но вместе загадочно симпатичные, которых ничем не возьмёшь, даже в ситуации, когда на них наплевать решительно всем, кроме них самих да ещё молодого доктора Дмитрия Васильевича. Ничем — ни водкой до потери пульса, ни кислотой, ни табуретом по темечку.

А потом есть и сам доктор. Чего он здесь забыл — непонятно. Почему не бежит отсюда, как почти все его коллеги? Наверное, потому, что кто-то должен остаться. Кто-то должен исполнять свой долг. Нет, вы не подумайте — никаких таких подобных высоких слов герой фильма не произносит. Он вообще говорит по большей части какие-то незначительные, «проходные» слова. Вот разве что единственную высокопарность допустил — назвал фигуру в белом, периодически возникающую на вершине ближайшей сопки, «своим ангелом». А ангел оказался на поверку наполовину потерявшим человеческий облик бродяжкой — его отмыли и перевязали, а он в ответ доктора скальпелем в живот.

…Несут своего раненого доктора мужички по степи на полотне брезента да знай покрикивают друг на друга: «Осторожней, осторожней!..» Куда несут? Наверное, туда же, куда несётся, замерев в безвременье, сама степь. А он, очнувшись, произносит, кажется, только что-то вроде «Хочу домой». Вот только непонятно, где он теперь, этот дом? Где-то там, в прежнем, вероятно, навсегда недоступном мире? Или здесь, в диком поле, убогом и всесильном?..

Михаил Калатозишвили снял фильм одновременно и глубоко (но не натужно) метафорический, и остро (но не вульгарно) социальный. Поэтичный, но не слащавый. Настоящая «оптимистическая трагедия». Вспоминается одно из лучших творений Павла Васильева, его в том же самом «жанре» написанная «Раненая песня»: Мужики и звери из наших мест / Будут в поэмах умирать не по найму. Кому же надобен мой разор, / Неужели не жалко хозяйства такого?

Жалко, конечно… Но это жалость всевозвышающая, мужественная. Калатозишвили — внук Михаила Калатозова. Названия многих из фильмов деда могли бы стать своего рода эпиграфом к картине внука. «Мужество»… «Непобедимые»… Даже «Вихри враждебные»… В каком-то смысле «Заговор обречённых»…

Вот словосочетание «Летят журавли» сюда не совсем по смыслу ложится. Зато «Вечно живые» — в самый раз.

Кутайтесь в бобровых своих поэмах, / Мы ещё посмотрим на вас в бою, — / Поддержат солдаты с звездой на шлемах / Раненую песню мою.

Александр А. ВИСЛОВ