Василий Гроссман в дни войны.
«Ты, Вася, Христос», — сказал Андрей Платонов другу, когда после выхода романа «За правое дело» начались его травля и страдания. Вместе с солдатами они прошли войну специальными корреспондентами «Красной звезды». Их очерки читали в Кремле и в окопах. Когда наша армия вошла в Германию и «начались постыдные, дикие происшествия», в своем кругу журналисты острили:
«Среди огня и насилий
Едет Гроссман Василий,
Только он ничего не берет«.
Не охотился за трофеями, не заводил военно-полевых романов, хранил верность жене. Ходил в видавшей виды шинели, и, чтобы поменять ее, офицеры подписали «акт», заверив, что «шинель подполковника Гроссмана В.С. за три года работы на фронте пришла в состояние полной изношенности».
Родители в декабре 1905 года дали сыну библейское имя — Иосиф; звали малыша в семье — Йося; в устах русской няни ребенок стал Васей. С этим именем вошел в литературу великий писатель Василий Гроссман. Прежде чем увидеть Москву, он успел пожить в разных городах и странах. На свет появился в Бердичеве, где большинство населения составляли евреи. Рос в богатой обрусевшей семье, владевшей недвижимостью, конным выездом, прислугой. До революции с матерью, учительницей иностранных языков, два года жил в Швейцарии. Там заговорил на французском языке, как на русском. Читал в подлиннике французскую литературу. Учился в реальном училище и институте в Киеве. Женился на сокурснице, родившей дочь Катю. Семья быстро распалась. Василий перевелся в Московский университет, на химическое отделение физико-математического факультета.
Специальность выбрал под влиянием отца, инженера-химика, выпускника Бернского университета, поднимавшего восстание моряков в Севастополе. Революция 1905 года отрезвила социал-демократа, меньшевика, он отошел от политики, колесил по шахтам, вдали от дома, жены и сына.
В Москве снимал Василий с другом — студентом историко-экономического факультета Вячеславом Лободой — комнату в Козицком переулке. Работал на карандашной фабрике имени Сакко и Ванцетти, основанной в годы нэпа американцем Армандом Хаммером на Можайском шоссе. (Сегодня ее мрачные корпуса скрываются за фасадами Кутузовского проспекта, 14.) Там инженеру Гроссману удалось заменить импортный графит на отечественный, чем он очень гордился.
Удачно складывалась до фабрики служба химиком на самой глубокой и запыленной шахте Донецка, на кафедре медицинского института. Признаки профессионального туберкулеза вынудили вернуться в Москву. С друзьями допоздна бродил по бульварам, заводил романы, ходил в кинотеатр «Арс», пивные и ресторан «Ливорно», заслушивался пением цыган и сам пел…
«Спорщики, матерщинники, выпивохи» становились техническими директорами, начальниками цехов, заведующими лабораториями. Один читал курс лекций в Сорбонне, другой играл в Карнеги-холл, третий, выступал на международных конгрессах. А лучший друг Веня Лобода учительствовал на Чукотке…
Москву Гроссман полюбил за многоликость, вольную жизнь; по его словам, ему нравился «хаос маленьких домишек, садиков, нелепых переулков, из которых поступали площади и широкие проспекты новой столицы». Но, как прежде, «химия больше не тешила душу», вырастить белок в колбе больше не мечтал. Неожиданно для друзей стал беллетристом. Максим Горький одобрил дебют: «Человек он способный». Прославил первый напечатанный рассказ «В городе Бердичеве» о гражданской войне, драматической коллизией напоминавший «Донские рассказы» Шолохова. Булгаков удивился: «Как прикажете понимать, неужели кое-что путное удается все-таки напечатать?» Бабель своеобразно похвалил: «Новыми глазами увидена наша жидовская столица». Героиню рассказа — комиссара красного батальона — вселяют в еврейскую многодетную семью, ставшую ей близкой, и в 36 лет женщина рожает в реквизированной комнате сына, познав счастье материнства… По рассказу режиссер Александр Аскольдов поставил фильм «Комиссар», где заглавную роль сыграла Нонна Мордюкова. Замечательный фильм положили на полку, режиссера исключили из партии, и только через двадцать лет народ увидел гениальную игру актрисы в одной из лучших ее ролей.
До войны преуспевавший Гроссман каждый год издавал сборники рассказов и был счастлив в кругу новых друзей — писателей, их «красивых жен». Его запомнили высоким, кудрявым, черноволосым и голубоглазым, страстным игроком в карты, любителем выпить и закусить, нравившимся женщинам. Одна из них, Ольга, жена друга, влюбилась в Василия. В повести «Первая любовь» я прочел о ней: «…казалось, что все восхищаются его спутницей. И вправду, она была хороша, когда, немного запыхавшись, торопливо вошла в вестибюль театра. На черных волосах блестели крошечные капли воды. Она была хороша, очень хороша». Молодые жили у сестры Ольги в Серебряном переулке Арбата.
Свидетельница их романа пишет: «Легендой было — как влюбился. Как женился. Как ходил за ней, Ольгой Михайловной, по пятам. И ушла она от своего мужа, писателя Губера… Два сына, Федя и Миша, остались с отцом».
На том трагедия писателя Губера не закончилась. Его и членов литературной группы «Перевал» арестовали и расстреляли, обвинив в контрреволюции и попытке убить Сталина. Ольгу, чья девичья фамилия Сочевец, агенты НКВД увели как «жену изменника родины» на глазах у Гроссмана. Он бросился за осиротевшими детьми, от которых отвернулись родственники, поселил мальчиков у себя и в тот же день оформил опеку, чтобы они не сгинули в детском доме. Обивал пороги приемной «всесоюзного старосты» Калинина, НКВД, писал жалобы. И вырвал из тюрьмы Ольгу, от которой ему предлагали отречься.
С женой и ее двумя детьми жил в одной комнате. По словам друга поэта Семена Липкина, встречи «происходили то у Гроссмана в коммуналке на улице Герцена, против консерватории, то у Гехта, то у Фраермана, куда приходили также Паустовский, Осип Черный, иногда Гайдар». Все это имена литераторов тех, кто давно забыт, и тех, кого помнят и читают. До недавних лет улицей Герцена называлась Большая Никитская. Встречались писатели в «доме против консерватории», под номером 20.
Перед войной вышел в свет «Степан Кольчугин». Вполне советский роман о рабочем классе и революции выдвинули на Сталинскую премию. Автора поздравляли, фотографировали, брали у него интервью. Гроссман купил билеты для всех друзей в соседний с домом Театр революции, ныне Маяковского. Но в списке лауреатов себя не нашел. Почему? На глазах секретаря Союза писателей СССР Александра Фадеева Генеральный секретарь ЦК партии Сталин из представленного ему на визу решения вычеркнул «Степана Кольчугина» и с неприязнью назвал роман «меньшевистским».
То был первый удар власти, забытый вскоре после начала войны. На фронте, тоскуя по Ольге, Гроссман часто писал ей в Чистополь, куда эвакуировали семьи московских писателей, где повесилась Марина Цветаева. Ей писать было некому.
«Моя любимая, крепко целую тебя, обнимаю еще и еще целую. Будь спокойна, бодра, помни, что мы должны еще жить вместе в свободной и счастливой России…»
«Моя родная, помни, что всегда и всюду, в поле, в лесу, в дороге, в самые жаркие минуты и в тихие дни я думаю неустанно о тебе и твердо верю, что мы с тобой будем вместе до конца нашей жизни, легкой ли, тяжелой ли будет она».
Предсказание сбылось частично. Ольга Михайловна дежурила у постели умиравшего мужа. Но жаркое чувство угасло задолго до химиотерапии в палате Градской больницы, куда приходила желанной другая женщина, Екатерина Васильевна Заболоцкая, жена великого поэта. Она стала прообразом Марии Ивановны Соколовой, возлюбленной главного героя романа «Жизнь и судьба». А Ольга узнается в образе жены главного героя Людмилы Шапошниковой, с которой, общаясь, муж «ощущал свое одиночество».
Чем было вызвано охлаждение Гроссмана? 16 сентября 1941 года, обращаясь к дорогой «Люсеньке», Василий сообщает, куда ему направлять письма. А за день до этого, 15 сентября, в оккупированном Бердичеве немцы и украинские полицейские расстреляли узников гетто. И мать Василия, которую сын любил безмерно. Писал ей после гибели: «Когда я умру, ты будешь жить в книге, которую я посвятил тебе…»
Письмо матери из гетто дошло до сына. Его читают в наши дни со сцены актеры Москвы и Санкт-Петербурга, разыгрывая трагедию, ставшую незаживающей болью Василия. Перед войной он хотел, чтобы мать жила с ним в Москве. Воспротивилась Ольга, став невольно виновницей гибели матери и наступившего разлада в семье.
— Ольга Михайловна была преданной и верной женой, — считала Катя, дочь Василия Гроссмана, родившаяся в Киеве… — В то же время она была властной и ревнивой. Да и характер вспыльчивый. Это делало ее несправедливой и жесткой в отношениях с родней мужа. Все это накапливалось. В круге общения отца появилась другая женщина…
Это случилось после Победы, в дни, о которых мечтал он в письмах Ольге с фронта.
В построенных пленными коттеджах на углу Беговой, 1, и Хорошевского шоссе, 2, получили квартиры писатели. Стали соседями Василий Гроссман и Николай Заболоцкий. «Появилась в круге общения отца» Екатерина Васильевна Заболоцкая. По воспоминаниям дочери писателя Кати, она была «доброжелательной, мягкой. Завязалась дружба домами, постепенно это переросло в романтические отношения». Начались свидания в Нескучном саду. «Они долго шли молча, и ему не хотелось начинать разговор ни о войне, ни об институтских делах, ни о своих опасениях, предчувствиях, подозрениях, хотелось молча идти рядом с маленькой, неловко и в то же время легко шагавшей женщиной и испытывать чувство безумной легкости, покоя, непонятно почему пришедшее к нему». Это эпизод из романа и из жизни автора.
Тысячу дней провел беспартийный журналист «Красной звезды» на семи фронтах, включая Сталинградский. Заслужил орден Боевого Красного Знамени и Красной Звезды. «Направлением главного удара» назвал очерк о Сталинградской битве. Сталин, не забывший меньшевизм автора, прочел его в «Красной звезде» и велел перепечатать в «Правде». «Теперь вы можете получить все что попросите», — поздравил Илья Эренбург, также служивший в «Красной звезде», которого читали Сталин и солдаты.
Очерк стал зерном, из которого стал прорастать роман «Сталинград». Сорок печатных листов отнес Гроссман в «Новый мир» Александра Твардовского. Двенадцать вариантов романа хранят следы мук, которые пришлось пережить за три года, прежде чем изнасилованный роман под названием «За правое дело» журнал напечатал. Пришлось сменить название, вводить «положительного» героя, писать о Сталине. Дважды роман читали в ЦК. Дважды его редактировал глава Союза писателей СССР Александр Фадеев. В октябре 1952 года «За правое дело» выдвигается на Сталинскую премию.
Неизвестно, читал ли угасавший Сталин «За правое дело». Но полученный им пространный донос на кандидата в лауреаты велел опубликовать в виде статьи в «Правде». Роман объявили «идеологической диверсией», что предвещало большую беду.
В тюрьме ждали в те дни казни «убийцы в белых халатах», шельмовались «безродные космополиты», ломались жизни и судьбы. «Началась эпидемия забывчивости». При встрече знакомые отворачивались от Гроссмана, не звонили «спорщики, матерщинники, выпивохи» времен молодости. А до Крайнего Севера, Чукотки, где жил Веня Лобода, было далеко.
Василий Гроссман и Семен Липкин скрылись на подмосковной даче, там жили без телефона, радио и газет. После смерти Сталина 5 марта 1953 года травля ужесточилась. И вдруг 30 марта Александр Фадеев внезапно покаялся в «перегибах» и рекомендовал издать «За правое дело». Генеральная линия партии изменила курс. «Врачи-убийцы» вышли на свободу. Началась «оттепель».
В те дни Гроссман без оглядки на цензуру, «выдавив из себя раба», сочинял новый роман «Жизнь и судьба», отнявший десять лет жизни и саму жизнь. Он писал эпопею о коммунистах и фашистах, религии и Боге, лагерях германских и советских, геноциде евреев и голодной смерти украинцев, о «беспрерывном росте норм демократии и свободе, без чего новое общество кажется немыслимым». О любви и свободе. Предвидел будущее России на полвека вперед.
Арест ему при Хрущеве не угрожал. Арестовали рукопись. За ней явились два сотрудника госбезопасности в штатском и, предъявив ордер, обыскали кабинет в коттедже на Беговой. Унесли все машинописные копии, очистили сейф от рукописей в «Новом мире». У машинистки, печатавшей рукопись, даже копирки не оставили. Предвидя такой оборот событий, до грянувшего ареста один машинописный экземпляр рукописи романа Гроссман дал на хранение верному Липкину, с кем коротал дни и ночи перед смертью Сталина.
Спустя год обратился к «дорогому Никите Сергеевичу» — в надежде, что тот ему поможет вызволить из тюрьмы «его детище». Хрущев в отличие от Сталина романов не читал. Принял на Старой площади Суслов, секретарь ЦК партии по идеологии. И он, «Жизнь и судьбу» не читая, но судя по заключениям рецензентов, признал книгу политически враждебной. «Зачем же нам к атомным бомбам, которые готовят против нас наши враги, добавлять и вашу книгу? […] Вред от книги «Жизнь и судьба» был бы несравненно опасней для нас, чем «Доктор Живаго». И вынес приговор, не подлежащий обжалованию: «Пусть лежит. Судьбу ее мы не изменим».
Почему рукопись романа приравняли к атомной бомбе, обещав опубликовать лет через
Травля «Доктора Живаго» привела к неизлечимой болезни Пастернака. Арест рукописи «Жизни и судьбы» запустил механизм, отсчитавший последние дни Гроссмана.
Из семьи, дома на Беговой писатель ушел, но не развелся с Ольгой Михайловной. Построил однокомнатный кооператив на Красноармейской улице. Там в другом подъезде жила, уйдя от мужа, Екатерина Заболоцкая. Она вернулась к поэту за месяц до его смерти. Но, став свободной, «отвергала неоднократные предложения начать все с начала» с Василием Гроссманом. В жизни все оказалось сложней и запутанней, чем в романе. «О, горькая эта путаница!» — писал он другу.
В палате Градской больницы дежурили Ольга Михайловна, Екатерина Васильевна, подруга Анна Берзер, оставившая о тех днях мемуары. Однажды пришла бывшая жена Галина, мать дочери Кати, чему Василий Семенович не обрадовался.
Бывала среди самых близких людей некая женщина по имени Леля, о которой пока мало что известно. С ней связана история спасения рукописи романа, столь же драматичная, как судьба рукописей «Тихого Дона». Гроссман проявил себя конспиратором, не уступив в этом искусстве Солженицыну. Утаенный от КГБ машинописный экземпляр романа Липкин хранил в Москве «в одном верном мне доме, далеком от литературы». Но и от него Гроссман утаил, что еще одну правленую машинописную копию рукописи сам отнес в коммунальную квартиру, где жила эта Леля, и положил папки на стоявший у входа в комнату шкаф. Перед смертью решил их передать Вячеславу Лободе, Вене. К тому времени учитель с Чукотки вернулся и жил с женой Верой Ивановной в собственном доме в Малоярославце. Там рукопись хранилась четверть века при его жизни и после гибели в автокатастрофе.
Умирая, Гроссман завещал не выставлять гроб в Союзе писателей СССР, похоронить на Востряковском кладбище, которое считал еврейским, издать рукопись «хотя бы за рубежом». Первые два желания Ольга Михайловна не выполнила. Третье осуществил Семен Липкин. Его жена, поэт Инна Лиснянская, забрала рукописи из «верного дома» и передала Владимиру Войновичу. Первая попытка сфотографировать листы вышла неудачной. Микрофильмировали рукопись в квартире Андрея Сахарова и Елены Боннэр. На русском языке роман вышел в Швейцарии. Во Франции его появление в 1983 году стало событием.
Тиражом 200 000 экземпляров «Жизнь и судьба» вышла в СССР в 1988 году по экземпляру Липкина. При редактировании возникли текстологические загадки, которые не удалось разрешить, о чем Вера Ивановна Лобода узнала, когда книга вышла. После чего привезла в Москву хранившуюся в авоське рукопись из Малоярославца. По ней вышло второе издание, самое верное. «Роман русофобский», — поразил меня тогда друг молодости Вадим Кожинов, и на том наши отношения, длившиеся со студенческих лет, оборвались.
В ХIХ веке Россия дала миру эпопею «Война и мир». В ХХ веке о Первой мировой и Гражданской войне написана эпопея «Тихий Дон». О Второй мировой войне — эпопея «Жизнь и судьба». Она переиздается в наши дни. Кто не читал — читайте.
Лев Колодный
