Ведущий российский фестиваль документального кино, «Артдокфест», в этом году встретил (и преодолел) рекордное количество препятствий. Смена площадки, лишение государственного финансирования и публичные обвинения со стороны министра культуры в адрес президента фестиваля, документалиста Виталия Манского. «МК» поговорил с режиссером о реальности в кино и в жизни. А также о наших страхах, запретах и дружбе с Северной Кореей.
— Виталий, у нас каждый год один и тот же первый вопрос в интервью: наше документальное кино успевает за нашей реальностью или нет?
— Очевидно, что документалисты все больше дистанцируются от актуализации в своих произведениях. Ясно, что в документальном кино сегодня нет тех событий, которые будоражили и наполняли нас в течение этого года. Например, всего полтора российских фильма в программе «Артдокфеста» посвящены Украине, и то касаются этой темы очень осторожно. Но документальное кино по-прежнему живет вместе со страной, пропитывается в том числе ее страхами. Уйдя от актуальности, эти фильмы стали парадоксальным образом еще глубже погружаться в реальность. Так было в Советском Союзе, когда перекрыли кислород абсолютно, окончательно и бесповоротно, а энергия творчества осталась. И она начала рождать великое кино. Вот и сегодня: за счет существующей злости, скопившейся энергии, фильмы становятся еще ярче, еще объемнее. В этом году в программу «Среда» попало 52 фильма — и то мы показываем в ней не все, что хотели бы. Вот какое обилие действительно хорошего кино! А мы всегда говорим, что фильмы в программе «Среда» ничуть не уступают по качеству основному конкурсу. Причем из этих 52 картин примерно двадцать — дебютных. Такого шквала давно не было. Это прямо вставляет, это круто.
Эти фильмы не просто реалистические, а гиперреалистические. Взять к примеру дебютную картину Андрея Комарова «День, когда мы похоронили дедушку». Такое и представить себе сложно: человек снимает день похорон собственного дедушки. От момента выноса гроба из дома до глубокой ночи, когда все уже практически засыпают в тарелке с оливье.
— Просто фильм «Жить» Василия Сигарева.
— Кино — это не просто зеркало, а увеличительное зеркало. Конечно, наша жизнь не состоит только из похорон дедушек, а из гораздо более широкого спектра событий. Но документалист, ущемленный пропагандой, социумом, озлобленный невозможностью высказывания — направляет свое увеличительное зеркало именно на самые жесткие аспекты бытия. Начинается время протестного творчества. Самые разные люди, не обязательно кинематографисты, приходят в документальное кино, чтобы заниматься протестным искусством. И их гиперреализм, гипердок — это такой ответ на происходящее.
— С основным импульсом — протест — мы определились. А какие темы волнуют сегодня документалистов?
— Среди фильмов основного конкурса есть о людях, уезжающих на заработки вахтовым методом на газодобычу по линии «Газпрома». Или о людях, отправляющихся с такими же целями на добычу угля в северные территории Норвегии. Много картин-путешествий в разные миры. К примеру, фильм двух отвязных парней, которые решили зафиксировать на камеру свою поездку на Олимпиаду в Сочи. Все это смотрится как сюрреалистический детектив с пронзительным финалом.
Большинство фильмов в конкурсе сняты не российскими авторами. И в них уже принципиально иной подход, взгляд и форма выражения мыслей. Есть примеры полного погружения в актуальную реальность, как в картине «Евромайдан. Черновой монтаж». По сути это — аналоге нашего «Срока», которая уже стала визитной карточкой современной украинской документалистики. Также в конкурсе — латышская картина «Невидимый город». Поэтическое эссе о жизни человека в Чернобыльской зоне. Или «Олег Климов. Письма себе» — голландская картина о прифронтовом фотографе, снимавшем почти все военные и этнические конфликты 90-х.
Если говорить об Украине, то эта тема так или иначе присутствует в самых разных картинах. Есть «Моя мама, война и я» классика немецкого документального кино Тамары Трампы, которая сняла фильм о своей маме, родившейся на Украине и родившей ее во время Второй мировой войны на территории Украины. Или картина британских документалистов «ДНР. Удивительная история о самодельной стране», снятая непосредственно изнутри событий. Своего рода антипод картине «Евромайдан». Без каких-либо оценок, просто наблюдение. Но наблюдение это — космическое, такое погружение в среду ополченцев ДНР, что башку сносит. Также в конкурсе — очень любопытная в контексте происходящего сегодня на Украине эстонская картина о праздновании 20-летия Приднестровья, «ПНР». Это настоящая машина времени: ты смотришь на экран и видишь, пожалуй, самый оптимистичный сценарий развития судьбы всех подобных новообразовавшихся территорий. Наконец, в рамках «Артдокфеста» состоялась российская премьера фильма Сергея Лозницы «Майдан».
— Участие в программе фильмов об Украине послужило одним из главных доводов, чтобы лишить «Артдокфест» государственной поддержки. Эти фильмы обвиняли чуть ли не в антигосударственности по отношению к России. Само собой, еще до того, как их увидели.
— Некоторых людей одно слово «майдан» повергает в страх. В этом смысле Россия мне начинает напоминать Китай. Вот я сейчас сижу напротив плаката моего фильма «Далай Лама. Рассвет/Закат». Когда он вышел, на одном мероприятии меня подловили китайские дипломаты, взяли в клещи и стали выражать свое возмущение. Мол, как не стыдно, как же вы могли, русский человек, взять — и снять фильм про Далай Ламу. Причем сам фильм они не смотрели. Я им ответил: позвольте, я видел пропагандистский китайский фильм про Далай Ламу, который был показан у вас по телевидению. Почему вам можно снимать про него, а мне нет? Получается любопытная ситуация: фильм, обличающий Далай Ламу, снимать можно. А фильм, который мы еще даже не видели, но догадываемся, что никого обличать он не будет, снимать нельзя. Та же история с «Майданом». Никто в России до премьеры на «Артдокфесте» фильм не видел. А лично я бы совсем не удивился, если бы какой-нибудь главный человек, отвечающий в России за идеологию, после просмотра «Майдана» отдел распоряжение тут же показать его по всем федеральным каналам. Мы формируем страхи неведомого. Боимся того, чего не знаем. А боясь, запрещаем. Не собираемся разбираться: хорошо это или плохо. Просто нельзя. Я сейчас прожил почти два месяца в Северной Корее и про «просто нельзя» узнал достаточно.
— Ты начинал работу над фильмом в Северной Корее еще до того, как наши страны начали активное сближение. Обсуждают даже возможность отмены визового режима.
— С корейцами можно подписывать все что угодно. Это не значит ровным счетом ничего. Все равно больше 800 россиян в год не въедет на территорию Северной Кореи. В Пхеньян два раза в неделю летает один самолет из Владивостока. Это корейский самолет, так как иностранные борты над территорией Северной Кореи летать не могут. Я летал этим самолетом, и каждый раз я либо был единственным иностранцем на борту, либо ко мне присоединялся какой-нибудь посольский работник или представитель госкорпорации. Ну еще приезжает туда по культурному обмену в апреле на большой фестиваль либо хор Александрова, либо хор МВД. Вот и все. В Корее вообще может не быть виз, просто ты не поднимешься на этот самолет и все. Как я не мог зайти в кинотеатр в Пхеньяне — в течение двух месяцев! То не было билетов, то он на ремонте, то в этот день они не работают, то в этом районе отключили электричество. Все что угодно. В итоге я все-таки прорвался в кинотеатр. В среду днем, в 12 00. Это был какой-то непонятный район города, где мы оказались случайно. Я, воспользовавшись минутной остановкой автомобиля и увидев рядом кинотеатр, выскочил на улицу, забежал внутрь и обнаружил потрясающую картину, которая меня поразила до глубины души. В среду, в 12 часов дня, в зале примерно на 700 человек не было ни одного пустого кресла. И при этом ни один человек не стоял в проходе. Они смотрели фильм, которому, как мне потом сказали, уже почти тридцать лет. Как можно было это организовать, чтобы в зале на 700 человек оказалось ровно 700 зрителей? Эту загадку разгадать очень сложно. Но мы к разгадке идем практическим путем.
Когда был опубликован список стран, которые поддержали нас после — назовем это вхождением Крыма в состав России — меня этот список немало возбудил. Когда ты живешь где-нибудь в прекрасном городе Муром или в большом индустриальном городе Челябинск, и тебе говорят: вот, в Зимбабве тебя поддержали, — ты наверняка себе представляешь Кота Бонифация и его африканские каникулы. Или Северная Корея, что мы о ней знаем? Ну, иногда показывают по телевизору их праздники и массовые демонстрации. Куба? Да просто прелесть! Танцы, ром, сигары, Хэмингуэй. И в такой момент тебе кажется: ну да, а что тут такого? Не поддержали нас Америка с Германией, зато Куба с нами. Но так случилось, что я во всех этих странах был. Я прожил на Кубе больше четырех месяцев, был в Северной Корее, Зимбабве. Я их знаю. И при одной мысли о них берет оторопь.
— То есть ты всерьез опасаешься, что мы можем однажды оказаться в Северной Корее?
— Даже если нас поселят в Северную Корею, мы будем ощущать себя заключенными в ГУЛАГе, потому что у нас есть бэкграунд, опыт другой жизни. Не свободной или несвободной, а просто — другой. В Северной Корее люди не имеют опыта другой жизни, они о ней ничего не знают. Поэтому никакого проявления собственной воли у них быть не может. Это совершенно уникальный, особенный, не существующий больше нигде эксперимент, проделанный над целой нацией. В этом смысле мы можем в нашей жизни оказаться только в Китае, что для меня тоже не вариант. Но кому-то он нравится
