Очевидно, это первый адрес в Москве сибиряка Всеволода Иванова. Сын учителя всего полгода проучился в сельскохозяйственном училище. В 14 лет начал жизнь, полную приключений. О себе писал: «Был семь лет типографским рабочим, клоуном и факиром, актерствовал в ярмарочных балаганах, был куплетистом в цирках», о чем сочинил роман «Приключения факира». Не собираясь заниматься литературой, прочел много книг «от скуки, так как водки не пил».
В партию не вступил, хотя двери для него были открыты. Поставленную во МХАТе пьесу «Бронепоезд 14-69» о сибирских партизанах Сталин видел и считал, что она принесла гораздо больше пользы, чем 10, 20 или даже 100 коммунистов писателей, у которых «ни черта не выходит». Сын писателя академик Вячеслав Иванов рассказывает, что Сталину понравился услышанный им рассказ в исполнении отца, «и он постарался подружиться с моим отцом. Они несколько лет встречались и по предложению Сталина пили грузинское вино. Тогда отец дружил с Есениным и начал пить довольно много. Да и Сталин не чурался выпивки».
Дружба продолжалась до тех пор, пока писатель не отказался от лестного предложения вождя написать предисловие к его повести, корректуру которой Сталин прочитал до публикации в журнале «Красная новь». Цитирую: «Это передали моему отцу. И тот сказал: «Я не люблю предисловий, особенно когда их пишут политические деятели». Сталин был очень обижен, и отношения прекратились. Хотя они виделись потом в доме у Горького. Сталин потом говорил, что «Всеволод Иванов себе на уме».
Обложка книги Вс. Иванова.
Тремя карандашами, синим, черным и красным, Сталин дал волю своим чувствам, когда читал роман о командарме Красной Армии «Пархоменко», где речь шла о нем и Ленине. На полях знаки вопроса, реплики «Ха-ха-ха!», «Что за глупость», «Дурак», «Глупость». Читал он роман в журнале «Молодая гвардия», свое мнение оставил при себе и не помешал выходу книги.
Всеволод Иванов посылался на международный конгресс в Париж, входил в бригаду доверенных литераторов, написавших книгу о строительстве заключенными Беломорско—Балтийского канала. Тем не менее романы «Кремль», «У», «Вулкан», «Агасфер» и другие дорогие сердцу сочинения лежали в столе и увидели свет, когда автора не было в живых. Случилось это благодаря жене Тамаре Ивановой, биографу мужа, текстологу, комментатору и мемуаристу. Не печатались романы потому, что они считались «чуждыми социалистической революции».
Лежали в столе романы Вс. Иванова, как и у Михаила Булгакова. Казалось бы, друзья по несчастью. Но пьесы Булгакова, шедшие с невероятными трудностями, заодно с братьями писателями свергал со сцены автор «Бронепоезда 14-69».
Счастливой можно назвать судьбу провинциального учителя Сергея Сергеева-Ценского, коллежского асессора и прапорщика, участника войн с японцами и германцами. За три его публикации царская цензура закрыла журнал «Вопросы жизни». А все, что написано в советской России, не подвергалось травле. Ему сошли с рук рассказы первых лет «рабоче-крестьянской» власти, враждебные революции, которая «убивает все прекрасное, ценное».
Сергей Сергеев-Ценский.
Беспартийный Сергеев-Ценский жил в «писательской мастерской», в построенном им доме на купленной у татарина земле под Алуштой. За славой никогда не гнался. К нему сам явился Куприн и предложил опубликовать первую книгу. Более того, «в 1928 году ко мне из Москвы приехал Горький. После его приезда я в следующем году побывал в Москве. А года через два даже получил там квартиру в Доме Герцена на Тверском бульваре». Если бы не эта запись в «Автобиографии», я бы не поверил, что крымский отшельник жил во флигеле по соседству с «пролетарскими» и «крестьянскими» писателями.
Еще более удивил другой эпизод «Автобиографии»: «В 1934 году после поездки в Днепропетровск на коксохимический завод я написал роман из цикла «Преображение России»... Потому удивился, что на этот завод, в «городе чугуна, стали и проката», всю жизнь ранним утром по гудку шел мой отец до и после войны. С завода домой привозил положенный всем рабочим уголь — кокс, горевший в печке лучше, чем дрова. Лет в пять я подслушал, как отец шептал матери про аресты начальников. А в августе 1941-го он ночевал в цехе, демонтировал и грузил на платформы станки. Тогда «надорвался», заболел и кричал от боли, когда завод перевезли по железной дороге на Урал, в Магнитогорск. Там металлургов встретили на перроне музыкой духового оркестра. Подарили всем эвакуированным постельное белье, вручили карточки на хлеб и на подводах развезли по баракам, подселив к жильцам. Ночевали на полу, пока не нашлась пустая комната в другом бараке.
...Сергеев-Ценский с трех лет помнил «не только то, о чем мне говорили, но и то, как говорили. „Как“ — то есть какими именно словами и с какими интонациями». Роман «Севастопольская страда» о Крымской войне, удостоенный Сталинской премии 1-й степени, при жизни автора переиздавался 14 раз на русском языке, на языках народов братских республик и Европы, где русского писателя переводили с 1903 года.
Шолохов называл Сергеева-Ценского «богатырем русской литературы». Их избрали действительными членами Академии наук СССР по отделению литературы и языка. Вместе с орденом Ленина к 80-летию государство преподнесло патриарху собрание сочинений в 10 томах.
Не вступил в партию после революции дворянин, сын офицера Леонид Соболев, штурман линкора «Андрей Первозванный» и других военных кораблей. С палубы бывалый моряк перешел в советскую литературу. В 33 года прославился романом «Капитальный ремонт», о жизни царского флота, раздираемого классовыми противоречиями. За шесть лет после выхода роман переиздали шестнадцать раз в Советском Союзе, во многих странах Европы и в США.
Всю жизнь Соболев писал о моряках. В телеграмме, отправленной по адресу: «Москва, Кремль, товарищу Сталину», — просил «дорогого Иосифа Виссарионовича» Сталинскую премию, полученную за книгу рассказов «Морская душа», внести на постройку сторожевого катера. Просил назвать его «Морская душа» и зачислить в «4-й дивизион сторожевых кораблей Черноморского флота». За что получил благодарность и обещание: «Ваше пожелание будет исполнено»
Не исполнено было завещание покончившего с собой писателя, заболевшего неизлечимым раком, — развеять прах над морем. Герою Социалистического Труда, лауреату Сталинской премии, депутату и члену Президиума Верховного Совета СССР покоиться определили на суше Новодевичьего кладбища.
Теперь о «многих других», живших в Доме Герцена. В списке, переданном мне москвоведом Дмитрием Бондаренко, 35 фамилий. Чьи они? Профессора-литературоведа Дмитрия Благого, ходившего в тюбетейке, я видел на Моховой, на филфаке Московского университета, где он был деканом и заведовал кафедрой русской литературы. Писал о многих русских литераторах. Больше всего о Пушкине, занимался им всю жизнь. За первый том — «Творческий путь Пушкина (1813–1826)» — получил в 1951 году Сталинскую премию. Второй том (1826–1830) вышел спустя семнадцать лет. Рукопись третьего тома, завершенная в 90 лет, пропала после смерти пушкиниста. Ночью спешно «сын первого мужа его второй жены» вывез все ценное из квартиры дома в Лаврушинском переулке.
По учебнику «Введение в литературоведение» другого жителя Дома Герцена, профессора Леонида Тимофеева, я сдавал экзамен на первом курсе, более интересного учебника за пять лет не читал. Умер член двух академий, АН СССР и Академии педагогических наук СССР, в том же, 1984 году, что и Благой, но на факультете его расхаживающим по коридору никогда не видел, потому что родился Леонид Иванович с парализованными ногами...
Среди 35 фамилий никак не ожидал увидеть Анну Грудскую, имевшую отношение к литературе как редактор.
«Вот прочтите эту рукопись, — сказала Грудская, входя в мою книжную консультацию. — Новый автор, понравится ли вам?» — и протянула довольно объемистую рукопись. Я поморщилась. «Какая толстая!» — «Ну не торопитесь, не к спеху». ...Я вернулась домой, сделала все свои обычные дела и часов в 10 вечера развернула рукопись: «Тихий Дон» — Мих. Шолохов. Автор — неизвестный, название необычное. Но оторваться от рукописи я уже не могла. Впечатление было ошеломляющее. Все было неожиданно, необыкновенно...».
Цитирую найденные мною в Москве записки члена партии с 1903 года Евгении Григорьевны Левицкой, которой Шолохов посвятил рассказ «Судьба человека». Она служила литературным консультантом издательства МК ВКП(б) «Московский рабочий».
Как вспоминала Левицкая: «Сектором художественной литературы руководила Анна Грудская, молодая, довольно экспансивная коммунистка, очень увлеченная возможностью проявить свои литературные способности по части привлечения молодых писателей в писательский коллектив издательства. Мы с ней дружили, хотя частенько горячо спорили по поводу обсуждаемых на редакционных совещаниях рукописей (я присутствовала на них в качестве библиографа). Грудская часто в порядке „дружеской нагрузки“ просила меня прочесть какую-нибудь рукопись к предстоящему совещанию».
Этим двум женщинам, пожилой и молодой, Шолохов обязан тем, что его рукопись, с трудом опубликованная в журнале «Октябрь», тотчас, без тормозов редакторов и цензоров, вышла в свет в начале 1928 года. Тогда «Тихий Дон» писателя 23 лет поставили в один ряд с «Войной и миром».
«Молодую коммунистку» Анну Грудскую расстреляли в 1937 году в Ярославле, где она сидела в тюрьме.
Восемь бывших жильцов Дома Герцена, шесть писателей в расцвете сил погибли в 1937–1938 годах. Невинными жертвами стали Константин Большаков, Михаил Герасимов, Юрий Добранов, Иван Катаев, Виктор Кин, Сергей Клычков, Андрей Новиков, Борис Пильняк.
В пересыльном лагере с муками умер Осип Мандельштам. В списке жильцов дома 25 — его каратель Петр Павленко. На вступительных экзаменах в университете на вопрос «Образ товарища Сталина в советской литературе» я отвечал, пересказывая его повесть «Счастье», где добрый вождь в саду сажает дерево. Павленко — автор фильмов «Клятва» и «Падение Берлина», где на полях сценариев можно было бы адресовать ему сталинские реплики: «Ха-ха-ха!», «Что за глупость» и так далее, наставив много вопросов и восклицательных знаков. Ничего подобного показанному на экране в действительности не происходило.
В «совершенно секретном» письме-доносе Союза писателей наркому НКВД Ежову «уважаемого Николая Ивановича» просили «еще раз помочь решить вопрос об О.Мандельштаме». Наркому напомнили, что «за похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию О.Мандельштам был года три-четыре тому назад выслан в Воронеж. Срок его высылки окончился...». А он часто бывает в Москве, где жить запрещено, «его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него страдальца, „гениального поэта“, никем не признанного». Просили наркома «помочь», очевидно, не первый раз. И посылали ему «коммунистический привет».
К письму прилагалось заключение эксперта «О стихах О.Мандельштама». Им был Петр Павленко, утверждавший: «Он не поэт, а версификатор, холодный, головной составитель рифмованных произведений. От этого чувства не могу отделаться и теперь, читая его последние стихи. Они в большинстве своем холодны, мертвы, в них нет даже того самого главного, что, на мой взгляд, делает поэзию — нет темперамента, нет веры в свою страну. Язык стихов сложен, темен и пахнет Пастернаком...».
Письмо датировано мартом 1938 года, а в декабре «вопрос об О.Мандельштаме» был окончательно решен. Вдове суждена была долгая жизнь. Два семестра она успела отучиться на юридическом факультете в Киеве. Там встретила в 1918 году питерского поэта и с тех пор с ним не разлучалась до того дня, как на ее глазах из подмосковного дома отдыха мужа не увезли на Лубянку.
В юности Надежда Мандельштам брала уроки живописи в студии авангардистки Александры Экстер, но стала писательской женой, гениально сыграла роль верной подруги, спасительницы наследства. Никакого имущества вдове не досталось, но все, что было написано и надиктовано ей, не погибло. Все благодаря ее борьбе опубликовано у нас и за границей.
Попирая все советские законы, Надежду Мандельштам выписали из собственной квартиры в Москве. Она снимала углы за 101-м километром. Вернули право жить в столице четверть века спустя. В Черемушках помог купить квартиру Константин Симонов.
Природа наделила эту женщину поразительной памятью. Как пишут биографы, «его стихи и прозу (особенно поздние) знала наизусть, переписывала их от руки и давала списки верным друзьям».
Когда из лагерей вышли жертвы «большого террора», имя Мандельштама перестало быть под запретом. Отменили приговор 1938 года, вышла книга стихов в большой серии «Библиотеки поэта». Но за стихи о «душегубе и мужикоборце» не реабилитировали.
В новой квартире Надежда Мандельштам завершила «Воспоминания». Зная, что никто в СССР их не издаст, переправила сочинение на Запад. Там на русском и английском языках оно появилось в Нью-Йорке и Лондоне при ее жизни. Книгу в Москве не увидела, она вышла в 1999 году.
В «Воспоминаниях» Надежда Яковлевна пишет: «Сергей Клычков долгие годы был нашим соседом и по Дому Герцена и на Фурмановом переулке, и мы всегда дружили с ним».
О нем и других — далее.
Лев Колодный
