Знаменитый хирург-уролог Александр Гершман, переехавший из России в США 25 лет назад, сделал за океаном блестящую карьеру. Он руководит двумя университетскими кафедрами, одновременно возглавляя частную клинику при госпитале Cedars-Sinai. В США он обучил тонкостям своего лапароскопического метода более 400 урологов, в том числе из нашей страны. Однако истинную гармонию он обрел лишь тогда, когда вернулся к своему давнему увлечению джазом...
— Александр, так вы еще и джазмен? Когда увидела в Facebook ваши фото, поначалу решила, что это ваш тезка выступает в клубах...
— На самом деле я всю жизнь в той или иной степени увлекался музыкой. По маминым рассказам, раньше начал петь, чем говорить. И в школе, и в мединституте старался играть в оркестрах. К джазу меня пристрастил мой брат: он был им очень увлечен. Никогда не забуду, как он повел меня, двенадцатилетнего, в концертный зал «Россия». Выступала группа из США — Preservation Hall Jazz. Этим людям было лет по 85. Они выходили на сцену с трудом, но как только сели и взяли в руки инструменты, то сразу же стало не важно, как они выглядят и сколько им лет. Музыка была потрясающая — абсолютно живая, веселая, полная энергии. Они играли классический рэгтайм 20-х годов. Это был один из первых моментов, когда я осознал, каким интересным и выразительным может быть джаз. Я просто влюбился в него. Конечно, я никогда не думал об этом как о профессии. Музыка была для меня своего рода отдушиной, средством переключиться. Но играл я постоянно.
— Даже тогда, когда, получив место приглашенного профессора в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе (UCLA), разрабатывали новаторские техники в урологии, сдавали экзамены, проходили резидентуру, чтобы получить американский сертификат лечащего врача?
— Тогда музыку на некоторое время пришлось оставить. Первые десять лет я работал по 18 часов в сутки, спал всего три-четыре часа. Конечно, я продолжал играть на гитаре, даже сочинял какие-то песни и развлекал друзей, когда мы собирались. Но настоящей музыкальной жизни — оркестровой и клубной — в тот момент не было.
— У вас столько профессиональных обязанностей, а вы еще и джазовую группу создали. Не страшно было сделать «шаг в сторону»?
— Знаете, люди, которым в жизни что-то удается, это обычно люди смелые. Любой решительный шаг — в музыке ли, в науке ли — требует новаторства и нестандартных решений. Я это замечаю во многих вещах. Помню, в 1989 году, когда я только начинал заниматься лапароскопической хирургией, коллеги, которые хотели взять меня на работу в UCLA, привели меня к заведующему кафедрой. Я стал показывать ему мои первые работы, а он прямо в лицо сказал мне, что это полный бред. Что этим никто никогда заниматься не будет, что все это детские игрушки по сравнению с полостной хирургией. Кстати, на работу все равно взял, хотя тогда я ушел от него с тяжелыми мыслями. Прошло чуть больше 20 лет, и теперь полостные операции делают реже и реже, все предпочитают лапароскопию. Я думаю, чтобы добиться успеха, человек прежде всего должен довериться своему внутреннему чутью. Если у тебя не получилось, ты по крайней мере хотя бы попробовал. Я придерживаюсь такой философии и по жизни стараюсь поддерживать этот стиль. Поэтому с музыкой была, в общем, та же самая история. Я очень хотел играть — просто с диким энтузиазмом. Мне этого очень не хватало. И я стал играть, хотя поначалу многие смотрели на меня как на чудака.
— С чего все началось?
— В свое время я прооперировал много известных музыкантов. С одним из них, сыном Фрэнка Синатры Фрэнком Синатрой-младшим, мы очень подружились. Я оперировал ему рак простаты, но позже мы провели много времени в разговорах о музыке — уже не как врач и пациент. Он дружил с одним из моих любимых джазистов Луи Примой. К тому же он и сам музыкант, как его отец, ставший идолом джаза сороковых — пятидесятых. Он рассказал мне много историй о развитии джаза в Лас-Вегасе, о том, как проходило становление Фрэнка Синатры. Кстати, недавно, когда он был у меня в офисе, я спросил его, почему Синатра никогда не приезжал в Москву. Оказалось, что в бытность Горбачева президентом его приглашали, почти что состоялся концерт на Красной площади, но потом по каким-то причинам поездку отменили. Но тогда, когда мы только познакомились, я признался ему, что иногда музицирую. И даже отважился кое-что сыграть. Теперь могу сказать, что он был одним из тех людей, которые на меня повлияли. Он сказал мне: «Ты должен себя реализовать».
— И вы организовали джазовый оркестр?
— Не сразу. Понимаете, это достаточно сложный творческий процесс — подбор музыкантов, репертуара... Мне пришлось проводить интервью с большим количеством первоклассных исполнителей: и американских, и российских. Сейчас в нашем оркестре есть и те и другие. Была еще одна проблема. В Америке в последнее время произошел большой сдвиг — джаз сильно изменился. В России он до сих пор ассоциируется с классическими джазовыми стандартами, с именами Эллы Фицджералд, Дюка Эллингтона, Каунта Бейси. В Америке такой джаз практически не услышишь. Здесь стал популярен smooth, или, как мы его называем, фанк, — это такой более роковый, более битовый джаз, основанный на влиянии афроамериканской культуры. Он в корне отличается от классического джаза по своему звучанию, по интонации, по энергетике. Но я никогда не хотел играть фанк. Это не моя музыка, я по-прежнему люблю классический джаз в той форме, в какой он существовал раньше. Поэтому, собрав коллектив музыкантов, я предложил играть классические джазовые стандарты. Они возражали: «А кто тебя будет слушать-то? Никому это уже не интересно, это все старье, вещи, которые забыты...» Я все же настоял на своем. Но, если честно, и сам очень удивился, когда в 2011 году, после того как мы разослали свои записи, нас пригласил выступить «Виталос», один из четырех ведущих джазовых клубов Лос-Анджелеса. Впрочем, еще больше мы были потрясены, когда увидели, что зал во время нашего выступления был набит битком. Мы-то рассчитывали на пару-тройку полупьяных заезжих посетителей: кому еще в Лос-Анджелесе может быть нужен полуроссийский-полуамериканский классический джаз? Но выяснилось, что эта музыка по-прежнему интересна людям. Особенно тем, кто вырос на классическом джазе, но не мог его послушать, потому что его нигде нет. Сейчас мы играем практически каждую неделю то в одном, то в другом из этих четырех известных клубов. Мы устраиваем выступления с настоящими звездами джаза. С нами играли Боб Макчесни, лучший в мире джазовый тромбонист, Джо Даверса, один из лучших джазовых трубачей, которые сейчас работают, Джо Ди Бласи, гитарист и один из крупнейших джазовых продюсеров. И люди хотят нас слушать. Я начал писать свои песни. Мы выпустили пять треков, которые, похоже, пользуются популярностью. Записали один альбом, сейчас готовим выпуск второго. Джазовая группа — это как родственники, с которыми надо сосуществовать, понимать их музыкально. И мне все это нравится. Это творчество.
— Как называется ваша группа?
— Sascha's Bloc Band.
— Что думают об этом коллеги и пациенты?
— В Америке люди в целом более позитивно относятся к переменам. Концепция проживания жизни в разных амплуа вообще свойственна американцам. Помню, мой отец в социалистической России до 75 лет проработал врачом, был счастлив в своей профессии и не хотел отвлекаться ни на что другое. Здесь у людей принято искать вторую, третью группу интересов, раскрывать разные грани своей личности. Но даже в Америке моя история оказалась достаточно необычной. И знаете, пациенты отнеслись к этому хорошо. Они и раньше называли меня творческим и смелым человеком. А вот коллеги... Все необычное нас пугает. Многие говорили мне: ты же врач, серьезный человек, и вдруг — джазмен на сцене с гитарой... Это были два разных персонажа, концептуально с трудом умещающихся в голове. Но прошло немного времени, и люди поняли, что я не собираюсь бросать медицину, а, наоборот, еще активнее стал работать и оперировать. И теперь мои коллеги приходят ко мне на концерты.
— И все-таки непонятно, как вам удается совмещать обе эти ипостаси. Времени хватает?
— Знаете, хирургия замечательная специальность еще и потому, что развивает стратегический подход во всем. Хорошие хирурги всегда великие стратеги: жизненно важное решение очень часто нужно принимать быстро и грамотно. В Америке для этого есть хорошее слово multitasking — нацеленность на решение сразу нескольких задач. Так вот, я люблю multitasking. Меня совершенно не отвлекает то, что сегодня в первой половине дня я должен оперировать, днем преподавать в UCLA, а вечером играть в клубе. Все эти задачи разложены у меня в голове по полочкам, и это очень помогает вести разные направления, уделяя максимальное внимание и тому и другому проекту. Например, сейчас я много занимаюсь разработкой нового вида хирургии — single port laparoskopy, «хирургии через одну дырку». Вместо нескольких разрезов, как раньше, мы будем делать всего один. Для этого разрабатываются новые приборы, новая оптика, и я в этом активно участвую вместе с моими резидентами в UCLA. Надеюсь, что в течение года-двух мы доведем эту технику до совершенства. Еще одна моя нагрузка — участие в так называемом think tank Калифорнийской медицинской ассоциации. Сейчас в Америке идут дебаты по поводу концептуальных и политических изменений в медицине. Все спорят, как будет развиваться медицинское страхование, как врачи будут вписываться в эти изменения. И я в качестве одного из консультантов все время на острие этих дебатов.
— В России сейчас тоже идет много споров о будущем медицины. Можете высказать свое экспертное мнение?
— Скажу только, что возродить старую модель здравоохранения и каким-то образом ее реанимировать не получится. Сейчас российская медицина концептуально основывается на госпиталях. Человек, заболев, попадает туда на две-три недели. Но эта модель уже мертва. Тенденция американской медицины, а за ней неминуемо последует и европейская, такова: 90 процентов лечения должно происходить вне госпиталя. Больной должен попадать в стационар только в критических случаях или тогда, когда ему необходима операция. Только адаптация этой модели позволит сделать медицину рентабельной и двинуть ее вперед. В Москве, например, вкладываются огромные деньги в содержание нескольких десятков госпиталей. Однако при современных технологиях для десятимиллионного города нужно всего пять-шесть крупных больниц. Я говорю это к тому, что реформа медицины должна рассматриваться как глобальный проект, а не как починка мелких дырок. Тут важно все — и обучение современных кадров, и создание советов специалистов, которые будут контролировать качество лечения. Чем быстрее в России осознают глобальность такого проекта и необходимость апеллировать к профессионалам, тем лучше.
— Если политика в сфере медицины затянет с головой, сможете оставить музыку?
— Вряд ли. Ведь сейчас речь идет не только о реализации моих собственных творческих амбиций. Я веду переговоры с продюсерами и музыкантами о создании ежегодной джазовой школы. Мы будем привозить одаренных музыкантов из разных стран мира в США. Лучшие джазисты будут в течение недели вести для них бесплатные занятия, закончится все большим совместным джазовым концертом. Мы хотим поддерживать джаз, чтобы эта музыка прогрессивно развивалась, а не умирала. Кроме того, у нашей группы тоже большие планы. Мы готовим собственное декабрьское шоу совместно с хорошими серьезными джазовыми музыкантами, собираемся на фестивали в Израиль и Канаду...
— В Россию не приедете?
— У нас есть приглашение. Среди российских музыкантов у меня много друзей, которые, признаюсь, широко раскрытыми глазами смотрят на мою деятельность. Конечно, хотелось бы показаться в родном городе. Жизнь покажет.
— Что ж, с вас хочется брать пример...
— Я не думаю, что существует один рецепт счастья для всех людей. Но считаю, что каждый должен искать себя. К сожалению, многие люди смотрят на жизнь как на бесконечный процесс и иногда обманывают себя в своих ощущениях жизни. И, в общем, проживают жизнь посредственно или как-то недовольно, зло. Вот это обидно. Мне кажется, каждый человек должен искать свое маленькое счастье — в музыке, математике, спорте, медицине или в каких-то других вещах. Но я глубоко уверен, что в каждом из нас зарыта изюминка, которую нужно раскрыть.
Алла Астахова
