Почти все открытия сделаны не оттого, что кому-то в голову вдруг пришла блестящая мысль, а по крайней необходимости. Открытие — это выход из безвыходного положения.
В ленинградскую блокаду
Учиться было интересно, но вот университет позади, надо в школу, в класс...
Вчерашнего студента буквально трясло, когда он шел на урок, а выходил с урока в мокрой от пота рубашке. Но однажды он заметил, что стоит только ему высказать интересную мысль, как собеседники, даже если это школьники, перестают обращать внимание на его речь — и тогда приходит уверенность, начинает говорить легко.
Значит, что же? Говори на уроке поменьше и только необходимое... Речь затруднена? Пробивайся к ней, говори напористей, вкладывай больше физических сил. Лишь бы услышали.
«Когда я пришел на его урок в первый раз, я смеялся. Мне было весело глядеть на этого человека, который, бурно жестикулируя, ходил по классу. Его голос то взрывался, то утихал, для того чтобы опять взлететь над классом. Но именно это меня в нем привлекает. Он заставляет слушать, даже когда ты не хочешь».
Это выдержка из сочинения «Уходя из школы, что я могу сказать об уроках литературы?». Десятиклассники писали его на последнем уроке, и стопка непрочитанных листков лежала на столе в учительской, пока мы разговаривали с Евгением Николаевичем. Преподаватели входили, выходили, потом почему-то перестали появляться. Когда мы опомнились, то оказалось, что в коридорах и кабинетах ни души, всюду темно, школа давным-давно заперта, и выйти из нее нет никакой возможности, хоть умри. «ГОВОРИТЬ о Евгении Николаевиче можно без конца. Но главное — он оригинален. Его своеобразие покорило нас».
«Наш литератор — необыкновенный человек. Чувствуется, что он не просто преподаватель, он еще и мастер своего дела».
Мастерство и своеобразие неотделимы, мастер не может не быть оригинальным, но знали бы ребята, чьи сочинения здесь цитируются, как дорого даются человеку своеобразие и мастерство!
Уже семья у Ильина была, а он, обессилев в борьбе с собой, ушел из школы. Скитался по стране. Потом вернулся в Ленинград. Поступил на курсы шоферов. Стал работать на автобазе. «Даже большое пушкинское „я“ потеряется, если отсутствует маленькое „я“ учителя», — думал Ильин. Найти свое... Найти себя... Это значит, думал он, пересилить в себе что-то. Не скрыть, не спрятать, а выявить, присудив себя к трудной жизни, и преодолеть. У Шиллера есть храбрые слова: «Человек в руках необходимости, но воля человека только в его собственных руках».
Быть может, в эти тяжелейшие годы и сложились нравственные представления Евгения Николаевича. Он на себе испытал, что такое душевное смятение, душевная боль, что — гордость, что — гордыня, что — смирение и что — ответственность перед своим сердцем. Он слышал свое сердце так, словно оно живет отдельно от него. Из этих дней вырастали его будущие уроки о Достоевском и Толстом, и когда он потом станет спрашивать ребят, отчего плачет Левинсон в конце «Разгрома», он сможет объяснить им, что такое груз совести.
Есть высокое состояние духа, когда человек живет в единении с самим собой, ни на минуту не теряет себя. При встрече такие люди поражают нас, хотя мы не сразу понимаем чем — они действуют на нас всей полнотой личности. Они обогащают одним своим присутствием.
«Мне почему-то кажется иногда, что это у нас не урок, а подготовка к чему-то очень важному...»
«Ведь нет такой науки — учиться жизни, а Евгений Николаевич как бы подготавливает нас к жизни, в полном смысле слова».
«Литератор у нас вообще личность...»
Не в каждом классе ребята писали бы так раскованно.
НЕДАВНО в одном исследовании обнаружено, что среди причин, определяющих отсев из вечерней школы, «нежелание учиться» встречается в пять раз чаще, чем неуспеваемость, в десять раз чаще, чем усталость после работы, и в двадцать раз чаше, чем трудности в семейных обстоятельствах. Нежелание учеников учиться во все времена было профессиональным проклятием учителей, но в вечерней школе... Когда пришло время и Евгений Николаевич вернулся к преподаванию, судьба решила испытать его до конца — она, видимо, упорно вела его к открытиям — и определила в вечернюю школу. С тех пор и по сегодня, когда он работает в дневной, «детской», школе, одна мысль ведет его. Он скажет о ней много позже в газетной статье: «...Почти все дети „трудные“, только каждый по-своему. Завоевать их внимание — значит завоевать их самих. Но как? В этом весь вопрос».
го жизнь — это борьба за внимание. Не за дисциплину, не за тишину на уроке — за внимание. Но разве и во всей школе, и в искусстве, и во всем мире не идет сегодня борьба за внимание людей — за людей? Ильин говорит только о своем классе, но попадает в самый нерв современности.
На этот поразительный по точности и простоте вопрос — как завоевать внимание учеников — Ильин отвечает с такою же неожиданной простотой. Он говорит, что урок литературы надо строить точно теми же средствами, какими строится художественное произведение. Ребята внимательны и активны, «когда с ними разговаривают языком неожиданных приемов, метких деталей, жгучих вопросов... — словом, языком искусства». Прием, деталь и вопрос — в этих трех словах весь Ильин. Книги, которые изучают в классе, — разные. Могут ли уроки литературы быть одинаковыми даже по форме? Нет, учитель литературы — как Плюшкин с огромной связкой ключей. На каждый урок, для каждого писателя, героя, к каждой теме — свой прием, свой ключ. Открывать дверь, а не ломиться в нее! Творческий прием — «стержень современного урока, главный его инструмент, то, чем запоминается всякий урок, во всем его объеме и — всеми».
А уж как Евгений Николаевич работает с деталью — это, к сожалению, и объяснить в статье нельзя, надо было бы приводить полную запись урока. Он может уделить урок картошке, которую ели Пьер и Каратаев, охватить, только об этой картошке и говоря, самые глубинные проблемы «Войны и мира», и я, наверное, непростую задачу дам читателю, даже если он преподает литературу, когда спрошу: могли бы вы минут двадцать рассказывать о том, почему у Раскольникова петля для топора — с левой стороны пальто? Рассказывать, не уклоняясь от текста и программы и так, чтобы в эту «петлю» захватить всего Раскольникова со всеми его тупиками? Ильин не «подчеркивает» деталь, он находит деталь узловую, структурную и ставит ее в центр урока. «Буря! Скоро грянет буря!» — это, замечает он, мог сказать любой писатель начала века, в ком хоть на минуту победило чувство реального. А вот следующую строку — «Пусть сильнее грянет буря!» — мог написать только Горький. И ведь не забудешь! Что же удивляться тому, что ученики Ильина так интересно отвечают на экзаменах и если поступают в институт, то неприятностей из-за литературы не знают.
Но любовь и страсть Ильина — вопрос. «Найти точный вопрос — праздник души!» — говорит он. И даже книгу задумал: «Искусство вопроса». Хотел бы ты, чтобы Раскольникова обнаружили? Почему — нет? Ведь он же убийца... Но и я не хочу... В чем дело? Или еще: в какой семье ты предпочел бы расти и воспитываться — Болконских или Ростовых? И почему Павел Власов не уступил своего права нести знамя? «Старшеклассники не любят задумываться по пустякам... Стоит ли задаваемый вопрос ответа?» — пишет Ильин и вводит такой критерий: «Умирает ли вопрос после ответа? Если да, то как бы ни был хорош ответ, сам вопрос — плох». «Если истину можно получить иным путем, минуя полемический, зачем спорить, подвергая класс искусственному эксперименту?» Вопрос должен быть таким, чтобы ученик хотел ответить себе, а не учителю; задание на дом такое, чтобы ученик не мог заснуть, думая над ним...
Кто это говорит, что нынешних ребят ничем не удивишь? Рты раскрывают от изумления... Их не удивишь фактами, но свежая мысль и мастерство их поражают — дефицитный товар... Нет человека, будь он трижды бандит, который в душе не ценил бы мастерства. «Если учитель вторгается в искусство, не разрушая искусства, — он сам искусство», — говорит Ильин.
ТОМУ, кто впервые попадает на урок Евгения Николаевича, сначала бросается в глаза артистизм учителя. «Рассказывая о каком-нибудь герое, он делает это так, будто это он сам», — говорится в одном сочинении. Кто-нибудь непременно поторопится объяснить успех Ильина одной лишь этой его способностью, как было по отношению к Шаталову: «Артист!» Да, артист. А можно ли преподавать литературу, если совсем не владеешь искусством слова? И ведь двадцать пять лет назад, при первом появлении Ильина в школе, никто бы не поверил, что он будет говорить, как артист.
Когда видишь Ильина, силой пробившегося к слову, думаешь: что человек может... Это ведь и представить себе трудно, что может человек!
...После пятнадцати лет блистательной работы вдруг все пошло насмарку. Опять накатило... Не может произнести на уроке имени героя... Поворачивается к ученику: ну-ка, подскажи... А сам не может.
Почему все повторилось? «Видимо, успокоился, — размышляет Евгений Николаевич. — Если к тебе пристало что-то, то до конца жизни надо драться».
Пошли годы борьбы за вдохновение. Только вдохновение, когда речь сама выпирает из тебя, могло победить его недуг. Но где его взять, вдохновение, на шесть уроков в день? Помогли ребята. «Ученики были добрее ко мне, чем я к ним». Класс, лица ребят, их интерес возвращали Ильину уверенность. Завладеть вниманием, свести тридцать душ к одному центру — и тогда, независимо от настроения, начинается импровизация, рождаются неожиданные повороты мысли, удачные фразы — Евгений Николаевич записывал их после урока, наспех, в коридоре на дежурстве, чтобы потом, на следующем уроке, поднять себя, обыкновенного, до минуты вдохновения. С тех пор ребята стали больше занимать его. «Ты ли, они ли... Господи! Люди! — думал Ильин. — И по-людски говорят». Тогда он понял, что класс — это мастерская общения. Трактовать, сообщать, информировать — нет! Общаться — вот слово, в которое он все вложил. «С ребятами нужно работать гибче, ласковее и — веселее». Появилась естественность в уроке, непринужденность. Он стал больше шутить, рассказывать веселые истории, может вызвать гомерический хохот... И тут же — абсолютная тишина, полное внимание. Общение, но не по домашнему руслу, а на строгой, серьезной, возвышенной основе, словно в классе, незримая, поднялась университетская кафедра...
Три искуса проходит учитель литературы, прежде чем станет Словесником: нравственности, мастерства и общения. Тогда он овладевает вниманием учеников.
Преподавание литературы — существенная часть духовной жизни страны. А законы духовной жизни таковы, что ее общий уровень очень зависит от уровня, достигнутого наиболее выдающимися людьми. Талантливое, кому бы оно ни принадлежало, принадлежит и всем, оно объединяет людей. Евгений Николаевич обращает внимание учеников на одну строчку из легенды о Данко: «И вот вдруг лес расступился перед ним... и остался сзади, плотный и немой...» Почему перед ним, а не перед ними? Ведь Данко шел не один... В этом слове, говорит учитель, весь смысл легенды — и начинается разговор о нравственном подвиге ведущего. Если лес расступился перед ним, значит, у нас больше надежды, что он расступится и перед нами.
...Освободили нас из школьного плена поздно вечером, с помощью милиции. Я опаздывал на поезд и потому увез с собой сочинения выпускников. В сегодняшнем номере газеты учитель прочитает их впервые. «О, какое счастье для меня и для всех нас, что учит нас литературе Евгений Николаевич!» — сказано в одном сочинении. «Встречу с таким учителем литературы я считаю просто счастливым случаем в моей жизни», — сказано в другом. «Уходя из школы, я остаюсь доволен своим учителем литературы», — сказано в третьем.
Симон Соловейчик
