Языки утопии

Чтобы не произносить всуе истертого слова «гений», скажем проще: Владимир Сорокин — самый значительный писатель из тех, кто сегодня пишет по-русски. Отсутствие чего-то очень большого ощущается сильнее, чем его присутствие. Три года без новых книг Сорокина, прежде публиковавшего что-то свежее ежегодно, заставили это осознать. Пауза затянулась не беспричинно. Автор работал над масштабной вещью, томом на полтыщи страниц, в каком-то смысле объединяющим все, написанное им до сих пор. В «Теллурии» есть та полифония, которой в свое время поражали «Очередь» и «Норма»; там явлены недюжинные стилизаторские таланты, впервые проявившиеся в «Тридцатой любви Марины» и «Романе»; фонтанирует фантазия, как в «Голубом сале», откуда есть прямые цитаты; имеются неотразимые сатирические пассажи, ничуть не слабее «Дня опричника». Но гораздо важнее другое. С ослепительной ясностью из этой книги становится понятно, что Сорокин, которого одни привыкли считать формалистом, а другие и вовсе калоедом, на самом деле — прирожденный утопист.

В стране, которая вся — одна сплошная антиутопия, любая попытка дистиллировать из тонн страданий хоть каплю счастья — на вес золота (или, как сказал бы Сорокин, теллура, в его вселенной стократ более ценного). У Гоголя не получилось подняться из Ада даже к Чистилищу; благословенный град Чевенгур у Платонова продержался недолго. Сорокин делает невозможное, используя как фундамент былые собственные постройки. На сектантском Льду Тунгусского метеорита, на белоснежных кирпичах Сахарного Кремля, на развалинах Великой Русской Стены, на вечной мерзлоте «Метели», на энергетическом поле «Мишени» он возводит воздушный замок Теллурии, сияющего мира будущего.

Описывать его даже обидно: уж слишком сильно удовольствие от первооткрывательства, которое можно посулить любому непредвзятому читателю. Если в общих чертах, то мир накрыло новое Средневековье. Не такое, как у Вальтера Скотта или Жака ле Гоффа, а магическое, как в романах Кретьена де Труа, путевых заметках Марко Поло, прозе Франсуа Рабле или легендах о Царстве Пресвитера Иоанна. После изнурительной мировой войны с ваххабитами Европа канула в счастливую тьму. Рыцарские ордена заседают в своих неприступных замках, готовясь к очередному Крестовому походу. На многотысячных карнавалах ряженые празднуют победу над неверными. По непроходимым лесам бродят путники — странствующие воины, мастера-кудесники, искатели и искательницы приключений, да чуда-юда, которых вокруг видимо-невидимо. Тут и мутанты — от кентавров до псоглавцев, и великаны, и гномы (Сорокин называет их большие и маленькие). Объединяет их единая мечта о божественном теллуре, редчайшем металле, из которого куются волшебные гвозди: если умеючи забить такой прямо в голову, сбудется все немыслимое. Вот он, новый Грааль.

Меж тем в России настала долгожданная феодальная раздробленность. Суверенная Московия, как и в былые времена, утопает в роскоши, вынужденно терпя садистские прихоти очередного тирана. Пролетарски-фермерская Подмосква обеспечивает ее недорогой рабочей силой. В Рязанском царстве возродили древнерусские традиции — и кухня, и охота, и одежда, и речь. Своей строгой общиной живут православные коммунисты, для которых догматы РПЦ и КПСС равно священны. Сибирь, разумеется, отделилась. Своей жизнью живут СШУ — Соединенные Штаты Урала. Туризмом промышляет карликовое государство СССР — Сталинская Советская Социалистическая Республика, где элитным гостям предлагается теллуровый трип в гости к самому генералиссимусу. Самый же пронзительный и остроумный комментарий по поводу сегодняшней РФ Сорокин позволяет себе в центральной и ключевой сцене книги — единственной, которой посвящена не одна глава, а сразу три. Древняя бабушка с двумя взрослыми внуками совершает паломничество к запрятанному в лесах алтарю, где ее покойный муж-скульптор вырезал Трех Великих Лысых: Володюшку, Мишеньку и Вовочку.

«А я, конечно, с расспросами: бабуль, как да что? Та мне подробно все пересказывала, а потом как бы подвела черту. Говорит, Россия была страшным античеловеческим государством во все времена, но особенно зверствовало это чудовище в ХХ веке, тогда просто кровь лилась рекой и косточки человеческие хрустели в пасти этого дракона. И для сокрушения чудовища Господь послал трех рыцарей, отмеченных плешью. И они, каждый в свое время, совершили подвиги. Бородатый сокрушил первую голову дракона, очкастый — вторую, а тот, с маленьким подбородком, отрубил третью. Бородатому, говорит, это удалось за счет храбрости, очкастому — за счет слабости, а третьему — благодаря хитрости. И этого последнего из трех лысых бабуля, судя по всему, любила больше всего. Она бормотала что-то нежное такое, гладила его, много конфет на плечи ему положила. И все качала головой: как тяжело было этому третьему, последнему, тяжелее всех. Ибо, говорит, он делал дело свое тайно, мудро, жертвуя своей честью, репутацией, вызывая гнев на себя. Говорит, сколько же ты стерпел оскорблений, ненависти глупой народной, гнева тупого, злословия! И гладит его, и целует, и обнимает, называя журавликом, а сама — в слезы. Мы с Сонькой слегка обалдели. А она нам: детки, он много вытерпел и сделал великое дело».

Это не комментарий на злобу дня, боже упаси. Просто автор смотрит с такой дистанции, которая уравнивает фантастическое будущее с постыдным прошлым, давая неожиданное решение до сих пор не решаемого уравнения. Но и вообще ничего язвительно-едкого в эпическом размахе «Теллурии» учуять невозможно. Книга дышит свободой многовариативности, переданной — как всегда у виртуоза Сорокина — на уровне языка. Точнее, языков.

Пятьдесят глав. Для каждой выдуманы свой жанр, стиль, система персонажей и сюжет: анекдот и love story, философский диспут и детектив, историческая справка и молитва, пропагандистская листовка и прямой репортаж, сказка (причем про Колобка) и физиологический очерк. Таких сложных конструкций у Сорокина до сих пор не было ни разу; таких живых персонажей, в которых при всем желании невозможно увидеть лишь «носителей дискурса», — тоже. Что ни глава, то завязка для ненаписанного романа, повести или сценария: живи мы в Штатах, права на экранизацию были бы куплены на следующий день после появления книги на прилавках. Подключить бригаду умелых кинодраматургов, и из «Теллурии» получится сериал ничуть не хуже «Игры престолов».

Но Сорокин создает искусство, а не коммерческий продукт. Он лишь цепляет нас на крючок интриги, а потом позволяет соскочить, чтобы мы клюнули на следующую наживку. В его системе координат от писательского диктата освобождены и персонажи, чьих дальнейших судеб мы не знаем, и читатели, вольные выбирать в бесконечно разнообразном универсуме тот политический и эстетический уклад, который им интереснее или ближе. Дрейфуя от одного острова этого бесконечно изобретательного архипелага к другому, мы испытываем тот самый теллуровый кайф, который так медицински точно описывает автор. А потом, в последней главе, он ухитряется огорошить нас еще одной манифестацией свободы: без наркотика. Вероятно, поэтому это первая книга Сорокина, дарующая кроме мало с чем сравнимой радости от прочтения еще и бесценный катарсис.

Рискуя впасть в ложный пафос, можно констатировать, что Сорокин сражается за свободу всю жизнь. В первых книгах — речь о свободе от советского тоталитаризма. В постперестроечных — от иерархической системы классической культуры. В колоссальной трилогии «Лед» — от сектантских представлений об истине как догме. В щедринских по духу повестях-памфлетах — от ложных систем ценностей: политических, эстетических или религиозных. Утопическая «Теллурия» — завершающий этап этого процесса. Здесь каждая глава, каждый абзац, каждый неологизм — словно магический гвоздь, острие которого проникает прямо в мозг. Высшая манифестация свободы: писатель вырывается из тенет обязательств перед аристотелевскими законами построения интриги, отменяет глобализацию, ставит под сомнение все лозунги современного человечества и предлагает взамен мечту о мифическом металле, освобождающем от материального мира.

То есть делает все то, чем занималась во все времена большая литература. Еще более редкая, чем самородный теллур.

Антон Долин