Брусчатка

В таковых и подобных рассуждениях доехали мы до предместий Сталинграда. Уже километров за 10 до станции по обе стороны железной дороги громоздилась искореженная военная техника: различных видов танки, артиллерийские орудия, грузовики, бронетранспортеры. Они иногда вздымались на несколько метров, закрывая все вокруг. В вагоне притихли. Большинству пассажиров эта картина говорила многое. А иван-чай, бурьян, репейник, чертополох, проросшие между гнутым, опаленным, уже начавшим ржаветь железом, действовали еще более угнетающе…

Подойдя к развалинам вокзала, наш поезд, страшно завизжав железом и заскрипев чуть ли не каждой доской, остановился. Затем его отвели на запасной путь. Старшина — начальник охраны (тогда поезда ходили с охраной из 8—10 человек) сказал, что надо пропустить воинские эшелоны, и мы сможем снова тронуться в путь не раньше, чем часа через четыре. Мы вышли на кое-как утрамбованную щебенку — туда, где, видимо, когда-то был перрон. Здание вокзала было полностью разрушено. Я так и не понял, где размещались привокзальные службы, военная комендатура, телеграф… Вокруг, на всем обозримом пространстве, то в одиночку, то группами торчали скелеты домов — с опаленными стенами, с пустыми глазницами окон, и лишь с остатками кое-где лестниц и межэтажных перекрытий.

Молча вышли мы на то, что когда-то было привокзальной площадью. Вокруг громоздились только развалины. Но — вот чудо: в центре площади находился почти полностью сохранившийся огромный круглый цементный фонтан, украшенный цементным же хороводом играющих детей, у которых были отбиты только носы, а у одной фигурки — и рука.

Улиц, площадей, мостовых, тротуаров и в помине не было. Однако там и сям виднелись петлявшие, то поднимавшиеся, то опускавшиеся, уже нахоженные прямо по развалинам уходящие куда-то вглубь этих развалин тропинки.

Вскоре нам попался пожилой вислоусый майор — начальник штаба саперного батальона, одного из тех, что занимались здесь расчисткой и прокладкой коммуникаций. Звали его почему-то Клавдий. Хотя и безмерно усталый, майор гостеприимно отвел нас ъ распоряжение своего батальона. Здесь на хорошо выровненной площадке стояли палатки, столы и лавки под брезентовыми навесами, трещавший бензиновый движок, несколько бульдозеров и скреперов; повсюду валялись лопаты, кирки, мотки проволоки и проводов различного сечения, гигантские катушки кабеля. Дымили полевые кухни. На отдельной площадке стояли несколько «виллисов» и «студебеккеров».

Клавдий Петрович накормил нас горячим и вкусным обедом из американских консервов — гречневой кашей с кусочками тушеного мяса и жареным луком, — напоил крепчайшим чаем. От него мы узнали, что среди развалин живет, в основном в подвалах разрушенных домов, довольно много людей, которые неизвестно чем питаются и вообще непонятно как существуют.

— Неужто вы им не помогаете? — ужаснулась Анна Васильевна,

— Как не помогаем? — уныло ответил Клавдий Петрович. — Конечно, помогаем. Да разве всех накормишь?

Еще от него мы узнали, что как раз около фонтана был убит в бою Хосе Ибарури — офицер Красной армии, сын Долорес Ибаррури.

…Ветер гулял над развалинами Сталинграда, принося запах то щебенки и раскаленного известняка, то лебеды и иван-чая, то тухлой рыбы, то какой-то гнили и вовсе черт знает чего…

Страшно было далее подумать о том, какого труда потребует расчистка и восстановление города… Сколько жизней там погребено…

Наконец, мы тронулись в путь. Снова несколько километров тянулись груды искореженной военной техники.

Когда, наконец, гремя, поезд, миновал это чудовищное кладбище и вновь открылись жаркие приволжские степи, все вздохнули с облегчением.

А я вспомнил, как морозной зимой 42—43 года пошел на вокзал провожать знакомых ребят из Военно-воздушной академии имени Жуковского. Тогда шел самый разгар Сталинградской битвы. Вот и сняли с учебы слушателей 1 × 2-го курсов этой Академии и отправили в Сталинград. Нет, не летчиками — в пехоту. Они знали, что обречены. Немцы уничтожали большую часть подходивших пополнений еще на берегу Волги или на переправе (так стало и с ними — мне рассказали). Умные, талантливые, молодые (других в Академию не брали), красивые…

Поджидая отхода поезда, они вместе с провожающими сгрудились на перроне и негромко пели:

С тех пор прошло полвека, а эта песня, на слова Есенина все еще звучит в моей душе.