Роман не пишется. Даже плохо складывается пока в голове. А из чего складываются романы у филологов? Только из собственной жизни и книжных переживаний. Жизнь подскажет. Я лечу на самолете в зарубежную командировку, о которой недавно говорил на кухне с Саломеей. Вечерний рейс Москва – Франкфурт-на-Майне. Она на попечении моего аспиранта Толика и его невесты. Занятная парочка и занятный парень. Но, может быть, подойдет время, и я расскажу и о них. Я лечу в Германию, русские цепью прикованы к этой стране. О царях, их женах и «немецких специалистах» не говорю. Недаром, кстати, вся революционная эмиграция сидела по берлинским и мюнхенским кафе. Где потом у нас Ленин издавал «Искру»? Это не нудная командировка, где лекция за лекцией или трехдневное сидение на научной конференции, заход в супермаркет и – снова в самолет, чтобы в Шереметьево обратно. Это самый жалкий и отвратительный аэропорт в мире, хуже, может быть, где-нибудь в Африке или в солнечном Узбекистане, Кушке или Коршах. Отчасти я предвкушаю эту командировку, отчасти я боюсь. О ком я там придумал роман? Что за два героя разгуливают в моем воображении? Мне предстоит прочесть две лекции в одном провинциальном городе. Провинциален, но не прост. Пейзаж, характер, общий адрес у этого города имеется. Имя – знаковое. Для русской интеллигенции все это расхожие цитаты. «…А в Марбурге / Кто, громко свища, мастерил самострел, / Кто молча готовился к Троицкой ярмарке». С трагическим двойным смыслом этого слова «самострел». Жалко, что другой классик русской литературы ни слова в стихах не написал об этом городе, но вывез оттуда преданную и тихую жену-немку. С разбегом в сто семьдесят пять лет они оба – и Пастернак, и Ломоносов – жили здесь и учились в университете. У обоих в это время был напряженнейший любовный роман. Штаны трещали от юношеского сперматогенеза или воздух этого города располагает к любви? Но у меня еще одно дельце в немецком краю. Не сам еду, не по собственной воле, а «токмо волей пославшей мя жены». На всякий случай проверю, как там поживают когда-то влюбленные в меня немки? Ой, все ли знает про меня Саломея и весь ли ей известен мой список? Благородна и подла природа русского мужика, впрочем, как и у любого на этой планете. По законам романистики здесь надо бы сразу дать картинку, знакомство и любовную историю. Но кто, кроме безумцев, пишет сейчас как надо? Мастера строгают романы, как Бог на душу положит, а потом подмастерья их опыт превращают в правила.
Впрочем, долой отступления, ими и так слишком перегружены русские романы.
Я лечу, я наслаждаюсь полетом и свободой. В наше время только самолет, между взлетом и посадкой, дает ощущение свободы. Видимость торжества собственной воли и (в скобках) – возможность окончить жизнь по ошибке авиадиспетчера, отвлекшегося на чашечку кофе. Конечно, за рулем автомашины таких роковых возможностей не меньше. Но причина их земная и менее романтичная: например, пьяный владелец «мерседеса», врезающийся в тебя после гульбы в ночном клубе. Еще примеры? Между взлетом и посадкой находится какое-то время «икс», когда ты не принадлежишь ни своей земле, ни пункту прибытия, в этот момент ты уже не можёшь повлиять ни на рабочую, ни на семейную ситуацию, тебя не достанет ни начальник, ни домоуправ, уже не имеют значения неоплаченная страховка или несданный анализ. Неотложные заботы отступают, каталогизируются и, как стеклянные, замирают на месте. Ты стоишь на вершине огромной пирамиды, состоящей из блоков этих забот, обязанностей и невыполненных обещаний, и ни один из них на несколько часов не может сдвинуться со своего места. Всё окружающее застыло, зависло, и только ты и твое воображение свободны. Ты даже можешь всласть почитать газеты. Но кто сказал, что в самолете надо «убивать время»?
Мне всегда кажется, что в «Аэрофлоте», в отделе кадров, набирающем стюардесс, давно несет службу какой-то изощренный, хорошо замаскированный садист. Внешне девочки в самолетах российских линий безукоризненны. Всегда отлично подмазаны, так что кажется, над их лицами работал первоклассный художник-визажист. Они все разнообразны по цвету волос, росту, отличаются фигурами и размером бюста. Все терпеливы, вежливы, предупредительны, не отказывают ни в одной услуге, если она лежит в рамках их служебных обязанностей, говорят «спасибо», если их за что-либо благодарят или делают комплимент, и «пожалуйста», если к ним обращаются даже с незначительной просьбой. Но какой при этом внутренний плебейский холод сохраняется в их глазах, какое высокомерие таится в холеных улыбках! Даже опытному пассажиру становится не по себе, когда он встречается с подобным образом выезженными, словно скаковые лошади, красавицами. Впрочем, исконно русский человек к этому привык. Он всегда чуть заискивает перед проводником в поезде, перед водителем такси, перед стюардессой, если отваживается на полет.
Салон Ил-86, где мое место, обслуживают две особенно вызывающие куколки. Как это они умудряются глядеть на человека, не видя его? А может быть, у них специфическое, нецветное, расплывчатое, как у собак, зрение? Что, интересно, у них в мозгах, когда они просят пристегнуть ремни, откинуть столики или поставить кресла в исходное положение? Эти две красавицы были какие-то особенные, с одинаковыми серьгами в ушах и цепочками на шее и запястьях, так иногда девушки из простонародья носят одинаковые кофты и юбки. Даже не верилось, что под форменными юбками и блузками находится теплое, живое тело. Зато девушки хорошо представлялись в виде персонажей из порнофильмов. Эдакие всевластные хозяйки при рабах. Одну, у которой на груди, в пластмассовом оконце, была надпись «Ст. бортпроводник Марина», я определенно смог бы представить затянутой в черную кожу амазонкой с хлыстом в руках, держащую на поводке, прикрепленном к ошейнику, своего счастливого раба. Раб, в черной кожаной майке, подобострастно, выпятив худой голый зад, облизывает черные лакированные туфельки хозяйки. Другая, у которой цепочек на шее было больше, в моем воображении сразу села на стул, вульгарно раздвинула ноги, и раб, в кожаном с металлическими заклепками и шипами ошейнике, высунув язык, подползал к ее разгоряченной промежности. У этой к пиджачку тоже прикреплена бирочка: «Бортпроводница Анжела».
Естественно, в виде одного из этих рабов я представил себя. Среднего роста седоватый господин, строгий, худой, с серыми глазами, одет в тон волосам и глазам в серый костюм-тройку, купленный в московском ЦУМе. Худощавые господа, которым есть что скрывать, обычно одеваются в костюмы-тройки. Метаморфозы воображения. Впрочем, к подобным интеллектуальным перверсиям, зависимым от собственного сознания, я уже привык. Воображение не посадишь на цепь. Свобода!
Можно было бы подумать и помечтать о чем-нибудь другом, например о лекции, которую предстоит прочитать сначала в университете студентам и преподавателям-русистам, а потом – в зале городской ратуши. Современное общество живет юбилеями. В юбилейные дни вспоминаем события, писателей города, чтобы на следующий день опять о них забыть. Чтение лекций дело привычное. Уже ушел в прошлое дрожащий пыл первых выступлений, все накатано, экспромты отработаны, если постараться и ввести себя в подобающий этим торжественным случаям транс, то можно возвыситься и до пафоса. Но и транс, внутреннее переживание тоже дело наживное. Выходит же на сцену, чтобы потрясти зал, знаменитый актер, только что жевавший бутерброд в буфете. То же самое и лекция – все зависит от человека: если получилось немножко хуже, значит сегодня талант дремал, а немножко лучше, следовательно, душевные силы сложились с уже размятым, давно исследованным и апробированным фактом. Готовую лекцию не следует долго мучить в сознании, можно перегореть.
Самолет самое подходящее место для размышлений и наблюдения. Салон, кажется, полон. Чего же русские так полюбили Германию? Какие у большинства чванливые лица. Хотят казаться бывалыми путешественниками, олигархами, все надулись и не обращают внимания на соседей. Но олигархи летают на собственных самолетах.
Советский режим был совершенно прав, когда отгородился от всего мира железной стеной. Это не только для того, чтобы мир не знал, что делается в снегах и пустынях социалистического мира, но и чтобы русские не подвергались соблазнам, которых не вынесут их души. Какой личный смысл я имею от своей поездки? Кого я сейчас этим удивлю, разве теперь это награда за выдержку и сдержанность в науке? Разве не заслужил я, чтобы что-то отличало меня от этой переполнившей самолет черни? Вот и эти, похожие на звезд порнографических фильмов стюардессы отводят взгляд, будто чувствуют во мне какую-то недостаточность.
Сидим, наблюдаем. Роман не пишется? Значит, собирается материал. Потом, когда запишется, всё пойдет в дело, водоворот закрутится и, с причмокиванием кружась, всё засосет в воронку текста.
В профессиональной жизни красавиц-стюардесс есть момент, когда им необходимо сделать физическое усилие. Физические усилия превращают отчужденных и ухоженных куколок в подобие членистоногих. Будто большие муравьи, напрягаясь, тащат по муравьиной тропке умершую или закусанную муравьиными челюстями до смерти стрекозу. Вот наши стюардессы, накрашенные и изысканные, как гейши или актрисы в японском театре «ноо», тянут мимо меня алюминиевый ящик с обещанным в начале воздушного пути «горячим завтраком». У авиакомпаний любой завтрак вполне может превратиться в «горячий ужин». А говорилось ли в самолете о «горячем обеде»? Или обед обязательно должен быть горячим?
Красавицы уже один раз протащили по проходу тяжелую, на колесиках, арматурину, похожую на магический ящик фокусника Кио. С каким изяществом носители этой фамилии вытаскивали из него разнообразные предметы и целые семейства лилипутов. Тогда, в начале полета, по самолетному радио сообщили о необходимых для пассажиров значениях высоты полета и температуре за бортом. Но радиорулада закончилась и счастливым пассажем: «Вам также будет предложено красное и белое вино и прохладительные напитки». Именно на напитках красавицы и сломались.
При транспортировке из салона в салон колесико тележки, чуть юркнув, стало боком к алюминиевой накладке, прижимающей ковролин к палубе. Девичьи тонкие ручонки напряглись, нежные шейки, до сих пор мягко сидевшие в гнездах грудных клеток, сразу превратились в жилистые переплетения мускулов и вен; зады – но лучше называть, как у Пазолини, «задики» – отклячились и потеряли свою очаровательную округлость, став обычными задницами коротконогих русских женщин, которые на железнодорожном полотне, вдвоем или втроем, поднимают многопудовую шпалу, воняющую креозотом; под блузками обозначились соски. Вы скажете, настоящих грудей у стюардесс, как правило, не бывает? Работа накладывает своеобразный мертвящий отпечаток. Но, по крайней мере, под кительками с вытачками, создающими некоторый объем, подразумевались небольшие припухлости с натуральными сосками. Это не было особенно сексуальным. Тянущая в гору перегруженную телегу лошадь не так красива, как скаковой жеребец, подрагивающий на выводке всеми жилочками под лоснящейся шкурой. Но в этой отвратительной, существующей скорее в воображении, нежели в действительности, эстетике тоже своя прелесть. Может быть, это представление входит в набор услуг и аттракционов в самолете, так же как демонстрация спасательных жилетов и запасных выходов? Сколько же было за последнее время аварий на пассажирских авиалайнерах! Кто-нибудь воспользовался спасательным жилетом или запасным выходом?
На аттракцион можно ответить тем же. Я что, первый раз летаю и не знаю всех уловок? Сейчас девочки справятся с металлическим шкафом и начнут редуцировать названия обещанных напитков. Вот-вот, я не ошибся, ряд пассажиров передо мной уже насладились фонетикой Элизы Дулитл. Интересно, делают это стюардессы из пренебрежения к клиентам, по лености, или у них просто такая злобная игра. Но в данном случае они имеют дело с филологом. Вслушаемся пока в то, что они говорят пассажирам в ряду передо мной. Фразы, с которыми они обращаются к каждому, глядя прямо в лицо холодными блестящими глазами, совершенно стандартные: «КРНВНО, БЛВНО, МНРЛВДА, ПВ, ФРТСК» Переводится это очень просто – «красное вино, белое вино, минеральная вода, пиво, фруктовый сок». Стюардесса Марина то же самое пробормотала надо мною. В ответ пришлось разыграть свой любимый самолетный номер. Номер состоит из нескольких аттракционов. Сначала: «Простите, пожалуйста, дорогая Марина… Вас, кажется, так зовут? – Я наговариваю медленно и отчетливо. Так в театральном училище разучивает со студентами роль профессор по технике речи. Я набираю громкость и дыхание: – Вашу первую фразу я не расслышал. Что вы сказали? Повторите, пожалуйста, еще раз, чем вы собираетесь меня угостить?» Нагленькая Марина, возможно, уже встречалась с подобными ситуациями и знает, что они чреваты. Потому она взяла себя в руки, укротила гордость человека, по три раза в неделю, а иногда и чаще, летающего за границу, и произнесла свой маленький монолог уже как ученица на курсах по этикету: мягко, доверительно, интонируя каждое слово. Но глаза у нее были холодные и наглые: кто кого? За свою небольшую служебную жизнь Марина обломала и обхамила не одного пожилого или старого джентльмена.
В этот роковой момент, я смотрю девушке прямо в лицо заинтересованным взглядом потребителя. Я фантазировал, как можно было бы заставить по-иному артикулировать этот рот и какое выражение приняли бы эти хамские глазки при определенных обстоятельствах. Но вот доклад закончен. В это время мой анонимный сосед у иллюминатора уже давно, испуганно, как кролик, прихлебывал свою минеральную воду. Согласно самолетной технологии, Марина сперва обратилась к нему, к пассажиру, сидящему дальше от прохода. Он, пассажир, явно выудил из невинных уст стюардессы только «минводу». Попросить вина или пива у него из какого-то плебейского аристократизма, а возможно, из плебейской робости не хватило решимости. Сейчас на его лице ужас. Когда доклад был закончен и Марина застыла в позе рядового, ждущего приказаний от старшины, я перешел к следующему этапу аттракциона. Кролик был под шляпой, Кио готовился к новой инсталляции.
«А как называется ваше белое вино?» Ответ. «А как называется красное вино?» Ответ. «А не затруднит ли вас сообщить мне, какого года красное и белое вино?» Ответ. «А с консервантом или без консерванта апельсиновый сок?» Ответ. «С газом или без газа минеральная вода?» Опять ответ.
Во время этого парада вопросов я мысленно раздевал бортпроводницу, сгибал ее в пояснице, задирал ей ноги, раздвигал, сопровождая процедуру внимательным обзором. Женщины чувствуют это очень хорошо. Иногда они бледнеют под взглядом наглеца.
Бойтесь собственного воображения, иногда оно срывается со своих петель!
Прижав одной рукой острые лопатки, другой я хлопал собственным брючным ремнем по жестковатым, но еще вполне аппетитным ягодицам. Это было довольно интересно. Но распускаться здесь нельзя, воображение воображением, а контролировать себя необходимо. Может выдать блеск глаз. К окончанию первой серии вопросов и ответов я мысленно, соблюдая приличия и последовательность операций, уже одел девицу. Не пустишь же ее раздетой вдоль прохода. И только тогда самым елейным и интеллигентным тоном вынес вердикт:
«Я выпил бы стакан воды без газа и…» И тут, как у любого творческого человека, у меня в сознании возник экспромт. Можно было добавить: «…белого вина и баночку пива». Здесь бы, конечно, у Марины иронически дрогнула бровь, и она для себя расшифровала: «Наш скобарь, постсоветский, кобенится, чтоб побольше ухватить на халяву». Это было бы слишком простым окончанием. Интеллектуальные развлечения дороже материальных выгод. Поэтому, похоронив пришедший на ум скандальный вариант, я завершаю барственно: «…с долькой лимона». Лимон в любом контексте звучит элегантно.
Продолжая удерживать внимание Марины, успеваю бросить взгляд на другую бортпроводницу, внимательно прислушивающуюся к диалогу с ее товаркой.
Это были вышколенные девушки и знали, что в таких случаях следует делать. Совершенно спокойно наливая что-то одной рукой из бутылки пассажиру в соседнем ряду, она другой уже жмет на кнопку экстренного вызова, расположенную над головой. Сейчас явится подкрепление. Кто это будет – второй пилот, командир корабля или старшая стюардесса? Ничего страшного, конечно, не произойдет. Это как объявление маневров вблизи территориальных вод противника. Я уже протянул руку за пластмассовым стаканчиком с водой, в которой плавала скудная долька лимона, как распахивается шторка, отделяющая один салон от другого, и сразу же я оказываюсь выключенным из придуманной мною игры. Так не могло бы случиться в романе, потому что романному пространству претит случайность и внезапность. «Вдруг» свидетельствует о дурном вкусе автора, но в жизни случается.
Она совсем не изменилась, тот же овал лица, та же фигура, волосы, откинутые со лба, интересно – по-прежнему ли видна крошечная голубая жилка у правого виска? Эта жилка своей детской наивностью как бы контрастировала с совершенной хрупкой красотой молодой женщины. А что же сердце так стукнуло и тяжело задвигалось за грудиной? Плохой признак, здоровый человек не должен чувствовать своего сердца. Почему я не увидел ее при посадке? Это не могла быть она! Наташа, моя студентка. Но это ее глаза, прозрачно голубые, будто еле удерживаемые той тончайшей пленочкой, которая и заключает в себе зыбкое тело глаза. Прошло уже столько лет! Что же случилось в ее судьбе?
Здесь опять по закону романистики должны возникнуть длинные и подробные воспоминания. Они возникнут, но позже. Воспоминания, в отличие от фраз и слов, мгновенно проносятся в сознании. «Картинка» уже появилась. Десять лет назад, в разгар безобразного периода нового смутного времени, который в России был назван «перестройкой», мы встретились с нею в Германии, в которую я лечу сейчас.
Она тут же меня узнала. Не дрогнула бровью, не облизала губы – это все было бы в кино, это киноштучки, – но в глазах что-то заметалось, будто развели диафрагму и из зрачков полился совсем другой свет. Теперь всё зависит только от нее. Я ничего не забыл, и тепло её плеча – под моей ладонью. Сейчас она подойдет ближе, и я узнаю, так же ли бьется голубая жилочка на виске. Но сколько сдержанности, сколько внутренней уверенности. Замужем или нет?
Тогда Саломея пела во Франкфурте, а я поехал в Кельн навестить старого приятеля слависта. Мы сидели с Гюнтером в его кабинете, сплошь заставленном стеллажами с книгами на русском языке. Удивительная коллекция, и где только он их отыскивает, эти книги, о которых я-то уж должен был бы знать. И всё книги с каким-то подтекстом, каких-то неизвестных диссидентствующих авторов. Но в то время пресловутая «перестройка» гуляла уже вовсю, я покупал меньше книг, а заработки Саломеи вот-вот должны были прекратиться.
Во Франкфурте я не остался, чтобы не видеть задыхающейся после первого акта Саломеи, чтобы не отпаивать ее теплым молоком. Она женщина крепкая, и я давно заметил, что, когда она одна, без меня, без помощи, из всех ситуаций она выходит быстрее и легче.
Мы сидели с Гюнтером и вели бессмысленную беседу о том, чем все это закончится. Любил ли Гюнтер Россию? По крайней мере, знал. Знал по лагерям для военнопленных и по тем клочкам жизни, которые мог наблюдать строительный рабочий. Прелестная возможность изучить чужой язык. Теперь его уже нет, он умер и похоронен на своем протестантском кладбище под скромной плитой, и мне некому больше писать письма. У нас в России, в наших кругах, у всех на языке был его словарь русской литературы, в котором он первым осмелился сказать всё, что думал о современной ему советской партийной литературе. А может быть, мстил через литературу, может быть всё это писал восемнадцатилетний военнопленный? Это был отстрел мастодонтов, в известной мере справедливый…
Скорее всего, не замужем. Зачем тогда работа? У нее, наверное, теперь двойное гражданство. Тогда, в прошлый раз, я ей сказал: ни в коем случае не возвращайся в Россию, тебя убьют. Она, как мне писал Гюнтер, воспользовалась моим советом и исчезла, растворилась. Оставалась в Европе или уезжала в Америку? А когда я перестал ее искать, вернулась? Ну что ж, современный роман это уже на протяжении столетия роман пожилого мужчины и молодой девушки…
Мы сидели с Гюнтером и спорили о писателе Леониде Бородине, которого тогда только что освободили. Вот уж действительно безгрешный человек, на его биографии ни одного пятнышка. Допустим, говорил я, он боролся с ненавистным ему режимом, а следователь, который его допрашивал, сочувствуя подследственному, этот режим защищал. Кто был прав? Мне-то лично было видно еще тогда, что, разрушая режим, но не имея определенной альтернативы, мы разрушаем и Россию, ту большую, которая называлась Советским Союзом. Где Советский Союз нынче и где Россия? Гюнтер, как и многие мыслящие потомственные интеллигенты, всё знал, а я всё чувствовал. Боюсь, что мое чувствование оказалось более верным, чем разум покойного теперь Гюнтера. Мы сидели и говорили, поезд во Франкфурт уходил поздно вечером, наш кофе остыл, и вдруг – вот оно это проклятое и ненавистное мне «вдруг», с которым я так борюсь, но определенно без него роман не существует – раздался стук в дверь, и вошла она. Она только взглянула на меня, а я уже понял, что попался, мышеловка захлопнулась!
Обычное дело – студентка-дипломница, стажерка из Москвы, пришла к профессору за отзывом на свою работу. Тогда я даже не понял: немка ли, русская ли? Гюнтер нас представил: «Это твоя соотечественница». И тут она сказала: «Я слушала на первом курсе ваши лекции переводчикам, профессор». Я вспомнил, как приглашенным доцентом, еще кандидатом наук, читал литературоведение в институте военных переводчиков. Значит, среди нескольких девушек на первом курсе была и она. Почему же тогда я ее не заметил, не запомнил?!
Что мы любим в женщинах? Продолжение собственного рода и собственных безумств? Те минуты близости, когда мир замыкается на соединении двух и, кроме этих двух, ничего в это мгновение в мире не существует? Из двух незавершенных фрагментов, из материала возникает бытие. Но страсть – это дело молодое. Что я люблю в Саломее? Её известность, злобный разрушительный характер, терпение, её стойкость и прямоту, её густой, как патока, голос? Мы любим всю совокупность черт и каждый недостаток, в котором видим только прелесть. Это как бы дрожание небесных струн, в кое мы вступаем со своей мужской растерянностью. Любя, мы оказываемся в другой физической среде. Так, вступая в море, человек приобретает легкость и другую свободу движений.
Эта свобода надвинулась на меня, как поршень, прижимая к самому краю существования. Струны уже завибрировали, воздух сгустился, и я знал, что это судьба, пусть даже судьба случая, и что это моя добыча и, не получив своего, я не уйду. Здесь интуиция разбирается лучше, чем разум. А две интуиции договариваются даже скорее, чем мы предполагаем. У нас у обоих всё было решено сразу. И оба в этот момент знали, что мы не разойдемся, пока не опалим друг друга. О, это теплое покатое худое плечо! Ну, я-то понятно – страсть мужчины к юности, то есть к своему прошлому, к возобновлению собственной юности, к старой страсти через новые врата, прыжок обратно через десятилетия. Но она? Что любят молодые девушки в мужчинах, которые годятся им в отцы, скажи об этом, старик Фрейд!
Всё действительно было предопределено. Из кабинета Гюнтера мы вышли уже вместе, продолжая говорить о русской литературе. Но это были только слова. Она знала, что я сдеру с нее одежду, а она примется лихорадочно расстегивать пуговицы на моей рубашке. И начало, и финал были предопределены, нам надо было только перейти через ритуал. Гюнтер об этом догадался сразу. Мне никогда не забыть его сумасшедших глаз, его взгляд, которым он провожал нас. Я тогда еще подумал: а интересно было бы узнать, с чего у восемнадцатилетнего нациста началась такая безудержная любовь к русскому языку и России? Не послужила ли толчком некая подобная история?
«Всё было как в тумане», – написал бы романист ХIХ века. Отнюдь. Страсть не отменяет рассудка и сообразительности. Мы шли по улицам города с его двухбашенным собором, продолжали вроде бы говорить о литературе и тем не менее отыскали гостиницу и вошли в крошечный номер с душевой кабиной внутри комнаты. Господи, чем хороши западные порядки: здесь никогда не спрашивают, с кем вы и надолго ли. Я тут же вспомнил, как еще в молодости, когда Саломея пела в Нижнем Новгороде (тогда Горьком), проходила практику в оперном театре, я приезжал к ней, и она тайком прятала меня в своем номере безо всяких удобств – они были в конце коридора. Чтобы лишний раз не мозолить глаза дежурной по этажу, я ночью пользовался бутылкой из-под шампанского. Саломея ехидно спрашивала: «Как ты думаешь, Алексей, Гумилев мог бы такое выделывать при Ахматовой?»
Тени на пластмассовых панелях душевой кабины, наша одежда валяется на полу. Впереди расстилалась вечность – почти сутки до поезда во Франкфурт. Не правда ли, в подобные моменты время приобретает другой характер? Оно вмещает, уплотняя в себе, массу событий, а потом как бы распускает случившееся в памяти. Если бы всё прожитое нами обладало таким же свойством, то в один прекрасный день память разорвало бы, как дачную бочку с водой, которую забыли с осени слить. Меньше, чем в двадцать четыре часа вместилось столько разговоров, лежания в постели, шляния по улицам, но – и страсть, и всё, что ей предшествует, и всё, что составляет ее суть, и все, что ее окружает.
Почему только все это через столько лет, как детская гармошка с рисунками, разворачивается сейчас в памяти? Здесь хорошо бы сравнить, как и положено в современной литературе, свою память с бесконечной кинокартиной. Но, кроме памяти, однако, эту кинокартину помнят руки, плечи, живот. Это, может быть, последний всплеск моей молодости. Умом я понимаю, что моя, почти юношеская, активность, возникла не как счастливый акт возвращения и волшебство, а всё происходило более материально: слишком силен был раздражитель. Но согласимся, что здесь не только одна молодость, ну и, скажем, определенная привлекательность, не говорю красота, потому что не знаю, что это такое. Попробуйте обозреть портреты знаменитых красавиц мира. Да чего далеко ходить, стоит вспомнить Мону Лизу или Диану де Пуатье! Красота – только миф или то, что не поддается художнику? Я бы назвал ее некой природной диалектикой, когда каждое движение, каждое слово источает гармонию, соблазн и прелесть.
Эта прелесть билась у меня в руках. В её глазах мерцало то, чего ни одна актриса целые сутки играть бы не смогла. Значит, ее тоже что-то волновало в этой встрече не с длинноногим ровесником, а с человеком, который мог оказаться старше ее отца. Такие чувства в жизни распространеннее, чем мы можем себе предположить. Если по Фрейду, то девочке когда-то не хватило отцовской ласки. Пожилой мужчина, исполняющий роль отца и одновременно любовника. Черты одного просвечиваются через черты другого. Я был в этой незавидной роли, и успокаивало меня лишь то, что в куче одежды, валяющейся возле кровати, на равноправном положении находились мои штаны и рубашка с галстуком и её трусики и джинсы. Чтобы встать с постели и подойти к душевой кабине, нужно было перешагнуть эту кучу одежды. Лампа в комнате была расположена таким образом, что, когда в душевой кабине кто-то стоит под слабой водной струей, силуэт четко рисуется на пластмассовых створках…
Собственно, сама близость с женщиной – вершина любви – на самом деле лишь некий порог, через который необходимо перебраться. Тут возникает доверие, льется сладкий мёд разговора, две души раскрываются в понимании друг к другу и в ощущении единства. Обмен чувствованием мира, установками жизни, собственными историями. Мы отдаем здесь самое дорогоё – своё прожитое и раскрываем собственные тайны, которые никогда не доверили бы чужому. Подобное чувство парения возникает не в каждом слепом адюльтере и не зависит только от сотрясения плоти. Слишком многое должно соединиться, и лишь тогда гостиничная постель превращается в лодку, которая плывет под шепот признаний по звездному небу. Божественное предопределение? Такие мгновения в жизни редки, и потому не забываются. Я их помню отчетливо и кляну себя за то, что их было несколько, а не единственное, как драгоценность в сокровищнице. Может быть, в этом вторичность духовной природы мужчин? Я перебираю в памяти гребцов и пассажиров той звездной лодки. Серафима, Саломея, Наталья.
Наталья – финал моей мужской жизни, последний аккорд, сдавивший сердце и волю. Она исчезла после нашей первой и единственной встречи в Кельне. В своей напряженной памяти я удерживал контур ее тела, когда рукой проводишь от плеча вниз, ощущая переборы грудной клетки и изгиб талии, снова поднимающийся к бедру. Тень на пластмассовой панели, свет уличного фонаря, остановившийся на поднятом колене… Казалось, все исчезло, растворилось, как предыдущее часто затмевается последующим. И вдруг – вот, опять она стоит и сейчас произнесет: «Здравствуйте, профессор». У меня остался ничтожный миг, чтобы еще потетешкать старые воспоминания, до того как будет открыта новая страница отношений. Может быть, тогда закончится вся книга? В старых изданиях иногда романы заключали словом «Конецъ». С твердым знаком.
Как же много мне потребовалось слов, чтобы рассказать предысторию молодой женщины, стремительно мелькнувшую сейчас в моей голове.
Не совсем проста оказалась стажерка института военных переводчиков в Германии. Она не вернулась на родину. Сработал инстинкт или красивая женщина всегда помнит о своей безопасности? Ей, наверноё, это «не вернуться» было особенно сложным. Сверкающая чистотой клетушка в студенческом общежитии, нельзя капнуть на плиту в общей кухне, индивидуальная оплата за электроэнергию, ключ коменданта подходит ко всем дверям в коридоре, разбитая стиральная машина в подвале. Немцы тоже, что-то пронюхав, будто затаились. Срок стажировки закончился, а они молчат, терпят. В Москве огромная родительская квартира в высотке на Котельнической набережной. Несмотря на тяжелое время, еще есть домработница, папа раньше писал музыку к кинофильмам и романтическим спектаклям, сейчас оформляет рекламные клипы. Но это, конечно, временно, жизнь уже поворачивается на полдень. Ей надо было сделать выбор. Мы все заложники прошлого. Зачем только она, стажерка, согласилась на эту работу? Нет, зачем только она согласилась на близость с главным переговорщиком, молодым, жадным красавцем? Но, возможно, здесь тоже возникло чувство, а возможно, это был приказ из Москвы военнообязанной, будущей переводчице.
Сейчас время уже стушевало черты той недавней эпохи, и следующим поколениям, когда сама история будет упрощена и сконструирована по требованию очередного режима, она предстанет в виде отдельных, несоединимых друг с другом, фрагментов. Рушилась гигантская империя, и сам добровольный разрушитель, призванный в ней править, радуется тому, что, как он говорил, «процесс пошел». Гибель огромной армии, люди в погонах, выброшенные с семьями на снег, – и радостные песни по этому поводу. Собственно, здесь стоит остановиться, потому что именно здесь «перед моим внутренним взором» – опять терминология романа позапрошлого века – возникла чудовищная по своему цинизму картинка. Отчего тогда мы, ослепленные неосуществленными надеждами и сказками нелепого, глупого героя, не так отчетливо видели подлость происходящего?
Это была площадь Белорусского вокзала в Москве, наполненная народом, – встречали первые, декоративные эшелоны из Германии. Спасли Европу, спасли цивилизацию многих европейских государств, спасли народы, предназначенные к уничтожению, удерживали долго колеблющуюся европейскую стабильность, а нас называли агрессорами и поработителями. Поработителей, наконец, хитростью выманили из Европы. Они, эти полки и дивизии, офицеры и их семьи, солдаты, не знали и не предполагали, что в предстоящую зиму у них не будет ни уюта, ни крыши над головой. Советские войска уходили из Германии. На вокзале пела раскрашенная и разукрашенная, как праздничная ладья, культовая певица Людмила Зыкина. Но это всё были внешние признаки событий – и музыка, и марши, и загорелые лица солдат. В трюме этих событий шли другие: демонтаж скопившегося за много десятилетий имущества большой армейской группировки. Внизу, под землёй, рыли кроты.
Из нашего с Наташей романа – и прошлого, и того что еще произойдет, – мои воспоминания идут с двух позиций: или мы разговариваем в постели, или мы в постели же занимаемся… чем-то другим. Мир сразу сокращается до фона, до бесконечных зарослей со звездами и птицами над головой, а в середине этих зарослей, как лодка на волне, покачивается постель. (Совсем, кстати, не скабрезное слово. У Мопассана о предмете этом есть даже рассказ, и с детства, во времена страстного штудирования французского классика, я помню стишок оттуда: «Как улягусь отдыхать на парчовую кровать…») В те моменты все события жизни разворачивались вокруг этой постели. Её окружали люди, над нею склонялись, разглядывая нас, наши родители, интересовались, что здесь происходит, друзья, мне показалось, что промелькнуло лицо Саломеи, но потом вокруг нашего обиталища расселись в своих орденоносных и золотопогонных, с красными лампасами, мундирах, как вельможи на Венском конгрессе, толстопузые генералы, заняв широкими задами просторные кресла, и среди них вдруг замелькало одно юркое штатское лицо.
– Это он? – спросил я.
– Он, в общем-то, неплохой парень… – Наташа, наверное, почувствовала, что я кое-что знаю об этом молодом человеке. В этом не было ничего удивительного, о нем знало полстраны. А знавшие думали о нем плохо.
В моем возрасте молодой женщине не задают вопроса из следственной практики: «Ты была с ним близка?» И, собственно, что мне до этого? Любой мой приступ страсти никогда не отменит Саломеи. Я так уж сделан, так устроена моя душа и тело, и так я думаю. Но я представил себе на мгновение, как было бы прекрасно не просто день лежать с Наташей в одной постели, а смотреть, как утром она наливает кофе и шелковый рукав халата медленно сползает по руке, обнажая матовую кожу, пусть даже она была и еще будет в жадных и настойчивых молодых сильных руках, – меня бы это не смущало. Но ходить с нею в театр, сидеть рядом, подавать пальто, снимать и ставить на батарею промокшие на улице туфли… Кто же из русских классиков написал этот романс: «О, если б навеки так было…»? Ответ очевиден, хотя и неожиданен. Музыка – ректора Московской консерватории Антона Рубинштейна. Слова – это и есть «неожиданно» – профессора консерватории П.И. Чайковского. Смысл счастья в том и заключается, чтобы сохранить высший взлет навеки. Но это невозможно, и поэтому хранишь и перетираешь воспоминания…
Я понял, что этого «неплохого парня» Наташа боится. Я бы на её месте тоже боялся. Хищный это был и упорный, как бойцовая собака, паренёк.
– Он тебе пишет, звонит?
– Давайте не будем об этом. – Она все время обращалась ко мне на «вы». Я так и остался для неё профессором, читавшим ей лекции на первом курсе.
– Как ты думаешь, он тебя любит?
– У него есть жена и ребенок. Он их не бросит.
– Он их не бросит,– повторяю я. Для молодого карьериста важен имидж.
Я не оговорился – полстраны знало этого паренька. «Перестройка» вообще была временем быстрых карьер. Дельцы возникали откуда-то из тины жизни, из болотной грязи, из ила, который копился на дне. Тогда по телевизору часто, промельком, показывали его лицо, завитую, будто у барана, голову и не по годам отяжелевшую фигуру. Почему у молодых карьеристов такие оплывшие зады? Видимо, карьеру делают отнюдь не только ретивым подтявкиваньем, но еще и упорным сидением за столом у двери принципала. Карьера требует чугунного зада, с исполнением порой роли шестерки на пьяных загулах начальства. Сколько веса здесь можно набрать, слизывая с тарелок остатки руководящей пирушки! Не унывающая статистика уже давно выяснила, что пьющие – в среде ли начальства, или родного коллектива – устанавливают контакты и соответственно делают карьеру значительно быстрее. Печень за карьеру!
Этот парень начинал где-то в городской прокуратуре то ли завхозом, то ли водопроводчиком. Бойтесь секретарей или сантехников, получивших заочное образование! У них далеко идущие планы и большая злость встать каждый день на ступеньку повыше! Парень с головой барашка, но бульдожьей хваткой, мелькнув раза два на телеэкране в одном окружении, потом переметнулся в другой лагерь. Пик карьеры – это знаменитая, известная всей стране подлость по отношению к бывшему начальнику. Все это, как прием, наглядно описано русскими классиками, но в том-то и особенность классической литературы, что она универсальна на многие времена.
За подлостью последовала награда: быть юристом на значимом месте в наше время беззакония, значит быть рядом с деньгами. Широкий в бедрах паренек с брудастой, как у индюка, шеей принялся миловать и жаловать, возбуждать дела против бывших товарищёй, которые тоже хотели куска пирога, закрывать уголовщину и давать гражданство. Естественно, лишь весомо ходатайствуя. На чем же он сгорел? Нет, скорее оступился или даже его подставил новый карьерист, который сидел уже у его двери. Но такие удобные люди, один раз попав в ожерелье власти, не пропадают.
К этому времени рухнула Берлинская стена, последний генсек санкционировал соглашения, выгодные только его политической карьере, но никак не государству, принялись выводить войска из Германии. Тут-то и обнаружилась золотая жила – армейское имущество. Здесь было оружие, которое можно было продать в дикие страны Востока, амуниция, коей не было износа, запасы продовольствия, несметное количество горючего, аэродромы, военные городки, жилые дома, культурные центры – тьма добра и недвижимости, которую тоже можно было легко превратить в деньги. Генералам из военного ведомства, которым поручалось армейское имущество обналичить, назначили комиссара и правоведа. Какие деньги, какие возможности, какой невероятный шанс выстроить себе судьбу богатого человека! Ну, приватизируют же другие заполярный никель, сибирскую нефть, дальневосточную рыбу, заводы, шахты, газеты, пассажирское воздушное сообщение… Почему нельзя поживиться от богатств, сконцентрированных в чужой стране? В конце концов, они ведь принадлежат нашему народу.
Крошечную комнату дешевой кёльнской гостиницы постепенно заполнили замечательные персонажи. Вот в этой компании «ликвидаторов» и оказалась молодая москвичка из благополучной семьи. Наташа была дотошным наблюдателем и примечала порой то, на что обыватель не обратил бы внимания. В институте военных переводчиков чему-чему, а наблюдательности, как и иностранным языкам, учили хорошо.
Эти удивительные фигуры влетали в окна, протискивались через дверные щели, возникали, как видения, в душевой кабине и вились тогда над ней облачками пара. Мы сами жили обычной жизнью людей, страстно изголодавшихся друг по другу. Встреча должна была быть намечена раньше на небесах, но что-то не сработало, и мы никак не могли соединиться. Мы встретились на последнем истоке моей зрелой мужской силы, когда старость, немощь и несчастья уже приблизились, взяли в кольцо, но, облизываясь, как волки перед прыжком, еще сидят вокруг затравленной жертвы, не решаясь на первый бросок. Я торопился взять свое, как иногда мальчишки объедаются подаренным шоколадом. Я видел пот, который капельками выступал у Наташи на висках и в ложбинке между грудей, но существовала только наша упорная, почти животная страсть. Мы соединялись раз за разом с каким-то исступлением, будто что-то доказывая друг другу. Но каждый раз после яркой вспышки наступало расслабление. Тогда мы на скорую руку перекусывали, тут же, на постели, или приседали у крошечного столика, скорее игрушечного, чем настоящего. Хорошо, что по дороге, еще разыскивая гостиницу, повинуясь больше инстинкту, нежели опыту, я залетел в магазин и набил пластиковую сумку едой и питьем. Женщина ничем не отличается в смысле еды: те же сосиски, гамбургеры, мясо, разве только меньше хлеба и сладкого. На женщин клевещут, когда уверяют, что они питаются лишь тортами и шербетами. Мы ели, заваривали кофе из банки, и Наташа рассказывала. Я понимал генезис этих рассказов. Тайна не может долго жить и точить душу, иначе она душу съест. Хорошо, что в качестве исповедника оказался я, который не склонен быстро с кем-либо делиться. Но тайна имеет срок давности. Наташа рассказывала, мечтательно глядя на кусок копченого мяса, и в нашу каморку влетали все новые и новые гости.
Генералы появлялись со своими крутящимися креслами, телефонами, адъютантами, любовницами, женами, розовощекими или желтушными дочерями, бодрыми внуками, которым не грозила армия, просторными квартирами с домработницами, дачами, смастеренными стройбатом, с собственными амбициями и надвигающейся отставкой по возрасту. Они все хотели быть выслушаны. Самым дорогим для каждого были, конечно, дети. Надо было взрослых потомков устраивать на престижные работы – таковыми еще считались МИД и Внешторг, – обеспечивать кооперативными квартирами и автомашинами; детей детей, то бишь внуков, протаскивать в институты, двигать в аспирантуры, одаривать велосипедами, компьютерами и опять же машинами. Об этом, а также об иностранном, еще не вышедшем из моды, ширпотребе, сервизах, люстрах и импортных лекарствах требовательно и каждодневно напоминали больные жены. Все торопились, словно мир кончался, и хотели столько всего, будто собирались жить вечно
Кто же мог предположить, что у людей, всю жизнь толковавших с трибун и перед солдатским строем о долге и бескорыстии, вдруг проснется такой жор на богатство и такое мздоимство! Даже боевые в прошлом генералы, прошедшие Корею, Вьетнам и Афганистан, хотели своего куска от совсем недавно недосягаемого пирога.
Умозрительно я эту психологию понимал. Всё незапрещенное вдруг стало доступным. Ходили слухи о немыслимых состояниях, которые можно приобрести путем разных манипуляций. Лозунг «Кто был ничем, тот станет всем» не отменялся. Но почему тогда, кто уже был кем-то, должен зевать? У генералов впереди была старость, и они хотели ее прожить, как достойные люди.
Как они воровали! И, конечно, будь они понезависимее, умей договариваться с клиентом с глазу на глаз, воровали бы еще успешнее, но тут затесалась какая-то мелкая переводчица, чужая девчонка, которая должна была переводить их требования и намёки. Правда, уже немного привыкнув к западной жизни, читая тамошние газеты и журналы, девчонка понимала, что воруют довольно бездарно, уступая имущество страны за бесценок, под беушные «мерседесы» или десятки тысяч долларов в свой карман. Только орлы, только самые решительные и прожженные старики, с промытыми морщинами и отвисшими над воротниками генеральских кителей брылями, начинали работать со счетами в иностранных банках, открытыми на жен, своячениц, свояков и детей. Но настоящим орлом, кондором золотых полей народного добра был толстозадый молодой человек с невиданно бесстыжей хваткой попавшего в случай фаворита.
Рейнские светлые вина из выращенных на чуть ли не висячих откосах береговых виноградников, определенно развязывают язык. Тайное нашептывалось мне почти в ключицу, я ощущал в ямочке над плечом дыханье речи этой маленькой несчастной девочки. Как ей жить дальше? Идут слухи о каких-то расследованиях, газеты уже принялись писать о махинациях с имуществом и оружием, принадлежащим группе советских войск в Германии.
Наташа приподнималась с подушки, отпивала глоток вина и снова ставила стакан на мою голую грудь. Я старался не двигаться, чтобы не прерывать ее, не спугнуть откровенность. Сейчас нам кажется, что мы навечно, по крайней мере надолго, но я, годясь Наташе почти в отцы, своим опытом немолодого человека знал, что мы расстанемся завтра и этот прозрачный вечер растает, превратится лишь в зыбкое марево воспоминаний. Сегодня мне хочется взять, вобрать в себя все ее волнения и переживания, – вполне отцовское чувство. Но к чему мне знание, кому она принадлежала раньше? Это же был не первый ее мужчина. Где-то совсем сзади, как досадная обмолвка, маячил еще муж, молодой актер. Он дарил ей привезенные из зарубежных поездок платья, каких в то время не было ни у кого в Москве, драгоценную, как средневековые яды, косметику и туфли с такими тонкими каблуками, что на них трудно было ходить. Но щедрый муж интересовался не женой, а только художественным руководителем своего театра. Она от него ушла еще до командировки в Германию, то есть своей преддипломной стажировки. Возвращаться ли ей в Москву?
У всех современных мужчин одни и те же приемы, чтобы овладеть женщиной. К чему тонкая игра смыслов и длительный, искусственно затягиваемый штурм? Как никогда, материальный ход обретает свое значение. Уже все забыли, что в правилах игры дарить женщинам – а им принимать – только духи, конфеты, цветы и билеты в театр. Драгоценности – это из другого круга отношений. Сломить и соблазнить молодую женщину подарками, купить, поставить в материальную зависимость, деморализовать волю и выбор, а потом жестоко, забыв о возвышенных дарениях, полонить… Толстозадый красавец ставил перед собой сразу две задачи: как самец, которому необходимо постоянная, под боком, самка, и как деловой человек, желающий получить партнера и сообщника с языком за зубами. Всё это мне нашептали в ключицу…
Мы прощались на вокзале в Кельне. По открытой платформе гулял ветер. Фонари еще не зажглись, темная лава собора поднималась над вокзалом. Интересно, почему-то подумал я, сотрясаются ли от хода грузных поездов святые кости трех царей-волхвов в саркофаге у алтаряЛицо Наташи, обрамленное капюшоном с меховой оторочкой, было прекрасно своей неземной легкостью. Моё сердце сжималось от жалости и безысходности. Но женщины сильнее мужчин, их беззащитность – это их оружие. Последние слова под гул уже напрягшихся от поступи локомотива рельсов:
– Что мне делать? У меня заканчивается стажировка. Возвращаться ли в Москву?
Накануне, когда она заснула, я спустился к портье и дозвонился до Франкфурта. Голос Саломеи звучал как шелест. Спектакль она допела и теперь ждет меня, чтобы ехать домой, в Москву. «Чувствую себя ужасно, – говорила Саломея. – Под глазами синяки. Надо ложиться на операцию. Я хочу пить, но боюсь, чтобы окончательно не разбухнуть, выпить лишний глоток. Что мы будем делать, Алеша?..» Вот с этим вопросом я пролежал всю ночь, положив руку на голову спящей Наташи. Ребенок, девочка…
Даже бывая предельно искренним, человек невольно в первую очередь думает о себе. Ещё ночью я понял, что никогда не смогу бросить Саломею и не справлюсь, как многие, с параллельным романом. В тот момент Наташа в Москве мне не была нужна. Но когда я говорил ей, чтобы она ни в коем случае на родину не возвращалась, оставалась в Германии нелегалкой или выходила бы замуж, но не возвращалась, пусть эти ее проблемы останутся здесь,– но когда я это говорил, то холодным умом преподавателя, каждый день работающего со старыми и новыми текстами и читающего лекции студентам, уже сосчитал: это генеральё, порознь или все вместе, этот сговорчивый молодой человек, с бабьими повадками и мучнистым цветом лица, отделаются от нее, – им, когда припечет, свидетель не нужен…
По закону жизни мы бы должны были встретиться. Я часто вспоминал этот тягучий волшебный вечер, мое возвращение в собственную молодость, вечер и ночь в Кёльне. Если мы вспоминаем, то мы вспоминаем умом, сердцем, руками, животом, грудью. Но нигде от нее не случилось ни отблеска, ни колыхания ветерка. Я думал, что она действительно пропала, уехала куда-нибудь, в Африку или Южную Америку. А вот она стоит передо мною. Постарела? Хрупкая, боттичеллиевская красота её стала весомее и определеннее. Любимые женщины не стареют и не меняются. Стареем и меняемся только мы. Сегодняшняя Наталья делает два шага вперед, к моему креслу.
– Здравствуйте, профессор. Что здесь случилось?
Сергей Николаевич Есин
