Мне был двадцать один год, и я с большим трудом поступил в аспирантуру к профессору Илье Панцхаве, которого аспиранты называли между собой Илико. Однажды Илико вручил мне книжку некоего Шарии под названием «Дазмир». Если не считать того, что она не имела выходных данных, это была нормальная книга: отпечатанная хорошим шрифтом, на мелованной бумаге и в красивом переплете. Илико сказал:
— Тебе нужно упражняться в анализе художественных произведений. Твоя задача — выявить мировоззрение автора этой книги. Это будет твой реферат к кандидатскому минимуму по философии. Поэма была написана на русском языке. Дазмир — «Да здравствует мир» — имя единственного сына автора, умного и великодушного юноши. Он неожиданно умирает и благодаря своим достоинствам попадает на небо, но душа его витает над землей и определяет исторические процессы.
Как мог, я проанализировал поэму. Горе отца, потерявшего сына, вызвало сочувствие. Отсутствие поэтических способностей у автора — эстетический протест. Мировоззренческие его позиции сводились к вульгарным представлениям о потусторонней жизни, которые перемежались с мистическими идеями о божественном предназначении Дазмира — нового Христа. Все это я описал в моем реферате. Прочитав его, Илико остался недоволен: не было ярлыков и сильных выражений, принятых в те годы. Он попросил меня доработать реферат в свете расхождения концепции мироздания Шарии со сталинской концепцией, изложенной в четвертой главе «Краткого курса истории партии». Я проделал эту сопоставительную работу, и мой реферат был зачтен.
Потом выяснилось, что я стал невольным участником небезобидной и небезопасной истории, за которую мог бы даже поплатиться жизнью. Шария оказался не просто плохим поэтом, невесть как издавшим странную поэму, а близким другом Берии и секретарем ЦК Грузии по идеологии. Будучи в свое время наркомом просвещения Грузии, Илико насмерть схлестнулся с Шарией, из-за чего и уехал в Москву. Однако враги по-кавказски не прощали обиды. Теперь это была дуэль на доносах. Мой реферат, который Илико «обогатил» нудными идеологическими квалификациями, был без моего ведома тоже переделан в донос. Сам Илико подписать его не мог — иначе донос выглядел бы сведением личных счетов. Тут-то и возник ныне покойный Михаил Овсянников. Он впоследствии, с
А тогда, в пору сталинского безвременья, Овсянников пил, потерял по пьянке партбилет и был отовсюду изгнан. Илико приютил его на своей кафедре в Московском областном педагогическом институте. В благодарность Овсянников подписал донос на друга Берии, а Илико обеспечил его прямое попадание в руки Сталина. Те отступления от ортодоксии, которые позволил себе в своей поэме Шария, и ее фактически нелегальное издание были немыслимыми нарушениями имперского порядка. Сталин снял Шарию с высших постов. Берия ничем не смог помочь своему другу, разве что уберег от ареста. После смерти Сталина Шария проходил по делу Берии и был приговорен к расстрелу.
* * *
Посадили ближайшего друга Иосифа Прута — Евгения Штейнберга. Прут пытался помочь Штейнбергу, попросил Василия Сталина поговорить с Берией. Василий спросил, кто такой Штейнберг. Прут рассказал: профессор истории, литератор, еврей...
— Сколько он получил?
— Восемь лет.
— Не буду обращаться к Берии.
— Почему?
— Потому что Берия прибавит ему до пятнадцати.
— Почему?
— Потому что Берия — антисемит.
— Не может быть! И неужели товарищ Сталин этого не знает?!
— Я не знаю, что знает Сталин, я знаю только то, что знаю сам.
Штейнберг получил свое.
* * *
Берия не любил члена Президиума ЦК Пономаренко и, когда началось «дело врачей», обвинил его в том, что он неоднократно обедал с Виноградовым и Егоровым. Вопрос рассматривался на Президиуме.
— Сколько вам нужно минут, чтобы оправдаться, товарищ Пономаренко? — спросил Сталин.
— Постараюсь коротко. Известно, что вы, товарищ Сталин, сидели в одной камере с меньшевиком. Это не сделало вас врагом революции. Я сидел за столом с врачами-убийцами, но это не значит, что я проникся их идеологией.
— Лаврентий, оставь его в покое! — сказал Сталин Берии.
