Урочное время вышло, а расходиться не хочется. Решили поиграть в дочки-матери.
Мы с Борисом Никитичем — родители, а это — все наши дети. Наши дети нам нравятся. Поскольку был вечер, то мы как будто укладываем их спать (и они по команде закрывают глаза и обмякают). Но перед сном положена сказка. Какие сказки им нравятся? Чтобы хорошо начиналось и… плохо кончалось?
— Нет, нет, — сразу проснулись, — такую не надо.
— Тогда пусть она плохо начинается и…
— Хорошо кончается!
На правах всеобщей мамы рассказываю сказку, а Борис Никитич тем временем снимает — в фонд будущей книги.
Сказка про известного им Человека-Тучу, который, когда огорчался, в тучу превращался, и из него шел дождь, а в особо тяжелых случаях — град. В школе ему двоек не ставили — боялись ливня, а для предупреждения учителей папа Человека-Тучи приделал ему табличку на грудь: «Если сильно огорчаюсь, сразу в тучу превращаюсь». После школы Человек-Туча пошел работать на завод, где сплошное железо. Его поругал начальник, Человек-Туча огорчился, и от дождя заржавели все станки. Пришлось ему искать другую работу.
Дальше следовало хождение по мукам Человека-Тучи, везде одни неприятности, и вот в конце концов Человек-Туча пришел работать с детьми, играть с ними, кормить вкусным обедом, водить на прогулки в красивые края — сколько он работает в должности Друга Детей, ни разу не огорчился и не причинил ни дождя, ни града.
— А где же он, интересно? — спросил Виталик, многозначительно глядя на Бориса Никитича: опознал в нем Человека-Тучу.
— Да, дети, — признался «папа», — мама рассказала вам мою историю.
— Тогда покажите, как вы тучнеете!
— Я разучился. Слишком долго жил в тепле и радости. Теперь уж из меня какой дождь!
— сказала Анечка, та, что превращалась в ржавчину.
Начались массовые превращения. Кто стал надутым пузырем: дотронься пальцем — лопну, кто — хитрой лисой, кто — облаком.
Только новенькая девочка Леночка ни в кого не превращалась. Спрятавшись за колонну, она громко плакала — так, чтобы всем было слышно.
— Нога болит, — объяснила она мне.
Я уложила ее на банкетку в коридоре, ощупала ногу — ничего.
— А теперь встань, наступи на ногу — прошло?
Лена встала и снова легла.
— Болит. Внутри.
Дети покидали музыкальный класс, их встречали родители, быстро одевали и уводили из клуба. За Леной никто не приходил.
Мы с Борисом Никитичем уже решили отвести Лену домой сами — вдруг она заболевает гриппом и от этого ломота в ногах, но тут явился папа.
— Вставай, чего развалилась, — обратился он к ней. — Опять шея болит?
— Нога.
— С утра была шея. Накостылять бы тебе, притвора! Вставай сейчас же!
Лена молча встала и пошла одеваться.
Пока она застегивала пальто, надевала сапоги, папа жаловался на «чертову девчонку».
На следующем уроке я спросила у нее, прошла ли больная нога. Они ничего не ответила и вышла из класса. Потом снова пришла, села за стол.
Мы лепили чудо-дерево. Лена не хотела ни лепить, ни рисовать, но попросила сделать ей из проволоки колечко. Я сделала. Она бросила его на пол и ушла.
— Она на всех уроках так, — сказали дети. — То уходит, то приходит.
—
Борису Никитичу приходят на ум простые разгадки.
Принесла я десять бубликов. На группу. Пока они отмывали руки от пластилина, я навешала бубликов на проволочное дерево.
Довольные дети едят бублики, Лена надела бублик на запястье, крутит, как хула-хуп. Покрутила, бросила его на стол и опять ушла.
— Бублик возьми! — крикнула Анечка ей вслед.
— А подавись ты этим бубликом! — ответила Леночка.
— Почему эта девочка злая? — спросила Аня.
«Может, привьется дичок к нашей яблоне?» — думали мы с Борисом Никитичем.
Прошел месяц. У Лены всякий раз
Папа
И она пожаловала. В дорогой шубе, в фирменных очках с
— Суй ногу быстро, что я сказала! (Лена вставила ногу в сапог.) Когда ты научишься сама одеваться!
У Лены на рейтузах — дыры, кофточка в пятнах, пострижена кое-как, зато у мамы — роскошная прическа.
— Вы педагог? — вычислила мама Лены (поскольку ни детей, ни родителей в холле нет, — стало быть, я и есть педагог). — Скажите, можно что-нибудь сделать из моей бестолковщины?
«Бестолковщина» стояла по стойке смирно в клещах материнских ног.
— Она очень хорошая девочка, — завела я обычную песню.
— Добра с три короба! — Мама отпустила Лену и встала. — Смотрю, от вашей эстетики — никакого проку. Зря ходим. Ладно, двигай, чудовище!
И они двинули. Я услышала, как Лена жалуется маме, что у нее болит глаз.
— Ничего у тебя не болит, хватит морочить голову! — отозвалась любящая мать.
Лене хочется одного — чтобы ее пожалели. А за что жалеть? За больную ногу. За больной глаз.
Недоласканные, сурово воспитываемые дети идут на то, чтобы симулировать болезнь. Им все равно, каким образом вызвать к себе сочувствие.
Мне доводилось встречаться с взрослыми Ленами. Они согласны на любое, самое тяжелое медицинское исследование, лишь бы доказать всему миру, как тяжело они больны, что им на самом деле плохо, что они на самом деле нуждаются в жалости и сострадании.
Знакомясь с историями болезни симулянток, истерических пси-хопаток, я видела, что все, без единого исключения, росли в семье непонятыми, заброшенными, необласканными.
Нравственность формируется в поколениях. У мамы Лены тоже были родители. Наверное, они хотели, чтобы их дочь была не «хуже других, образованная и обеспеченная». Так и вышло. Дорогая шуба надета на человекоподобное существо, чей взгляд спрятан под очками с наклейкой. А ведь она тоже
Только совместными усилиями можно предотвратить беду, которая грозит Лене. Ни я, ни Борис Никитич, ни десять студий эстетического воспитания, вместе взятые, ничего не смогут сделать вне контакта с семьей. Как установить душевный контакт с шубой и солнцезащитными очками?!
Вот так, играя в дочки-матери, мы обнаружили «неблагополучную» мать. Ее дочери нужна помощь со штампом «cito!». Если бы Борис Никитич оказался взаправдашним Человеком-Тучей, из него бы тотчас хлынул град. Или снег.
Ваша Елена Макарова
