1 июня 1978 года — 31 декабря 1978 года

1.VI.78.

«Надо уметь доверяться мнимому художническому безделью, отдаваться ему без понуканий и самоупреков. Потребность в таком безделье — чаще всего неосознанная необходимость перескочить в том, что называют подсознанием, трудный барьер, который не удалось взять в рабочие часы с лету. Как часто я бессознательно и поражающе легко брал такие барьеры, стоило мне только перестать стараться и погрузиться в подобное безделье, как в неожиданный сон…»

                                                             Б. Пастернак.

Мишка Левитин рассказывал мне, чем я известен в нашем доме. Тем, что я никого не жду в лифте, нажимаю кнопку 7 и еду. Ходит легенда, что однажды я закрывающимися дверками сбил шляпу у пытающегося вскочить в лифт соседа… А я, действительно, один в лифте только и хорошо себя чувствую, самые лучшие моменты в течение дня.

Земек рассказал такую байку. Один сержант решил проблему Эйнштейна о переходе времени в пространство и наоборот. Он утром построил солдат и сказал: «Будете рыть канаву от забора до обеда».

Гениальный афоризм придумал один шахматист: «Не воруя, ты обкрадываешь свою семью».

«Трагедия не в том, что ушло то, что было, а в том, что ушло то, чего не было».

14.VI.78

«Я помнил его в дакроновом костюме, талия, как ниточкой перетянута (вибрафонист Гарин). А теперь добрый дядюшка на именинах, утирается красным платком». [В сентябре его зарезали на Сочинском фестивале эстрадной песни.]

23/VI–78

Сюжетом пьесы может послужить история квартиры над молодежным кафе.

Бриль[1], импровизируя на рояле, выискивал на клавиатуре и заставлял звучать самые забытые ноты.

Приехала Камбурова[2] в провинцию, в ее афише указаны Маяковский, Левитанский, Лорка. Забронировали номера всем: Камбуровой, Маяковскому, Левитанскому, Лорке.

24.VI.78

Пьеса под условным названием «Банкет». Уголок ресторана. Накрытый стол. Официант совершает последние приготовления («Банкет на десять персон») к банкету. Появляется Первый гость, дает указание официанту на правах хозяина. Потом появляется Второй, Третий и так далее. Прием пьесы состоит в том, что после каждого нового прихода меняется версия о причине банкета. Всех кто-то пригласил на банкет по телефону. Все связаны в прошлом какой-то историей. Например, одноклассники. Впрочем, может быть, один-два гостя не из этой истории. Каждый приходящий вспоминает какую-то дату (двадцать лет со дня окончания, восемь лет со дня гибели учительницы, пятнадцать лет как снесли школу, двенадцать лет со дня того-то, того-то). В зависимости от предполагаемой причины меняется настроение за столиком  — от ликующего до погребального. Конец может быть такой — их пригласил официант, он сын их товарища, товарищ умер и завещал банкет своим друзьям (а может быть, они его предали). За столом не раз заходит о нем разговор и даже о его сыне. Официант бесстрастен, ничем не выдает. И только, может быть, в конце: «Счет оплачен».

24.VI.78

Стиляги[3]  — подлинно потерянное поколение. Обо всех западных потерянных поколениях (битники или кто-то там еще) написаны исследования и социологические труды. Какое оно, на фиг, потерянное поколение, если оно хорошо зафиксировано в истории. А вот наши так и остались без исторического места — потеряли.

Артист Богатырев[4] на обложке «Сов. экрана» — сама изысканность и модерн. В театре же он играет Фурманова. Советские актеры хотят жить, как западные, а играть — как советские. Одна модница в Доме кино завлекала режиссеров изысканными костюмами и утонченным рафинированным стилем. Наконец она добилась своего — ее взяли на роль бетонщицы Нюрки в фильм о БАМе.

29.VI.78

Мишка Левитин: «Мне Райт-Ковалева сказала, а я тебе передаю. Она мне сказала: «Знаете, что вам не хватает? Каждое утро вставайте и говорите себе: “Я — гений! Я — гений!” Не суетитесь, не ищите подтверждения, а будьте уверены: вы — гений. Вот же в мое время так себя и настраивали, и выяснилось, что они действительно гении».

22.VII.78

Хлопянкина[5] рассказывала, что в «Советской культуре» было напечатано черным по белому: «В Болгарском небольшом городке идут пьесы английского драматурга САКЕСПЯЧЕРА». Так специалисты из «Совкультуры» перевели имя Шекспир.

Таня Майст[6], которая некоторое время проработала в новом Еврейском театре, рассказывала, что этот театр приписан к Биробиджану, но, разумеется, они торчат в Москве. Зарплату им переводят из ЕАССР, и, сидя в столице, они исправно получают северные.

Когда-то у меня был сюжет, а сейчас я от Розовского получил подтверждение ему в жизни. Некий Мамедов и сын Грибачева в период борьбы со стилягами. Писали фельетоны о фарцовщиках, а потом ходили по родственникам и требовали выкуп, чтобы этот фельетон не печатать.

22.VII.78

В ВААПе есть такое выражение, когда составляют аннотации на произведения советских писателей: «Уберите красные уши».

Он составлял список, что он не любит в жизни. Писал: «Я не люблю читать мокрую газету, когда раздеваешь брюки и высыпается мелочь на пол, не люблю поговорку “Вместе с ребенком выплеснули и младенца”; когда конец рассказа совпадает с концом страницы и последнюю фразу втискиваешь, не желая переходить на новую; когда кто-то говорит по телефону, когда я работаю; и т. д.». На составление этого списка у него как раз и ушла вся жизнь.

30.VII.78

Когда я завел разговор о стиляжьих песнях, Буравский[7] сказал: «О, я их все знаю. Мне папа их в детстве пел перед сном, чтобы я скорей уснул».

4.VIII.78

Галя: «Когда объявили по радио “От Политбюро…”, я жуть как испугалась — думала, война! А когда дальше сказали: “С прискорбием сообщаем, что умер Кулаков”[8], у меня отлегло. “Ну, — думаю, — слава богу”».

9.VIII.78

Я сказал Грише (Горину): «Приобретя уникальную ампирную мебель, ты стал похож на стандартного советского писателя».

Из программы «Время»: «Мы хотим сделать наш колхоз БОЛЕЕ ЕЩЕ ЛУЧШЕ ОБРАЗЦОВЫМ».

В школе: «Ребята, кем вы хотите стать?» Петя: «Я хочу стать учительницей».

Только что кончилась передача американского фильма о звездах джаза. Эллингтон, Элла Фицджеральд, Бенни Гудман, Диззи Гилеспи… После передачи «А ну-ка, девушки!» в программке было скромно обозначено: 23.10 «Мастера джаза». 20 лет ребятам — «стилягам» моего поколения надо было ждать, чтобы им показали их кумиров. Надо было дождаться, пока Элла постареет и наденет очки, а Эллингтон уже умер… Интересно, как восприняли эту передачу 18–20-летние. Ведь джаз — это для них древняя классика. Уже передача о Битлз устарела, уже их почитателям за тридцать… Молодые должны понять, что им тоже двадцать лет ждать, пока им покажут их «Махавишен»[9] или «Лед Зепеллин»[10]… Веселая передача, но слезы… Спасибо, Жванецкий позвонил.

Эллингтон исполнял собственную композицию под названием «Это еще ничего не значит, если это не такой свинг». Комментировал концерт Юрий Саульский[11], в свое время игравший на аккордеоне в ресторане «Спорт». Прозвище у него было Юэсэнч.

19.VIII.78

Я заметил повторяющиеся моменты в моей дневной жизни. На табло лифта игра цифр и их сочетание два раза повторились. При подходе к ЦДЛ неудобно стоял автобус у светофора два раза подряд, и я так же неловко его обходил. Отсюда сюжет. День ото дня повторяются моменты в моей дневной жизни. И в личной то же (сны). Совпадений все больше и больше. И вот — изо дня в день все повторяется. Я делаю одни и те же дела, ем одно и то же на завтрак, слушаю по радио одни и те же известия, смотрю одну и ту же передачу, а ночью вижу один и тот же сон. Жизнь остановилась, но дни идут. Может быть рассказ. Жизнь зациклилась и катится по кругу.

В связи с тем, что мои старые пьесы вдруг заинтересовали ВААП, мультфильм, театр миниатюр, у меня появился комплекс страха. О чем я сказал Марику. Я в последнее время только и занимаюсь, что переделкой, редактурой, правкой своих старых текстов, перелопачиваю старые идеи… И у меня возник страх, что, находясь в окружении старых идей, я разучусь генерировать новые. Так и буду лицевать и перелицовывать то, что я написал десять–двенадцать лет назад.

26.VIII.78

Я шел по своей старой улице и увидел наш дом, из которого уже всех выселили  — дом, предназначенный на снос. Пыльные окна, некоторые выбиты. И вдруг на третьем этаже я увидел окно самой противной бабы нашего двора. Однажды я мячом разбил ей окно, она больно отодрала меня за уши, а потом за ухо тащила к родителям. Я вспомнил все это, поднял с земли камень и с удовольствием швырнул его в окно на третьем этаже. Вниз со звоном посыпались стекла. И вдруг — о чудо! — из разбитого окна показалась старуха, та самая наша отвратительная соседка. Она стала орать на меня своим мерзки голосом, ставшим от старости еще более мерзким. Я ее окликнул по имени (или по прозвищу — «Молчи, Грымза»). И старуха сразу запричитала, заулыбалась, стала звать меня подняться к ней. Оказывается, она последняя осталась в доме, уперлась — не поеду и все. Уеду из дома — помру. Я вставил ей стекло. Мы долго пили с Грымзой чай и вспоминали былые годы.

Человеческие порывы, естественные и искренние, встретили такое мощное и жестокое сопротивление, что понадобились годы, десятилетия, чтобы его преодолеть. И в это преодоление ушли все силы. К следующей серии условий уже осталось сил лишь приспособиться. На второй шаг сил уже не осталось, второй раз совершить подвиг уже кишка тонка. И рисковать поздно — мало осталось жить. Победа приходит в возрасте трезвости. И хочется эту победу использовать, а не рисковать достигнутым успехом.

18.IX.78

В Пицунде Вася Аксенов вспомнил старые строчки стиляжного поэтического фольклора:      

Я хочу с перламутровым стэком

Проходить по вечерней Москве.

Он же цитировал строчки, начало которых придумал Юзик[12], а конец он:

Юноше, обдумывающему платье,

Решающему,

снять бы джинс с кого,

Скажу, не задумываясь, —

Снимают его

с товарища Бжезинского.

Марик писал сценарий ревю для телевидения. Ему сказали, что он может планировать любых артистов.

• Фицджеральд[13] можно? — спросил Марик.
• Можно.
• А Юрского[14]?

Подумали. Потом:

• Юрского нельзя.

23.IX.78

«Нет надобности выходить из дома, оставайся за своим столом и прислушивайся. Даже не прислушивайся, жди. Даже не жди, будь неподвижен и одинок. И мир откроется тебе, он не может иначе».                                                                    Франц Кафка.

«Я всегда работал до тех пор, пока мне удавалось чего-то добиться, и всегда останавливал работу, уже зная, что должно произойти дальше. Это давало мне разгон на завтра… Я, кроме того, научился еще одному: не думать, о чем я пишу, с той минуты, как прекращал работу, и до той минуты, пока на следующий день не начинал писать снова. Таким образом, мое подсознание продолжало работать над рассказом — но при этом я мог слушать других, все примечать, узнавать что-то новое, а чтобы отогнать мысли о работе — читать».

Э. Хемингуэй. «Праздник, который всегда с тобой»[15].

27.IX.78

Горенштейн: «Оптимизм и безысходность  — самые распространенные темы графоманов. Оптимизм  — официальных графоманов, а безысходность — диссиденствующих».

У Марка Захарова из телефильма[16] вырубили фразу: «Постарел королишка…»

7.X.78

Сегодня были с Райхельгаузом и Филозовым у Леши Котова. Леша рассказывал про свою стильную юность:

«Я имел все стиляжные вещи. Бахилы на трехслойной подошве. Как доставали? Самое сложное было не достать, а выйти в этом на улицу. Люди просто немели  — не знали, как реагировать. Это потом начали ловить, брюки резать, стричь. А сначала не знали, как к этому относиться. Помню, стоим на танцах, танец кончается, идешь через весь зал к оркестру и по бокам, как коридор, стоят люди. Смотрят на тебя, идешь как сквозь строй. Убить могли, правда, это было позже… Я уже в 9-м классе басню «Осел-стиляга» выучил. Из нее весь жаргон узнал и вообще многое узнал… И в коктейль-холл уже ходили. Я сидел, как на той карикатуре. У меня прическа была с двумя проборами. Как это получалось, не знаю, но два пробора. Потом мы быстро стали штатниками. Штатники — мы одевались по американской моде университетов. Серые широкие пиджаки, основательные туфли, плащи типа китайских. У нас было много признаков, по которым мы узнавали друг друга. Например, смотришь, как пришиты пуговицы, если такой перекидной ниточки нет, как в американских автоматах, подходишь, — а ниточка не перекинута, — «А, чувачок, сам пришил — лажа, чувачок, лажа!..» А стилягами стали уже широкие массы. А мы, элита, ушли в штатники. Так же, как сейчас длинные волосы и другие атрибуты хиппи перешли к заводской молодежи».

9.X.78

«Ищу политическое убежище. Первый и последний этаж не предлагать. Теплый Стан тоже».

21.XI.78

Контора глубокого бурения — КГБ.

26.XI.78

На улице Горького встретили Виктора Зельченко, бывшего руководителя джаза в МИИТе, трубача, старого джазмена-стилягу. Я ему напомнил о старых временах. «У меня труба на гвоздике висит. У меня одна баба была, головой эту трубу задела, я ей сказал: “Ты знаешь, что ты головой задела? Ты реликвию головой задела”. Вообще никакой обиды нет… История все спишет, если философски подходить… Ну ты меня завел?.. Да мы же восьмерку ЦДРИ собрать можем и выдать — тут этот театр разбомбят! Всех соберем — Жорка Гаранян, Зубов, Бахолдин[17]… Все в Москве, все музыканты, композиторы… У нас один только директором обсерватории стал. В Крыму. А так все на месте».

Вася рассказывал, как он стоял с корреспондентом в Париже, Катиным. К ним подошел Генрих Гофман[18]: «Должен ехать в Чехословакию. Не хочется…» — «Почему?» — «Да все они там камень за пазухой держат». Катин посмотрел на Васю, улыбнулся, заговорщицки подмигнул и сказал: «И что это им не нравится?..»                                                                   

30.XI.78

«Извините, если что не так с небесами».

30.XI.78

Арбузов, когда мы гуляли по Парижу, рассказал: «Знаете, почему я не досмотрел вторую серию «Эммануэль»[19], когда я был в Лондоне? Из-за советского посольства — я спешил на прием по случаю 60-летия»[20].

Гриша рассказал, предупредив, что это в его кошельке. Наша группа ездила в Америку. Один армянин повез туда чемодан земли. Этот груз оправдался. Он дарил американским армянам кисет с землей, и за это ему было все! Представляю, как таможенник реагировал на чемодан с землей.

Таможенники ищут порнографию, искусственные члены. К одному даже прицепились, что везешь между ног. Никак не мог доказать, что это свой член. «Почему не привез искусственный член?» Я ответил: «Тут, не дай бог, чтобы свой не отняли».

15.XII.78

Ося Эппель: «Я  — катастрофист. Я предчувствую катастрофы. Все время». «Катастрофист».

30.XII.78

Вчера смотрел в «Современнике» премьеру пьесы Малягина «НЛО»[21]. Клинический и уголовный случай — ухудшенная копия «Утиной охоты», Вампилов для прокаженных. Пришел домой возмущенный аморальностью театральных людей  — Волчек, Розова (учеником которого Малягин является). Все это я сказал Нине. И еще — я должен сказать это Розову, ведь мы должны ехать в Австрию. Как я поеду с ним в одном купе? Нина сказала: «Скажи ему это на обратном пути».

«Солнце восходит над теснинами Манхэттена, но невесело живется простым американцам».

«Я тоже горю желанием хоть сейчас поехать на крайний север Крымского полуострова или на дальний восток Абхазской ССР».

                                                                                 В. Аксенов.

Написана книга о Студенческом театре. Но в книге нельзя было упоминать «Такую любовь» и «Хочу быть честным». Авторы лишь в одном месте, по их словам, замаскировали имя автора «Такой любви». Такого утаить нельзя (Когоут[22]). Редактор расшифровал и выбросил эту фразу.

                                         

31.XII.78

А знаете почему я занервничал и впал в отчаяние перед Новым годом? От успеха 27 декабря[23], как это ни парадоксально! Раньше, когда у меня не было доказательств, что я пишу не говно, я был спокоен. Я пишу говно, оно не идет в театр — все нормально, нечего нервничать. Теперь же, когда появилась слабая надежда, что в моих трудах есть крупица смысла — нервность возросла. Если при этом ничего не осуществится — вот предмет для трагедии. Вот что может привести к отчаянию. Пробить стену очень трудно. Если нет на это надежды, спокойнее. Если чуть-чуть появилась — хана!..