1 января 1994 года — 31 декабря 1994 года

10.I.94

Опять приехал Вася и опять в самый поток праздников: Новый год у Беллы (правда, он не пришел), потом «Овен» (чуть зашел) и «Триумф». А после  — у Беллы пир шестидесятников: Иоселиани, Панфилов, Чурикова, Мессерер, Плотников, Вася и т. д. «Славкин опять пьяный», — говорит Вася. Чаплиновская ситуация.

 

24.III.94

Стоило мне вернуться из Америки (где я переживал, что зеваю заселение в дом), как у нас начались неприятности. И как следовало ожидать, — от своих же. Короче, PEN-центр загудел: ПЕНу выдали дом, а Попов и Мальгин его захватили с «девятью молодцами» (по словам Петрушевской). 14 марта должно было быть собрание, о котором меня предупреждал в Нью-Йорке Рыбаков. А до собрания был исполком, где выплыл вопрос о доме. Женя резко сказал, что дом не имеет никакого отношения. И началось. Еще раньше Саша Иванов, Толстáя будировали вопрос о доме. Ё* твою мать, у Саши квартира, у Толстой дом в Принстоне… В общем, мне позвонил Юра Ряшенцев, председатель Ревизионной комиссии, ему звонят, и он вынужден этим заниматься. «Я-то считаю, что дело выеденного яйца не стоит, но все спрашивают. А Женя резко отвечает. Вопрос этический. Вы должны сказать: да, мы кое-что сделали неправильно, надо было, чтобы исполком знал, а он не знал…» И т. д. Я поговорил с Женей. Женя: «Ты меня знаешь, я неагрессивный человек и по сравнению с Колединым ягненок».

Ряшенцев: «Квартиры у вас никто не отберет, но мы все перессоримся, вот чего я боюсь».

Но тем не менее вялый и асоциальный Ряшенцев ведет эту историю дальше… Звонил Жене, просил предоставить документы. В «Независимой» появилась заметка — в ПЕНе скандал. Начинается! То же, что и с Таганкой, и с «Юностью». Сейчас пойдут публикации, а уж после собрания 8 апреля (перенесенного с 14-го) все будет расписано. И не остановит список участников. Написала же Боссарт[1] о Германе. Да и с Мальгиным будут сводить счеты. Пьяный Андрей звонил Попову и повторял эпизод с Волчеком. Мориц сказала ему, чтобы он продавал квартиру, потому что «мы все равно дом отберем и квартиры перераспределим». А у меня (Петушка!) неприятности двойные. Именно на кв. N 65  — мою!  — претендует дочка репрессированного, взятого из этой квартиры. Идет суд. Наташа – наш адвокат, но может проиграть. Еврейское счастье! Фу!..

 

26.III.94

Звонила Люся, я рассказал ей про Рыбакова, о том, что он сам платит за квартиру и не берет от Колумбийского университета ничего — и этим гордится. Люся, в соответствии со своим характером, тут же включилась: «Уверяю тебя, что он получает от университета деньги и платит из них за квартиру. Он врет. Он получает». Верна себе.

 

29.III.94

Вчера умер Эжен Ионеско, а сегодня я купил ту книгу, которую он подарил мне в Париже.

Был у Никулина. Он сообщил мне новую идею. Начать всю историю снова и сдавать книгу в свою типографию. Но предупредил, что не сможет заплатить мне гонорар. Я безучастно согласился. «Время этой книги прошло». «Нет, — горячо запротестовал он. — Оно только наступает». Ну, ну…

 

10.IV.94

Из книги Ионеско «Прерывистый поиск», которую (на французском) он подарил мне:

«То, что я пишу эти заметки, бесполезно и только снижает духовный уровень того, что я сочиняю: более того, это не что иное, как род литературы (к тому же плохой), личный ежедневник, записи десятой категории, сведения обо мне самом... никого не интересующие, но которые всегда интересны мне... пока я существую и живу в этом мире,— и я болтлив, болтлив, болтлив и нескромен».

«Писать не значит думать; отчасти это уже результат — рассказать обо всем, о чем думал. Писать — значит повторяться: повторяют то, что знают. Не писать, чтобы думать.

Полагаю, что все это не совсем верно: письмо возбуждает мысль. Хотя слова искажают мысль».

Земек по телефону в который раз пропел мне частушку:

Передвинули часы

По московской области:

Раньше х*й вставал в постели,

А теперь в автобусе.

 

15.IV.94

Вчера смотрел Башмачкина[2]. В зале на Таганке, где играли «Серсо». Феклистов[3]: «У вас тут хорошая аура». Гримерки закрыты. Феклистов сидит в большой комнате. «А что тут было?» — «Тут метался Васильев». С Ларсом и его другом зашли за кулисы. Там водка, шампанское — а я за рулем. Феклистов: «Знал же, что в театр шел. Чай не в музей…»

 

18.IV.

Переживаю довольно мерзкий период. Назовем его диванным. Никуда не хочется ходить, никого видеть, от телефонного звонка подкатывает тошнота. И даже свою маразматическую «Разноцветную тетрадь» пишу через силу… оправдываю себя, мол, в преддверии перемены участи… лежать и лежать. И читать. Даже не книги, а газеты. Потому как пустое, на уровне сплетни и трепа. Раньше наполнял треп на кухне, но теперь за отсутствием партнера, да и нежелание его — диван и газета. Понимаю, что гнию. Но — гнию.

 

24.IV.94

Пошли на тридцатилетие Таганки. Вернее, просто на спектакль «Живой»[4]. Хороший спектакль. И не устарел. В отличие от премьерного «Живаго». Потому что Любимов в этом спектакле равен себе — ерничает, хулиганит, по поводу колхозов и партийного начальства. Не осознал еще (двадцать лет назад!) своей исторической роли. Поразительное отсутствие критики и театральных деятелей в зале. Шуб с Велиховой  — и все! Черниченко как болельщик деревенской темы. Где все барражировавшие на каждой премьере? Думаю, что их нет не случайно. Идет тяжба, Любимов не приехал. Чем все это кончится — неизвестно. Может быть, придется обслуживать Губенко — чего же засвечиваться…

Во время банкета говорили с Юрием Петровичем по телефону. После Толи взял трубку я. Говорю: «Свежий спектакль». Ю.П.: «Вы говорите прямо по Булгакову». — «Да, так я хочу поздравить вас со спектаклем первой свежести». Мог бы, между прочим, приехать на спектакль, а утром уехать — вот бы всех умыл!

 

4.V.94

Вчера — последний четверг у Ларса. Народу было мало. Парад группы Летова[5] в саду не получился. Жалко  — уедет Ларс, и кончится, закроется почти последнее место, куда я мог приходить…

 

21.V.94

18 мая гуляли у Жванецкого в театре презентацию книги Иртеньева и Бильжо[6]. Собралась концептуалистская тусовка. Мы, старики — Аркан, Мишин[7] и я  — были вроде Полевого и Железнова на вечеринках в «Юности». Мы и разыгрывали этот этюд весь банкет. Потом к нам присоединился Миша. «Ой, — я зажимаю себе рот, чтоб не острить по поводу пейджера. — “А пейджер передается через поцелуи?” Ой!» (зажимает рот). Потом пили в его кабинете. «Ребята, я сейчас имею все: деньги, квартиру, дачу в Одессе, джип, молодую жену — а ощущения счастья нет». Я добавляю: «Миша, и мэр у тебя на посылках, пытается тебе подражать, настаивает, что вы похожи (Руцкой — на Михалкова, Жванецкий — на Лужкова)…» Миша: «Этот джип… мне и ехать на нем некуда. Где я возьму ему пески, болота. Ему же непроходимость нужна. Я его, когда прогуливаю, проеду километра два и ставлю обратно на стоянку. Сторожа каждый раз спрашивают: “Когда вы опять к нам, Михаил Михайлович?”»

Толя Смелянский рассказывал байку об одном актере МХАТа. В каком-то зарубежье они поселились в отеле, где шведский стол открывался в 6 утра и закрывался в 10. Один актер сидел там все это время. «Что же ты там делаешь четыре часа?» — спрашивали его. «Как что?! В 6 я завтракаю, в 8 обедаю, а в 10 ужинаю».

Один из бывших драматургов из соцстраны на дискуссии взъярился: «И наконец перестаньте нас называть посткоммунистическими».

На фестивале немцы показывали open-air performance «Титаник». Цирковое с водой и огнем воспроизведение гибели «Титаника». Толя Смелянский сказал: «Представляешь, через 82 года так поставят о Чернобыле…»

 

21.VIII.94

Вчера с Эдлисом ходили на «Стулья» с Юрским, им же поставлены. И встретил там сразу двух эмигрантов: Мишу Козакова и Сашу Митту[8]. Оба потеряли свою самоидентификацию. Миша хвалил спектакль не как равный, а как актер из Омска, увидевший московскую звезду. Говорил скорее не Юрскому, а тем, кто стоял рядом. Этот же диагноз я поставил, когда они с Никулиным из Израиля поздравляли Окуджаву. Они не были уверены, как их слушают — как знаменитых артистов или забыли… Митта вообще не проявлялся, брал у всех телефоны. «Юрского я приглашу в университет…» Дал нам телефон Мессерера. В полдесятого встретились в ЦДЛ с Аксеновым и Борей и пошли в Хаммеровский центр — у Васи сегодня 62 года. Центр пуст. Очевидно, ходят в другие места. Проверили документы. При подходе к лестнице мы с Мессерером двинулись по ней, а Вася ступил на эскалатор, думая, что он автоматически включится. Х*я! Не знаете вы нашей жизни, товарищ американец. Уже подходя к бару Юлик что-то сказал, Вася кинул что-то вроде: «Эдлис всегда неудачно шутит». «О чем?» — спросил я. «Обо всем», — ответил Вася. «Ну, я пошел», — Юлик вдруг развернулся. Боря его догнал, вернул. Юлик убедил всех и себя, что ближе его у Васи никого нет. Но Вася об этом не догадывается. Вот Юлик и психует. Постоянная позиция, ставящая его всегда в смешное положение: завышение своего места в литературе и в жизни. Вот всегда он и прикладывается…

В разговоре еще в «Школе современной пьесы» я сказал Саше Митте, чтобы он передал Грише Лаубу, что я переехал в большую квартиру, и Гриша может приезжать и жить у меня. Вдруг Саша сказал, и я не сразу понял. Он сказал: «Ты переезжаешь в большую квартиру в то время, когда все наоборот». «Как наоборот? Я не понял…» И Митта объяснил: «Переезжают в маленькие квартиры, снимают их, а свои, большие, сдают». Точно! Опять я опоздал. И, может быть, с опозданием приду к тому, что надо сдавать… Во, б*я!

 

11.IX.94

Отмечали выход третьего номера «Драматурга»[9]. В журнале «Юность» мы устраивали банкеты каждый пятидесятый номер. Но теперь выход каждого очередного номера — подвиг. Короче, год за два, а один номер — за пятьдесят. Я же произносил тост за стабильность, которая, в частности, выражается тем, что застолье, его ритуал, повторяется в точности: встает Миша Рощин и произносит тост за номер, который самый лучший; Леша Казанцев пьет за товарищество режиссеров, которое нас приютило; Оля Михайлова — за всех; а я — за стабильность.

7 сентября было 60 лет Леше Баташеву. Он, как всегда, был элегантен, но на правах юбиляра читал свои рассказы на одну букву, типа «Отец Онуфрий…»

Потом пел под джаз по-английски, держа перед собой тетрадочку с текстами. Все это было бы из серии стариковатых причуд: «Дядя Леша хочет спеть» или как в ресторанах годов застоя («БУРНЫЕ ГОДЫ ЗАСТОЯ»): «Для нашего гостя из солнечного Норильска…» — если бы не мягкость Лешиного поведения, чувство юмора его аудитории. Все было мило, и грань вкуса перейдена не была. В другой комнате развешаны описи его генеалогического дерева, рисунки шестидесятых… Конечно, тем, кто «с детской резвостью», это было бы смешно. Но при дружеской мягкости все прелестно… И в конце Леша Козлов и Леша Баташев, глядя друг другу в глаза, исполнили голосами какую-то джазовую классику. Я только подхлопывал. Я растекаюсь на таких встречах… Тоже предмет для улюлюканья «колебателей с детской резвостью».

 

19.IX.94

Мое вечное отставание… Я только-только доплыл до трехкомнатной квартиры, как все мои соседи построили по пятикомнатной. Я только-только решился купить дорогую (относительно) валютную мебель, как, к примеру, Витька Ерофеев делает кабинет не только на заказ, но и по специальному дизайнерскому проекту… Не догнать…

Два дня назад остановился на светофоре, мужик с высоты грузовой кабины: «Дедуль, а дедуль!..» Мне! «Дедуля, чой-то у тебя машина такая грязная? Сам чистенький такой, а машина грязная». Вот я и дедуля…

 

19.X.94

В конце прошлого месяца в Москву приезжал Барсак[10]. Я повел его обедать в ЦДЛ. Стоило мне это где-то тысяч пятьдесят без выпивки — первое, второе, закуска. Пустой ЦДЛ в самое обеденное время. Ни одного писателя. Только Мускаблит, аки тень прошлого. И мимо столика прошел Шкляревский. На обратном пути я его окликнул. Он весь, как высохший мускул. «Получил гонорар за книгу — два миллиона. Решил зайти в ЦДЛ, поменять на доллары. А, может, в Сбербанк положить, как ты думаешь?» Я сказал, что в ЦДЛ теперь редкость — встретить писателя. Он: «Ты знаешь, я говорю, в Сибири есть река Сёмга, там никогда не бывает сёмги». Но самое интересное, что гонорар он получил не за стихи, а за «Путеводитель по сибирским рекам». Справочник по рыболовству. Такова писательская жизнь.

А 22 сентября состоялось открытие выставки Мессерера. Был весь ё*аный бомонд. И встретил я там Каплевича. Он сказал, что Петя Мамонов уезжает в Америку сниматься в каком-то американском кино. Начинается оттяжка. Не живут мои дети…

 

1.XI.94

На Леню Хейфеца совершено нападение. Четверо ворвались в квартиру, избили, грозили, что убьют, если он появится в театре. Логовазы борются за шикарное место для шоу и ресторанов, и казино. В знак солидарности пошли с Эдлисом смотреть мюзикл «На бойком месте»[11]. «Доброжелательный» Эдлис рассказывал: «Позвонил Лене, разговаривал с Ирой. У них полон дом корреспондентов. Леню не так-то сильно избили, синяков нет. Он с этой истории станет более знаменитым, чем после “Смерти Иоанна Грозного”[12]».

На новоселье вчера Леня сказал, что мы, дружа и пия с прорабами, желая этим ускорить строительство и улучшить качество, — пошли не тем путем. «Наняли бы ребятишек (с «Калашниковыми»!), они бы пришли на стройку, поговорили бы, и дело пошло». Действительно, Борина идея дружбы и личных контактов, пьянок и подарков мало к чему привела и не повлияла на качество работ.

 

3.XI.94

Купил «Московский комсомолец», раскрыл в метро — «На смерть Львовского». Ах! Вчера только вечером вдруг подумал о нем. Несколько лет не звонил, не ходил, а было время бегал… И еще проскочила циничная мысль, надо бы хоть не пропустить похороны, этим хоть немножко скостить вину. И вот пропустил… Когда я раскрыл газету, было без 20-ти час. Панихида в 12.00. Опоздал… После записи на «Свободе» направился на «Аэропорт». Дома никого нет. Оставил цветы с надписью: «Дорогая Елена Константиновна, извините, что опоздал».

А на «Свободе» Леша Баташев собрал круглый стол по поводу джаза. Пришли депутатка Гербер, герой фельетона «Стиляга» Понькин, Витя Зельченко. Вел это джентльменского вида господин, не знал, как меня представить. Потом, уже уходя, я спросил Лешу, кто это. «Как кто?! Берукштис»[13]. Ё-мое. Так вот на этом разговоре Зельченко рассказал историю, которая больше похожа на сюжет из «Взрослой дочери», чем история Бэмса. На одном концерте в ДК МИИТ они решили последними сыграть классическую американскую вещь, естественно, не разрешенную. Поставили своих ребят, чтобы сторожили занавес, и начали. При первых же звуках к сцене ринулись комсомольцы, завязалась борьба у занавеса. «А мы продолжали играть». Наконец комсомольцы пересилили и стали вручную задергивать занавес. «А мы продолжали играть». И даже после того, как занавес задернули. «И при закрытом занавесе доиграли до самого конца». Потом Витю вызывали в профком-партком и лишили работы. А Бэмс-то как раз говорил мне, что после «Чучи» у него неприятностей не было. Правда искусства победила унылую повседневную жизнь.

«Независимая» опубликовала афишу следующего сезона. И я туда попал.

Сначала все наладилось. Петя досрочно вернулся из Америки, мы посмотрели уже надутые декорации. С 22 ноября должны бы, сказал Петя, начаться (продолжиться) репетиции… Но! Вчера собрался на «Женитьбу». Утром позвонил Наташе Орловой, и она сказала, что спектакля не будет. Лиза Никищихина[14] запила, уже не явилась на «Иванова», и теперь директор выгоняет ее из театра. Снова на ветру затрепетал флаг моей неудачи… (Как тот, из пленки битума, который трепетал над союзом журналистов, куда я безнадежно ходил, чтобы попасть в резервный список на кооператив…)

 

21.XI.94

Вот, б*ядь! Читаю уже второй раз корректуру «Стиляги» и в отдельных главах не могу удержать слезы. Чешусь и плáчу. Почему? Пытаюсь разобраться. Конечно же, не по поводу «Ай да Славкин, ай да сукин сын». Мне кажется, потому что — «а как красиво начиналось!». И как не получилось. И как я люблю своих друзей, и как я сейчас не могу с ними дружить, как раньше, несмотря на все эти связывающие нас истории. Не могу по разным причинам, и потому, что сам виноват, но что делать!.. И плачУ, плачУ. Хорошо, что никто не видит меня.

Баташев говорил о «музыке толстых», на что я сказал: «У нас это была не музыка толстых, а музыка худых, потому что, чтобы быть стилягой и джазовым любителем, надо было иметь какие-то минимальные деньги на приобретение атрибутов, и студенты экономили на желудке». «Музыка худых» — могло бы стать неплохим названием.

Рыбаков, за стеной которого жил в последнее время Леонид Израилевич, рассказал страшную историю этой половины дачи.

В ней долгое время жила Алигер[15]. У нее умерла старшая дочка, младшая покончила с собой, потом умер Черноуцан, с которым она жила в последнее время, потом умерла она сама. Дачу дали Адамовичу, тот через несколько месяцев умер. Дачу дали Лиходееву, и он вскоре тоже умер. Такая дача…

Парамонов[16] со «Свободы», говорят, сказал, что он предпочитает Мандельштама и Берию Апиной[17] и Степашину[18]. Лихо, но дает повод подумать.

Рыбаков был у нас в гостях. Сошел с машины и сказал: «Ну, показывай свой воровской дом».

 

28.XI.94

Надо что-то делать. Работать. Зарабатывать. Уж если Могила, разорившаяся на «Чаре»[19] и еще на одном банке, говорит, что родилась мысль о работе («Понимаешь теперь степень моего отчаяния»), — тут уж финиш! Ося пишет для «Московских новостей». Я же вспомнил свою старую идею «Запоздалые рецензии» — на старые книги и фильмы, как будто я их только что прочитал и посмотрел. «Оттепель» Эренбурга, Илья Зверев, «Не хлебом единым» и т. д. Заняться что ли?.. не займусь. Почему? Не знаю. Знаю.

 

23.XII.94

Черный крест ставлю на этом дне. Позвонил Петрушевской, и она рассказала, что вчера с редакторшей отмечала сдачу 4-го и 5-го тома сочинений, и они разговаривали о писателях, которые перестали быть писателями. «Как писатели перестают быть писателями». Говорит, слушали Окуджаву, он всю жизнь писал на одну тему — арбатская юность, ну, еще военная тема. И вот он ее «выписал». Так же Искандер с абхазским детством. «И что же остается? И тогда писатель начинает писать о своей жизни (как, впрочем, и раньше), описывать, подмечать смешные стороны других писателей, которые те не замечают». Я уже все понял. Я уже все понял. Да и Люся поняла, что раскрылась, и после паузы сказала: «Вот мы и пришли к твоей рубрике». Right! Печально. Несмотря на почетные фамилии рядом.

Нина Садур в «Литературке» сказала, что она сейчас читает Эппеля и он ей очень нравится. «Настоящая русская проза». Ося позвонил мне, взять телефон Нины, чтобы поблагодарить. Не может привыкнуть, что он теперь знаменитый писатель… Стойкий шестидесятник.

«Купил бутылку водки. Этикетка точно такая, написано “Московская”, и название завода, и другие данные… Но все от руки».