21 ноября, четверг. Довольно долго думал, идти на Литературное собрание или не идти? Несколько дней назад прислали по компьютерной почте бумагу о некоем Литературном собрании, которое состоится в Университете Дружбы народов. Я всегда знаю, что на всех подобных собраниях, в принципах которых якобы заложен демократический постулат, мы все нужны как зрители, как некий статистический материал. Но три обстоятельства склонили меня к тому, чтобы все-таки пойти. Бумага была подписана не каким-то оргкомитетом или секретариатами, а живыми и любопытными людьми. Это была прекрасная пропагандистская придумка, несколько, правда, театрализованная. На собрание, где чувствовался внутренний пафос — объединиться! — приглашали потомки и члены семей великих писателей. Как правнук Достоевского; потом большой и бородатый, но в моем сознании крепко засевший как человек, близкий к власти и к Министерству культуры — М. Ю. Лермонтов — говорят, владелец усадьбы; вдова Солженицына Наталья Дмитриевна; уже известный как почти новый хозяин Ясной Поляны советник Президента Владимир Ильич Толстой, человек неплохой и доброжелательный; близкая или дальняя родственница Б. И. Пастернака и, наконец, сын М. А. Шолохова — А. М. Шолохов, подтянутый и собранный человек, директор Шолоховского музея в Вешенской. В этих моих описаниях есть уже и непосредственный опыт, и наблюдения — все-таки на Собрание пошел! Как бы заранее знал, что время потрачу почти впустую. Из перечисленных имен подействовало на меня только одно — имя Натальи Дмитриевны Солженицыной.
Но в пользу того, чтобы пойти на это Собрание, были и еще аргументы. Я ведь не могу не помнить, что в какой-то мере я — мелкий фиксатор литературной эпохи. А тем временем прошел кем-то умышленно не сдержанный слушок, что приедет Путин.
Забегая вперед, скажу, что, может быть, это больше всего литературный народ и привлекало. Здесь надо бы сказать, что как только президент ушел, несмотря на приглашение продолжить дискуссию, народ немедленно повалил из зала. Дискутировать о жизни литературы и времени писатели непременно хотели в присутствии Верховного главнокомандующего. Но я слишком уж забежал вперед.
Доехал довольно быстро и легко от дома на троллейбусе. Шел мимо университетских низких общежитий, вспомнил всякие рассказы Вити Воеводина, приятеля моей юности, у которого в этом районе случались какие-то истории. Рассмотрел и самое прекрасное здание Университета, большое, просторное, чистое и хорошо оборудованное. Может быть, действительно, у нах не так уж плохо? Еще издалека, через площадь перед Университетом, через сплошь застекленный первый этаж была видна писательская, соскучившаяся по встречам с важными лицами, толпа, — писатели клубились перед целым рядом металлических рамок. Списки, паспорта, «бейджики» на красной ленточке с фамилиями. Я такой бейджик не надевал, было много моих прошлых студентов, все, в принципе, знакомы и так знают. Сразу увидел, что денег на предприятие потрачено было немало. Приезжие писатели, и из разных концов России, было много и иностранцев. Познакомили меня даже с каким-то писателем из Австралии. Кроме писателей были еще и университетская профессура, много критиков и литературоведов, учителя, воспитатели. Из самых знаменитых фигур прошлого — Распутин. Судя по присланному расписанию, где Путин обозначен не был, приехать он должен был только к пленарному заседанию, которое было назначено на три часа, а до этого были так называемые круглые столы. Выбор был большой — от преподавания литературы до поэзии, прозы, детской литературы и критики. Я пошел почему-то в критику, на секцию номер 2. Проза мне практически не интересна.
Вела всё Ирина Барметова, и с нею какой-то солидный человек, видимо, лицо известное, но имени его я не знал. Из знакомых или смутно узнаваемых были Бутов из «Нового мира», Лева Аннинский как-то сидел в сторонке, Евгений Сидоров, отметивший очень важным момент — писатель и творческий человек для закона не существует. Такой специальности в специальном перечне нет, как нет и правового определения писателя. Заболей писатель — ему некому платить по бюллетеню. Вот тебе и разговоры о культуре и любви к интеллигенции! Сидоров отметил, что комплект документов, аналогичный тому, что надо было бы принять, он привез чуть ли не десять лет назад из Франции.
Говорили о ничтожной оплате труда писателя-критика. Из общих разговоров — это тоска по телевидению, критиков почти не привлекают. Интересно говорила Капиталина Кокшенева об общем падении качества литературы, вкуса, студентах, у которых преподавала, но которые ничем не интересуются. Есть ли сейчас литература, которая могла бы конкурировать с той, что сейчас телевизионно обеспечена? Наиболее увлекательно говорил немолодой ученый из ИМЛИ. Он говорил об академических изданиях, подготовка которых требует невероятного труда исследователей, и этот труд практически не оплачивается. Потом почти с тем же тезисом выступил Ф. Ф. Кузнецов, и это, как ни странно, было хорошо и полезно. После того — не мог расслышать многих имен — выступил кто-то из питерцев и рассказал о резком уменьшении квот на филологические специальности в университетах, что уже есть университеты, где убрали кафедры филологии. После этого уже говорил я.
У меня было три тезиса и вводная мысль: уменьшение доли филологии в институтских дисциплинах, в Институте убрали заочников. Начал с разговора о сумме материальных ценностей, которые каждый человек за жизнь оставляет после себя. Мы, наше советское поколение, тоже после себя кое-что оставили. Но эти материальные богатства розданы, и доходы с них получает крупный капитал. У государства при этом и при существующей в пользу богатых системе налогового обложения, сколько бы власть жалостливо ни говорила и ни обещала, нет денег ни на культуру, ни на образование, ни на медицину. Я также назвал три фамилии, которые уже на протяжении десятилетий занимаются писателями и литературой, командуют и распределяют — Ганичев, Григорьев и Сеславинский. Нет ни закона о трудовой деятельности писателей, ни льгот для издательств и книгораспространения, лучше не стало. Это те люди, которые должны были требовать что-то от правительства: потому что пока кулаком по столу не стукнешь, ничего не получишь.
«Прокукарекав», я потихоньку выбрался из зала и пошел в соседний. Наверное, здесь была наиболее интересная программа — преподавание литературы в школе. Мест уже не осталось, но в конце аудитории, у стены, стоял стол, на который я и сел.
В этот момент Борис Акимов рассказывал о том, как он учился в первом классе и как учат сейчас — видимо, Акимов заглянул в сегодняшнюю школьную программу и теперь цитировал из нее много любопытного. Получалось, что писатель Драгунский нужнее первокласснику и научит большему, чем писатель Крылов с его баснями. За столом президиума сидели еще учитель и журналист Сергей Волков, Александр Архангельский и Алексей Варламов.
В середине зала, где-то в четвертом ряду я увидел белую кофточку Натальи Солженицыной. Я вспомнил наш с ней разговор в Большом театре. Она своего все-таки добилась, вот уже ввели в школу экзамен по русскому языку и литературе, теперь произойдут еще чистка программ и увеличение часов, отпущенных на литературу в школе. Я думаю, что и в Литературное собрание она ввязалась, чтобы продолжить свою войну за русскую словесность.
Сергей Шаргунов
Во время кофе-брейка, который происходил где-то в недрах столовой, зашел в кафе здесь же, в здании. Работают какие-то предприимчивые армяне. Тарелка плова и чашка кофе с молоком — двести рублей.
После перерыва зал что-то около часа ожидал Путина. Тут и выяснилась функция расставленных декораций: в шесть кресел сели «приглашавшие» потомки и сам Путин. Все остальное было менее интересно, и об этом напишут газеты. Мне было любопытно (сидели где-то с краю в четвертом или пятом ряду рядом с А. Василевским), как гранды, привыкшие сидеть на первом ряду, занимали свои места — величественный Ганичев, потом провели Володю Кострова, прошел сановный Сидоров, Поляков, пробежал вприпрыжечку моложавый и будто только что из парикмахерской Андрей Дементьев. Из выступлений, из первого ряда в качестве особого курьеза можно привести лишь речь Ганичева, который назвал крупнейшими достижениями литературы Лощица и Личутина. Потом, под конец, выбежал Дементьев и что-то лирико-патриотически-угодливое сказал, попросил у зала прочесть написанный к случаю стишок, зал загудел, Дементьев все же, хорохорясь, прочел. Сережа Шаргунов заступился за узников «болотного дела», Путин ему попенял. Мне кажется, что единственный, кто полностью и с блеском выполнил поставленную перед собой задачу, был именно В. В. Путин: объяснил «креативному классу», что нельзя нападать на полицию и кое-что в духе времени рассказал про Украину. Сделал и ушел. Но на одном эпизоде этого Собрания я хотел бы остановиться. Объясняя публике, что в представителей полиции нельзя бросаться «предметом, похожим на лимон» (Шаргунов), Путин высказался примерно так: «Бросались раньше и добросались до революции 1917 года. Вы теперь этого хотите?». Мне кажется, если бы тогда не бросали, то кем бы сейчас был Путин?
Не призываю, не зову, но для сложившегося строя революция не помешала бы.
22 ноября, пятница. В аэропорту раздался звонок — это журнал «Сноб» с вопросом, как прошло Собрание. Что-то из наработок в Дневнике озвучил. Но, видимо, главным был вопрос: а вот как вы относитесь к тому, что кроме вопросов о литературе прозвучали вопросы, связанные с Болотной?
Вопрос: В частности, уместным ли показалось вам выступление Сергея Шаргунова?
Ответ: Призывать «милость к павшим» всегда уместно.
На этот раз во Франкфуртском аэропорту все обошлось без полиции. Правда, пограничник, ставящий въездной штамп, на всякий случай спросил меня, подразумевая, не желаю ли я остаться навсегда в Германии, есть ли у меня обратный билет, и успокоился, когда я показал распечатку из Интернета. Все формальности заняли не более десяти минут, и вскоре я уже встретился с Вили. Все по-прежнему — белые усы, белые волосы, добр, оптимистичен.
В машине вели обычные разведочно-светские разговоры о дорогах и о политике, и уже через час Барбара кормила меня дома булочками с копченой лососиной и салатом из зеленого горошка с креветками. Ах, как хорошо приезжать в квартиру, где все уже знакомо! После салата я лег спать, предварительно взяв третий том воспоминаний Чуковской об Ахматовой, и сразу же попал на знаковые страницы. Я ведь все опять свожу к парному случаю. На прошедшем Собрании встретил Володю Бондаренко. Будет ли Куняев печатать, как обещал прежде, вступительную статью к моему собранию? Оказывается, Станислав Юрьевич был очень зол за письмо, которое я подписал. Письмо против съезда писателей в Калуге и передачи Ганичевым парадного кресла председателя Ване Переверзину. А вот теперь Ст. Куняев вроде бы отошел, статья будет в 12-м номере. Так где же здесь парный случай? А он буквально в самом начале книги об Ахматовой. Цитата не только о нравах той литературы, но и ее порой адресной злобности. Две прекрасные дамы техническую описку превратили в скандал.
«…Я, в свою очередь, спросила, какова же, наконец, судьба “Поэмы” в “Знамени”? Оказывается, рукопись возвращена с письмом Куняева, которое она мне прочла.
По неграмотности — нечто чудовищное. Я запомнила так:
“Возвращаем вам материал (!). Редактор сказала (!!!), что печатать Вашу “Поэму” теперь, сразу после того как журнал в № 1 публикует целый цикл Ваших стихов, неудобно”».
Чуковская потом долго мусолила эту описку — «сказала», меня обожгло другое — «материал» и «целый цикл»! Надо быть повнимательнее к живым классикам.
Вечером дивно посидели с Вили и Барбарой, ели еду, привезенную из местного вьетнамского ресторана. Огромные порции, я невольно сравнил это с микроскопической кучкой плова, который положили мне в тарелку в Университете. Если государство не доплачивает, то хоть следило бы за ценами! За столом все выспросил у Вили по поводу его годовых закупок меда и вина. Все это он берет в частном секторе, у знакомых — здесь определенная гарантия качества.
23 ноября, суббота. Все тот же Легге в его синем привычном костюме, все та же ратуша, прежний металлический петух на крыше, которого воспел Окуджава, все тот же зал с «тоталитарной» живописью. К моему удивлению народу собралось много, полный зал. Люди, скорее, все пожилые. Здесь и члены Общества, и постоянные слушатели, и участники «литературных оргий в кафе “Феттер”». Люди, ушедшие на пенсию, жаждут общения и не хотят сдавать мир, в котором привыкли жить. Тут же я подумал, что нужны мужество и даже отвага, чтобы жить в маленьком городе. Маленький, да удаленький — знаменитый Университет и профессура, ушедшая на пенсию, но пытающаяся не сдать позиции. Доклады пропускаю, они на немецком языке. Или Вили, или Барбара кое-что мне переводили. Мы сидели вместе, на первом ряду, я разглядывал толстые стены, картину, через окно глядел на горизонты. Уже в XVIII веке собирались люди, чтобы что-то почитать друг другу и обсудить сочиненное и написанное. Давно ли шли эти чтения, не знаю, город протестантский с культурой чтения. А значит, сорок лет назад уже не без господина Легге, переместившегося сюда из ГДР, возникло и Новое Литературное общество. Над Легге и его интеллигентной шляпой мы уже двадцать лет — столько я его знаю — подтруниваем, а где-то он достает деньги, «вытягивает», «выбивает», «вымаливает» — может быть, в Германии с доставанием денег по-другому? — и воскресенье за воскресеньем ведет свои заседания в кафе «Феттер». Сын владельца кафе, крупный мужик, выступал вторым после господина Легге. Здесь же, в зале, сидела его, Легге, жена, позже он скажет, обращаясь к слушателям: «Она была не за мною, а рядом».
Наше — я, Барбара и Вили — «выступление» шло сразу же после выступления сына владельца. В подарок нам преподнесли торт, размером с автомобильное колесо. Торт лежал на какой-то подставке почти напротив меня, и я поклялся, что не уйду, пока его не попробую. Забегаю вперед — уже легкий фуршет: шампанское и торт, который резала, словно священное жертвоприношение, очень немолодая дама. Я благодаря своей московской нахрапистости и тому, что — гость, получил первый кусок. Вкус необыкновенный, серьезный немецкий торт, крем, проложенный на хорошо выпеченные коржи, из хорошей муки и без маргарина.
Но возвращаюсь в парадный зал мэрии. Я на трибуне — Барбара и Вили по бокам. Вили будет читать кусок речи, в котором упоминается Барбара.
Выступление наше было самым коротким, слушали с вниманием и хлопали с энтузиазмом. Профессоров опускаю, один говорил про дальний век, другой прочел внушительный список витийствовавших в знаменитом городе писателей. Здесь надо было бы порассуждать о жизни маленького города, о ее стремлении не покрыться болотной ряской и о заботе властей, о культуре и жителях. У нас с этим хуже, у нас почти в каждом городе сидит по Капкову, для которого человек старше сорока лет уже не существует. Но ведь все молодые экспериментаторы и модернисты рано или поздно становятся старыми.
В перерывах между речами играло местное трио: скрипка, виолончель и фортепиано. Я оценил, что значит сидеть рядом с инструментом, когда слышен его живой, из звучащего дерева, звук. Скрипачка была прелестна. О торте, фуршете, шампанском чистом и с манговым соком я уже написал.
Сразу же после ратуши с предосторожностями — Барбара еще очень неважно ходит — и бережениями поехали в магазин «Аренс», где на последнем этаже ресторан самообслуживания. Обед с видом на замок и старый город. Я взял себе китайскую с овощами лапшу, Барбара — овощи и курицу, а Вили — очень аппетитного гуся с тушеной красной капустой. Близится Рождество, и гусь уже нагулял свое мясцо.
На что стоит обратить внимание: пенсионеры здесь особый класс покупателей. Их довольно много, питаются ли они так ежедневно, устраивают ли себе праздники и встречи по субботам, позволяет ли им такой образ жизни их пенсия, не знаю. Но в ресторане сделано все для их удобства. Кроме обычных подносов, есть еще и специальные тележки, на которую можно и опираться, если ноги плоховато держат, но можно и поставить поднос с едой и довезти до столика.
Вечером у Барбары был праздничный ужин — барбекю с сыром и овощами и бутылка вина. По случаю нашего выступления сделали еще и десерт: фрукты — что-то похожее на повидло из слив с клубникой и взбитыми сливками. Барбара называет это «розовым небом».
За ужином долго говорили о минувшем. Вспоминали Льва Копелева и его милую жену Раису. Копелев был в Марбурге, самоутверждался постоянно. Его можно было понять — шарашку прошел рядом с Солженицыным, а потом слава ушла к другим. Говорили о том, что для получения права на жительство русский эмигрант должен был продемонстрировать нелояльность к стране, из которой уехал, и к ее строю. Многие старались, в их стараниях был еще и элемент самооправдания. И это понятно. Послезавтра утром уезжать, а на завтра Барбара назначила какие-то прогулки и обед с Легге. На всякий случай, чтобы не забыть, делаю выписки из книги Чуковской:
Ахматова, о Евтушенко и Вознесенском:
«Мне кажется, я разгадала загадку Вознесенского. Его бешенного успеха в Париже. Ведь не из-за стихов же! Французы стихов не любят, не то, что иностранных — родных, французских. Там стихи печатают в восемьсот экземплярах. Ели успех – еще восемьсот. И вдруг – триумф! Русских, непонятных… Я догадалась. Вознесенский, наверное, объявил себя искателем новых форм в искусстве – ну, скажем, защитником абстракционистов, как Евтушенко защитником угнетенных. Может быть и защитник, но не поэт. Эстрадники!»
Еще об эстраде:
«Вообразите, у меня новое бедствие — на «сегодняшний день» все актрисы-чтицы возжаждали читать с эстрады мои стихи! Встречаются среди них интеллигентные, но в большинстве рванули такие панельные лиговские девки, что мои стихи из их уст вызовут новое — третье! — постановление ЦК!»
О языке Солженицына:
«Солженицын пишет на основном русском языке, это такая редкость».
