21 сентября, суббота. Иногда писать Дневник заставляют исполнившиеся мечтания — вчера все-таки посмотрел парижский балет. Иногда — свершившийся акт справедливости. На дачу, чтобы подышать, собрать яблоки и выкопать сельдерей, уехал около восьми. По дороге — радио «Орфей», замечательный Рахманинов и привычно нестареющий Моцарт, по радио «Эхо Москвы» с заметным оттенком тревоги сообщили, что Илью Резника, по соответствующему мнению общественности, знаменитого поэта, Путин, которого радио, по традиции, шпыняет, вывел из состава какого-то совета по кадровому назначению чинов в Министерстве внутренних дел. (В названии я мог и ошибиться, если найду, спишу из Интернета). Еще раньше этого же знаменитого поэта убрали с поста председателя общественного совета МВД. А недавно поэт, пытаясь объехать пробку, нарушил ПДД. Его узнали и отпустили, выписав символический штраф. Видеозапись попала в Интернет.
Непонятно, чего поэту лезть поближе к той силе, которая борется с криминалом. Все это, по мнению радио, началось после какого-то происшествия со «знаменитым поэтом» и его машиной на Комсомольском проспекте. Какой-то инцидент с Резником и его машиной вызвал тогда общественный скандал. Догадываюсь, как надменно вел себя этот дядя с постовым. Не надо путать поэта с человеком, поставляющим рифмы для незатейливых песен. Признаюсь, не люблю я таких поставщиков, мне всегда видится за ними ласковая расчетливость. Пишите слова к песням, я эти песни даже буду любить и вас буду любить, но не называйте себя поэтами. «Погиб поэт, невольник чести…» За чью честь вы когда-нибудь выступали? И «скетчистов», называющих себя писателями, тоже не люблю.
Много говорили по радио о встрече Путина возле своей дачи на Валдае с общественностью в рамках «Валдайского клуба». Была общественность и иностранная. Здесь Путин всех очаровал, называл «молодого» оппозиционного Рыжкова Володей, а молодую Собчак — Ксюшей. Здесь же — это считается знаковым жестом — впервые назвал Навального, который на форуме отсутствует, по фамилии, а не «этим господином».
Дача, весь участок, усеяна яблоками. Вода в подвале на таком уровне, на котором не бывала никогда, я еще живу чуть-чуть повыше, и у моих соседей участки затоплены. Дождь, не переставая, кропит все вокруг через мелкое сито. В доме тепло от батареи — старинное, на электронагревателях и через бак с антифризом, отопление. Читаю тексты студентов, они все бесфамильные, только Степан легко узнаваем. Днем получил смс-ки Максима и Сергея.
22 сентября, воскресенье. Совершенно по-другому чувствую себя утром на даче, нежели в Москве. Встаю бодрым, с удовольствием, не маясь, делаю зарядку. Но из-за дождя, пробок и накопившихся обязательств пришлось уехать довольно рано. В Москве сразу сел за словник к «Дневнику» за 2007 год. Здесь огромное количество поправок и нестыковок. Работал плотно и результативно до пяти часов, когда пришел Игорь. Взял у меня пачку книг, которую мне по ошибке дали вместо такой же пачки книг о Зайцеве. И стали говорить об истории с Хуго Эрикссеном-младшим, Игорь оказался в курсе. Несколько дней назад мне позвонила мой издатель Елена Эрикссен и рассказала, как ее сына, мальчика, который хорошо учится — спектакль его я уже видел и об этом у меня в Дневнике, — выгоняют из училища МХТ. Но недаром в свое время Елена возглавляла отдел расследований в журнале «Столица» у Мальгина. Тогда же я дал ей несколько советов, как разговаривать с новым — Смелянский «президент»! — ректором. Оказалось, по словам Елены, что причиной стала книга покойной Казминой, в которой была некая статья об Олеге Табакове. Табаков был в ярости. В разговоре с Еленой я выпалил главное: управление по надзору за образованием!
Игорь принес старый фильм «Возвращение в Бредхейм». Этот фильм я когда-то смотрел с Валей. На этот раз я впился в него, будто никогда прежде ничего подобного не видел. Кино только и может вызреть на основе настоящей романистики.
23 сентября, понедельник. С утра плюнул на все и занялся техническим делом, приводил в порядок библиотеку. Я знал, что это единственное, что позволит мне спокойно подготовиться к семинару и исподволь готовиться к лекции. Кое-что начало образовываться. Семинар начну с Толстого, потом поговорим о Большом театре. К концу дня Елена Эрикссен прислала мне свое письмо-жалобу по поводу своего сына. Его исключили из театрального училища. Фрагменты перепечатываю. Хохлова — это, кажется, проректор.
«Реакция на мой звонок была, мягко выражаясь, крайне недоброжелательной, агрессивной. На повышенных тонах г-жа Хохлова объяснила мне, что (далее следуют только цитаты, взятые «на карандаш» в ходе монолога проректора) «…дело об отчислении решенное, я не обязана вам что-то объяснять, ничего изменить уже нельзя, его отчисляют потому, что он один из всех не явился на спектакль», «…не надо мне приносить никаких липовых справок из частных клиник, их повсюду продают», «…ваш сын ужасно выглядит, он какой-то весь больной, а актеру нужно иметь звериное здоровье», «ему вообще не нужно быть актером, пусть ставит где-нибудь на стороне свои спектакли», «…все пострадали в аварии в Питере (в ночь на 13 мая, во время гастролей спектакля «Это тоже я», Хуго попал в Санкт-Петербурге в страшную аварию вместе с другими однокурсниками), а с вашим сыном ничего не случилось, он в корсете не ходил» (увы, случилось — сотрясение мозга и изменение формулы крови, что подтверждено результатами исследования в ГКБ № 31). И в финале речи — «…вообще-то это сам Олег Павлович Табаков прислал письмо с указанием отчислить именно вашего сына за пропуск спектакля»… Именно эта фраза вызвала самые серьезные сомнения. Хуго Эрикссен еще не тот актер, которого глубокоуважаемый Олег Павлович может знать по имени да еще требовать его персонального отчисления. Видимо, г-жа Хохлова сама назвала фамилию сына в качестве «сакральной жертвы». Она же мне напрямую сказала, что испытывает личную неприязнь к моему сыну, потому что он «…много курит, говорит с ней ироничным тоном, с издевкой, а она этого не любит…». На этом наш разговор с ней оборвался, потому что проректор повесила трубку.
Ради справедливости надо признать, что г-жа Хохлова и прежде выражала свое неприязненное отношение к студентам курса мастера Дмитрия Брусникина. При всех, кто занят в спектакле «Бесы» в сцене «Грот» еще в прошлом учебном году, она заявила, что мой сын и все остальные «…это — быдло, которое в 17-м году расстреляло всю Россию. Быдло, которое ездит в метро, гадит, насилует и убивает…». Даже не могу предположить, откуда у г-жи Хохловой такая поразительная информация.
Но вернемся из 17-го года в 19 сентября. В шестом часу вечера я вновь позвонила г-же Хохловой и сразу спросила, что нам следует делать. Тон резко изменился, стал более сдержанным. Опять цитаты: «…если хотите уйти без «волчьего билета», пишите немедленно заявление об уходе по собственному желанию», «…академическую справку вам никто не даст, бланк нужно заказывать…». На мой вопрос, на каких именно законных основаниях она выдвигает подобные требования, я опять услышала от г-жи Хохловой ссылки на личное пожелание Олега Павловича и пр. чудовищные вещи, которые не решусь озвучить в этом письме».
Документ времени!
24 сентября, вторник. Как обычно, много переживал и, как иногда бывает, очень точно и интересно, как мне кажется, провел семинар, ребята попытались даже мне похлопать. Обсуждали три работы: две — первого курса, Камиля Бенсигиера и одной девушки — фамилию не пишут, и главу из романа, который постоянно Степан Кузнецов (это четвертый курс) пишет. Роман привлекает только ровностью и насыщенность самой фразы, старшие ребята довольно жестко роман раскритиковали за отсутствие добротного и взрывного содержания (Миша Тяжев), Маша Поливанова тоже отметила эту плавную ровность, но сказала, что все скучно, однообразно, нет и намека на секс. Я тоже сказал о своем отношении к роману, о его желании подражать образцам, а не искать характеры и ловить жизнь. Я также сказал, что Степа, по моим наблюдениям, давно замкнулся в раковину каких-то собственных, скорее западных представлений о литературе, и я не могу его оттуда выковырять. Но, видимо, Степа и сам понимает, что у него не все ладно, и ищет какие-то иные дороги. Это я давно уже подметил. В конце семинара он подошел ко мне и сказал, что уезжает от Института до конца семестра в Кельн.
Небольшой рассказик девушки мы терзали довольно долго. Это молодая героиня, пытающаяся жить не эгоистом. Масса слюней, «лиризма», любовь к «возвышенному» слову. Я постарался сделать «прививку» всей группе, опросил с мнением и примерами почти всех. А вот зато большой текст парня с мусульманским именем Камиль был прекрасен. Ребята, правда, нашли здесь перекличку с Хантером Томсоном. Это занятные приключения нашего русского — ветер в голове — раздолбая за границей, в Алжире. Прелестная интонация, характер, роскошный антураж. Последняя сцена на маяке ночью отчасти, как и сам герой, напоминает мне героя Сэлинджера.
Видел ректора, он сказал мне, что где-то было решено перевести на китайский язык моего «Имитатора». Я сказал, что на китайский «Имитатор» уже переведен.
Пришел на кафедру — раздался телефонный звонок. Антон Соловьев: можно ли показать его деду выставку? Довольно быстро пришли дед и внук. Как и положено деду — с усами, моложе меня, степенный, стесняющийся и добрый. Дед, видимо, работал на радио, обменялись с ним краткими воспоминаниями. В подарок мне принесли огромное яблоко из собственного сада — дед живет постоянно в деревне — и десяток в пластмассовой магазинной коробке «своих» куриных яиц. Трогательно и душевно.
В сегодняшний день вставляю еще свою воскресную и субботнюю переписку с Сережей Арутюновым и Максимом Лаврентьевым. Все в смсках. Оба недавно получили по тому «Дневников», а Максим еще и купил мой пятитомник.
Лаврентьев. «Мы с моей кралей читаем «Имитатора» вслух. Уже на 57-й странице. «Чистейшей прелести чистейший образец».
Лаврентьев через час. «Опять убеждаюсь, что рядом с нынешним говном Семираев — настоящий художник».
Арутюнов. «Дневник», наконец, стал у нас домашним чтением. Главное его свойство — психотерапия. Ольга передает тысячу спасибо».
Арутюнов через час. «И это психотерапия. И самый главный дефицит сегодня — возможность для тихих слез. Согласны? Люди и в церковь идут плакать о себе, а не о господе».
Уже дома позвонил Леня Колпаков о Дорониной: президент подписал указ о присвоении Т. В. Дорониной ордена «За заслуги перед Отечеством» второй степени. Будто сам получил! Но тут же оценили с Леней и низость аппарата — указ, подписанный тринадцатого, в день её рождения, по каналам шел к обнародованию десять дней. У молодого аппарата свои любимцы, и то, что им недоступно, вызывает отторжение.
Мариэтта Омаровна Чудакова
25 сентября, среда. К двум поехал на Совет по защитам. Две диссертации — докторская Л. Дорофеевой, плотная, объемная, с анализом текстов и широкой кадастровой работой, вторая — кандидатская Александры Соболевой, в принципе, житийный материал, но здесь чистая научная лингвистика, чуть педантичная, сухая, но со статистикой, с некоторым симпатичным анализом. В первой работе — научный консультант А. Н. Ужанков, во второй — научный руководитель — А. М. Камчатнов. И в конце обеих защит грянуло по скандалу. Как я уже написал, диссертация Людмилы Григорьевны Дорофеевой «Образ смиренного человека в древнерусской агиографии ХI — второй трети XVII века» мне показалась добротной, хорошо написанной. Дорофеева заканчивала аспирантуру в МГУ, кандидатская связана с прозой Распутина. Широкий, просторный охват был и здесь, эта же просторная мысль чувствовалась в заключении, которое почти наверняка писала сама будущий доктор. Уже выступили три оппонента со своими положительными заключениями, и тут, как обычно опоздав и прибыв, как всегда, вовремя, в зал не вошла, а влетела женщина-снаряд, женщина Большая мысль, женщина-снайпер — Мариэтта Омаровна Чудакова. Я ее ждал, без нее любой Совет — не Совет. Она сразу села на первый ряд, передо мной — я только успел сказать, что ее ждал! Мы только успели поздороваться, только она успела спросить: С. Н., еще выступления оппонентов или уже свободная дискуссия? — и, получив ответ, «дискуссия, дискуссия», как женщина-танк развернулась и дала залп. Она сразу сказала, что ее претензии связаны скорее не с текстом диссертанта, который в целом она одобряет — М. О. внимательно прочла автореферат, — а с концепцией на проблему научного руководителя А. Н. Ужанкова. Снаряд выпущен и попал в цель. Еще до появления М. О. на рубежах мы с А. И. Зиминым, нашим философом, с которым сидели вместе, обсуждали излишнюю «воцерковленность» работы. Диссертанту пришлось анализировать то, что почти не поддается анализу, «чудесную», мистическую часть, которая всегда присутствует в любом житии. Вот, собственно, эту часть материала, вернее, возможность этой части быть подвергнутой филологическому анализу, и поставила М. О. под сомнение. Отсюда вывод — не соответствует условиям ВАК, наряду с филологией здесь богословие и теология.
Надо было бы достать расшифровку ее речи, стенограмма и даже телевизионная запись, по обыкновению, велись, но где же их достанешь!
Все, естественно, как и обычно, кинулись в бой. А. Н. Ужанков сразу же вспомнил знаменитое «Я Пастернака не читал, но скажу»; среди аргументов было «это мнение кафедры». Как только М. О. удержалась, чтобы не высмеять это «общее мнение»!
Среди выступивших был и я, начав «как-то мы очень сильно зацепились за знакомую формулу про Пастернака». Тезисов особых не было, сказал только, что М. О. уловила тенденцию. Сказал, рассуждения о Боге и «чудесном» меня всегда в обычной жизни страшат. И если диссертация на сходе двух наук, теологии и литературы, то мне бы здесь хотелось услышать кого-нибудь из специалистов из Свято-Тихонского университета.
Констатирую, что с моих неуклюжих слов все видится только в споре. Счет голосов оказался: шесть за, один голос против. Причем голос этот был не М. О. Чудаковой. Как только раздали бюллетени, М. О. повернулась ко мне и Зимину: мол, С. Н., я ведь не слышала первой части защиты, как голосовать? И при нас двоих она зачеркнула в бюллетене «против». Занятно. Кто же так голосовал из хвалящих диссертацию «молчунов»?
Второй скандал по своему драматизму не уступал первому. Уже после защиты и подсчета голосов, где все было в высшей степени благодатно — 17 за и ни одного против, слово взяла М. В. Иванова. Здесь упрек был в сторону нашей молодежи — я это потом повторил, — которая и редко ходит на защиты и плохо выуживает знания, даваемые научной средой. М. В. Иванова встала на защиту «виноградовцев», которых диссертантка упустила в своем выступлении. Ученых, занимавшихся изучением истории русского литературного языка. Возможно даже мнение, что «тема не раскрыта». Собственно, анализ филологических особенностей «Жития Александра Свирского» был, но его влияние на историю русского литературного языка отсутствовала. Здесь была еще какая-то сценка с давней диссертацией М. В. Ивановой.
У одной «Житие Александра Свирского как источник по истории русского литературного языка»; у другой — «Житийная литературы как источник по истории развития литературного языка».
