22 октября, вторник. Еще накануне понял, что сделать все, выполнить все планы, как предполагал еще вчера, не смогу. В моих планах не присутствует фактор постоянно убывающих сил. Складывается так: уезжая, я начинаю колебаться, стоит ли брать с собой флакон одеколона или тюбик шампуня — вес! Раньше учитывалось только время, теперь еще и убывание сил. Хотел: семинар — Даша Карпенко написала хороший и емкий рассказ о молодом балбесе-школьнике. После семинара предполагал еще успеть на вручение премии Бунина — полюбоваться триумфом Миши Тяжева, который получит свой «Дебют», успеть после этого домой, к уже сложенному для поездки в Томск чемодану, и — в аэропорт! Но чемодан накануне не был собран, утренний расчет показал, что тихим ходом никуда не успеваю…
Семинар, правда, прошел успешно, аудитория полна, я в ударе, всех почти опросил, читал вслух этюды, из тех, которые мне понравились. Мои девочки немножко раскрылись в этих этюдах, я нашел кое-что обнадеживающее и сам повеселел.
Михаил Тяжев
Сегодня в Калуге должен был открыться съезд Союза писателей. Еще несколько дней назад я сказал, что не поеду. Слишком поздно дали об этом знать, что вроде бы — у нас ведь не выборы, а тайные назначения — я являюсь делегатом. А с Томском я к этому времени уже договорился. С какой радостью после многих лет поездок только за рубеж я теперь еду по родной стране! Утром узнал, что ректор на машине, чтобы к ночи вернуться, отбыл в Калугу. Но, к своему удивлению, в Институте встретил Володю Гусева. И он, глава Московской писательской организации, тоже калужским съездом пренебрег? Чуть-чуть, не без пользы друг для друга, немножко о феномене союза поболтали. Уважаемый Ваня Переверзин после того отпора, который ему дали общественность и пресса, в первую очередь «Литгазета», кажется, во главу организации уже не мылится. По словам Гусева, несколько дней назад Валерий Николаевич предлагал сделать главой союза своего зятя, но это не прошло. Значит, как настоящий монарх, Ганичев опять будет руководить всеми писателями. Предлагали Вл. Крупину, Володя отказался. Да и что нынче союз — только здание с колоннам на Комсомольском проспекте. Литература-то куда сбежала, братцы?
В аэропорт меня отвозил верный и добросовестный сосед — Толя Жуган. По дороге говорили о таможенниках, которые деликатно вымогали у моего соседа взятку, когда у него оказалось на 500 долларов больше во время поездки к матери на Украину. Но отпустили — если человек взятку не предлагает, зачем из-за 500 долларов что-то писать, составлять акт, утруждать себя. Кто там следующий? И последнее соображение этого дня: насколько, оказывается, другой тип людей летает в Сибирь, нежели целый самолет, отправляющийся в Милан или Лондон.
Встретил Андрей Олеар.
Значит, все-таки я вылетел в Томск 22-го или 23-го утром? Вся история началась с того, что несколько лет назад Томский университет решил открыть у себя специальность под названием «литературное творчество». Начинали скромно, с перевода. Первое решение по этому вопросу, как учреждение в отрасли подготовки «литературных кадров» головное, должен был давать Литературный институт, и первое мое духовное движение как заведующего кафедрой творчества в этом институте было — «не давать!». Зачем нужна лишняя конкуренция, и не так уж много у нас отчаянных молодцов, которые хотели бы связать свою жизнь с литературой. Самим эдаких отчаянных мало! Специальности «проза» тогда на филфаке Томского университета еще не было, один перевод. Но, если снова обратиться к «первоначальному времени», пришли из Томска документы, возникли размышления. Страна большая, интеллигенции — как самая тонкая зеленая корочка на мясистой толще арбуза — кот наплакал. Да и до Москвы не каждый, даже «отчаянный» доедет, — разрешили! Потом приехали послы и соглядатаи, перенимать технику обучения. Сначала приехал Андрей Олеар — видимо, хороший переводчик, англист, интересовался именно «английским Бродским». Походил по семинарам, поговорил с народом. Потом, тихий и приветливый, появился Вячеслав Алексеевич Суханов — филолог, доктор, автор прекрасной монографии о Юрии Трифонове, — ничто столичное так называемой провинции из литературы не чуждо. Последней приехала в Москву Настя, Анастасия Губайдуллина, самая, пожалуй, дотошная, на всех семинарах отсидела, все лекции прослушала, всех расспросила, обзавелась всеми производственными секретами. К этому времени в Томске открыли уже и прозу. Я летел 22–23-го (?) октября в Томск, как ревизор, как гость, как «приглашенная звезда», прочесть лекцию и провести открытый мастер-класс.
Вот когда все-таки я вылетел из Москвы? Поздно вечером 22-го, во вторник, но по вторникам в Литинституте у меня свой семинар, наверное, все-таки в среду утром. Это значит, вставал рано. Холодное, суровое утро и небольшой, уютный Томский аэропорт запомнились. На выходе меня сразу узнал любитель Шекспира и Бродского Андрей. «Здравствуйте, Сергей Николаевич!»
Так почему я тогда не вел Дневник? Ну, во-первых, я тогда был занудливо и противно болен. Мой совет: никогда, сделав прививку против гриппа, которую постоянно рекомендует знаменитый санитарный врач Онищенко, никогда тут же не идите на стадион, не машите руками, не ездите на велосипеде, не дергайтесь в спортзале — к хорошему это не приведет. Тогда у меня, когда я эту прививку разогнал по всем сосудами и капиллярам, опухла правая рука, а левую я не мог отвести назад. Следовательно, бодришься весь день, а как приходишь в гостиницу — устроили меня в центре города, я бы даже сказал, роскошно — рухнешь в постель, и так до утра! А во-вторых, дни были так счастливо насыщены — виноват в этом тоже, конечно, был Андрей, — что времени вести подробные записи не оставалось.
И в первый же вечер как освободился, отправился смотреть невероятной красоты подсвеченные электричеством деревянные дома — знаменитое, простите за академизм, томское деревянное зодчество. Красота невероятная, удивление — как все это сохранилось, сбереглось, не оказалось разрушенным или, чтобы освободить место для новых инициатив, сожженным современным капитализмом. Дикому рецидиву русского капитализма это, конечно, все равно, лишь бы было, где строить и получать прибыль. Но если о зодчестве — книжка об этом самом деревянном томском зодчестве, о котором я никогда, так же как и о пермской деревянной скульптуре, не забывал, у меня в моей библиотеке есть.
Город прелестный, сильный, мощный, с центральной улицей, на которой, как богатыри в сказке, выстроились три томских университета. Томский государственный — самый старый, построенный по императорскому решению, почти дворец. Тогда не существовала мода на низкие функциональные потолки.
В первый же день моего приезда в Университете состоялся симфонический концерт. Бродил по городу среди деревянного зодчества уже после музыки. Оркестр — полный академический состав: бабочки, смокинги, белые рубашки — студенты-оркестранты. Давка и битвы за места. И какой зал, какая акустика, какая полетная высота потолка! Вестибюль, подъезд, лестница — имперский, государственный стиль, на века!
Хорошо, что после прилета и устройства в гостинице успел передохнуть. Жить в центре — в этом есть какая-то аристократичность! Но Андрей — простите, доцент, профессора за фамильярность — уже ждал на своем личном, далеко не новом автомобиле у подъезда. Сделали круг, площадь, как разлив реки, огромное новое здание, кажется, это из бывшей империи Ходорковского, центральная улица; тормозим у двери филфака — первая встреча со студентами и преподавателями.
Отдельно надо бы сказать, ведь все равно придется, об Университетской роще. Я уже не помню, Университет был построен проклятым царизмом в роще или проклятый царизм высадил возле Университета рощу и Ботанический сад. В роще я тоже после встречи со студентами побывал: здесь просторно и величественно, как среди колонн Луксорского храма. Но просторную рощу Университет делит со своим медицинским факультетом, тоже ставшим Университетом. Не забудем, что первый выпуск Томского императорского университета состоял из врачей. Так уж сложилось, а не в память первого выпуска, теперь в огромную университетскую клинику, по слухам, оснащенную, как космоцентр, едут со всей Сибири, даже из Владивостока. Возле этой клиники, кажется, и мелькнула у меня крамольная мысль — пожалуй, не все в нашей стране разворовали. Но я как-то сгребаю все разом.
Филфак, конечно, находится не в центральном корпусе, а в старом, еще купеческой неколебимой постройки особнячке. Дом кирпичный, без резного дерева, но внутри все не по-столичному чисто и современно. В этом смысле родной Литинститут, несмотря на столичные амбиции, давно за спиной сибирского филфака. О самой кафедре не говорю: здесь, словно на какой-нибудь ведущей гуманитарной кафедре в МГУ (побывал недавно на истфаке), кафедральная, в шкафах, библиотека и ощущение сосредоточенного домашнего уюта. А уж каким чаем меня здесь поили милые профессорши и доцентши, какие были сибирские пряники, шанежки и ватрушки! Так вот, пережевывая классическую ватрушку, делился я с коллегами по литературному мастерству опытом своей работы и выкладывал одновременно из портфеля подарки. Это было собрание собственных сочинений в пяти томах, Дневники за последние годы и собственноручно написанный учебник по объявленному предмету, который называется «Власть слова». Конечно, при этом произносились еще и речи. С содержанием и композицией моих речей трудновато. Повторяю, фрагмент о моей поездке в Томск — это позднейшая и весьма свободная, даже поверхностная вписка, когда весь вычитанный корпус Дневников за 2013 год уже был набран и лежал у меня на столе. Так вот, на следующий год мой друг профессор Вячеслав Пронин, когда я принялся с ним советоваться о курсе литературного мастерства, который мне предстоит читать в другом, не менее престижном, чем Литературный институт, вузе, простенько меня просветил: говори о себе, это всегда самое интересное и для говорящего, и для слушающего. Речи в Томске, вполне воодушевленный публикой, в основном я произносил о себе.
Позже — пусть простит меня читатель данного фрагмента за хронологический сумбур — уже в самый последний день моей жизни в Томске, мне опять пришлось говорить о себе, но это было уже на телевидении. Под камерами знаменитой частной телевизионной компании «Томск-2». Неужели ее все-таки закроют? Эта передача до сих пор висит где-нибудь на сайте. Но, читатель, наверное, не забыл о фрагменте номер два? Эта запись будет в самом конце. Есть возможность сравнить непосредственную дневниковую запись с восстановленным по памяти.
Тогда по центральным каналам проходило огромное двухчастное интервью с Евгением Евтушенко. Его взял и вел Соломон Волков, известный еврейский историк, публицист и исследователь литературы и культуры, живущий, кажется, в Америке, но наш бывший соотечественник. Его книгу об Иосифе Бродским и книгу о Петербурге я читал. Суть новой работы Волкова — это распря покойного нобелевского лауреата и Евгения Евтушенко, старый вопрос: а не поучаствовал ли Евгений Александрович в высылке из Союза Бродского? Все остальное — Евтушенко и КГБ, Евтушенко и конъюнктура — мелочи. Главное и, пожалуй, возмутившее меня — это некоторое стремление Соломона Волкова быть на равных со знаменитейшим поэтом эпохи. Пишу, повторяю, по памяти, может быть, в чем-то и ошибаюсь. Тогда я гневался по этому поводу и, главное, раздражался: поднималась былая муть. Мы прощаем себе часто то, чего не можем простить небожителям-поэтам. Раздражение — это вид художественной деятельности.
Конечно, мое собственное интервью, так много прибавившее мне веса в собственных глазах и закончившееся разговорами о Волкове и Евтушенко, началось с застарелых вопросов былой моей собственной славы. «Имитатор» — и мой ответ: думал, что быстро устареет, а проблема не устаревает. Актуальный роман и его воздействие на публику и общество. Здесь, конечно, была возможность погулять по жизни и ее пространству и позлословить по поводу друзей и врагов в литературе. Мне было интересно. К сожалению, позже телевизионная компания подверглась некоторому давлению. Очень надеюсь, что все-таки не закроют. А где потом выскажешься, все парадные места на ведущих телеканалах разобраны ангажированными говорунами. Но вот что интересно: поговорит, поговорит такой записной оратор, порассуждает про жизнь и про счастливую экономику, а потом вдруг окажется, что он вор. А воры бывают не только среди интеллектуалов, но и среди депутатов и сенаторов! Дописку эту делаю в то роковое время, когда олигарху Евтушенкову — с Евтушенко не путать — сняли с руки или ноги электронный браслет. Правда, от суда и продолжения следствия пока не освободили, но все равно повезло. Однако вернемся в день первый, он всегда самый яркий.
Пропускаю булочки, пряники, чаепитие и даже свои «методические указания» на кафедре. Человек с самолета поговорил, послушал, любитель Шекспира и Бродского Андрюша быстро, но как профессиональный гид, показал город, Настя сводила в бухгалтерию, где также быстро выдали причитающиеся «за билет, за гостиницу, профессорские “наградные”»— пока свободен.
В центре города, почти как в Москве, «на лобном месте» стоит памятник то ли Чехову, то ли обывателю, но с классической чеховской сентенцией: «город скучный, нетрезвый, красивых женщин совсем нет, бесправие азиатское». Я думаю, сейчас это не вполне справедливо: заводы, университеты, студенточки, хорошенькие, как эквадорские розы. Что касается «бесправия», думаю, как везде в России, показное демократическое право. Но тут я вспомнил, что в Томске родился замечательный современный композитор Эдисон Денисов. Учился, кстати, в Университете и отбывал ссылку Николай Клюев. Отсюда поэт писал безответные письма своему «мальчику», уже к этому времени получившему известность как художник Анатолию, Толечке Яр-Кравченко. Один погиб в нетопленной избе, другой писал портреты вождей — Сталина и Ворошилова. Самый отчаянный грех — это неблагодарность.
На следующий день я проводил то, что мы называем мастер-классом. Опять порадовался аудитории, в которой занимаются будущие писатели — мальчики и девочки. Не чета московским, плохо освещенным, с мутными окнами и вибрирующими от старости потолками. Что касается самих талантов, то, как всегда и везде, одни получше и погорячее, другие похуже. Главное — развить в ребятах чувство веры в себя, самостоятельность и смелость. Беда литературы — одинаковость, общее выражение лица. Но и здесь даже самому «мэтру» надо бы быть посмелее, точнее в примерах. Больше бесстрашия в собственной жизни. Провел, получил свои аплодисменты. Вот и два дня пролетело.
Осталось сосредоточиться на двух моментах. Удивительной доброжелательности и высокой квалификации «провинциальных» кадров. Они не хуже, чем в Москве. Знают не меньше. Да в наше время разработанных интернетовских коммуникаций меньше знать, значит лениться. И второе — вспомнить о некоторых художественных и не банальных достопримечательностях, которые показал Андрей. По устоявшейся схеме не пошли — театр, картинная галерея, краеведческий музей. А при этом даже парадная, с хорошей едой и обильным питьем, встреча с университетским начальством состоялась. Но здесь я пасую: память на имена и фамилии плохая, как и у Набокова, а визитные карточки теряю. Смотреть надо единственное, неповторимое. Оно и запоминается, и запомнилось.
Во-первых, это удивительный кукольный театр, настолько знаменитый, что я даже видел передачу о нем по телевидению. Какая бездна поразительных вещей существует в нашей гениальной России, а мы все мнемся вокруг двух десятков имен в Москве! Театр далеко не в центре — деревянный балаган среди других частных домов, вроде даже в каком-то овраге. И дом рядом, и само театральное здание — небольшая сцена-арена внизу, и лавки, идущие ярусами, — все самодел. Попали днем, в неурочное для спектаклей время. Все чрезвычайно любопытно, везде какие-то куклы и чудовища, и наша русская чертовщина вроде Бабы-Яги. Персонажи, реагирующие и на твое движение, и на голос. Здесь же, конечно, и главный режиссер, конструктор, художник и проектировщик. О, если бы санкции, которыми сейчас оплетена Россия, помогали так, как в девяностые внезапно помогли определиться Владимиру Захарову! Он был инженером-робототехником, кажется, в атомной промышленности, которая без роботов и манипуляций не может. Остался без работы и дома начал выдумывать. Театр, сцена, труппа не меньшая, чем у Карабаса-Барабаса, гастроли по многим странам мира — все это потом. Сейчас возле этого частного театра стенд с афишей, в театре аншлаги, город даже в этот полу-овраг провел дорогу. Неловко перед иностранцами.
Во-вторых, это тоже некий не очень официальный художник и некий подвал, в котором полно замечательной деревянной скульптуры. Не в манере Эрзьи, чей музей на углу Тверского бульвара и Тверской, но, пожалуй, и не хуже. В подвале хорошие металлические двери и добротные ставни — скульптура тоже пользуется спросом и у нас, и на далеком, но хорошо разбирающемся в художественных ценностях Западе. Бородатый, мощный, как и положено скульптору, хозяин мастерской — запомните его фамилию: Леонтий Усов. В Москве уже была его выставка, если снова увидите афишу, обязательно сходите.
25 октября, пятница. Утром пришлось встать рано. В девять часов на факультете должны были состояться «Чтения», а у меня еще несколько непроработанных студенческих текстов. «Чтения» — это какая-то своя, особенная форма работы. Народу на всех курсах по специальности «литературное мастерство» немного, человек восемнадцать – двадцать, включая магистров. На чтениях проходит знакомство всех курсов и специализаций — поэты, прозаики, драматурги — с тем, что пишут их товарищи. Сел с утра читать.
Длились «Чтения» несколько часов. Я по обыкновению сдержаться не мог и выступал довольно часто. Талантливых людей везде мало. К моему удивлению, лучшие рукописи из тех, что читали, были у девушек. Рецензии все пишут ловчее и лучше, нежели художественные тексты. Кажется, я установил здесь некий уровень — скорее всего, это моя иллюзия.
Часа в три уже были на телевидении. В Томске оно действительно независимое и, судя по отзывам, очень популярное. Все прошло по некоторому шаблону, начали с «Имитатора» и моих привычных сегодняшних обобщений. Хорошо, успел что-то сказать про медведевскую компьютеризацию всей страны. Опять, как и во вторник, передача пойдет, пока я буду лететь в самолете. Андрей, впрочем, обещал прислать ссылку.
26 октября, суббота. Заботливый Андрюша позвонил мне в половине пятого: дескать, буду пятнадцать минут шестого. В каком-то случае он поражает меня своей обязательностью. Невольно думаю, стал ли бы кто-либо из наших господ-преподавателей так возиться с приезжими. Попутно вспомнил, как довольно формально встречали мы и Вячеслава Алексеевича, и Настю, и Андрея в Москве, собственно, все рассказали, все показали, что связано с нашей наукой и делом, чаем напоили. Здесь же, в Томске на кафедре я каждый день «чаи распивал с баранками».
После звонка Андрея все уже пошло на автомате, он приехал, довез меня до аэропорта, привез целый пакет книг и дисков, которые мне обещал, в аэропорту все вызывался донести мой чемодан, но я его отправил досыпать свое. Суббота, между прочим, в университете, в отличие от нас, все-таки рабочий день.
В местном аэропорту лучшие черты подлинной провинциальности. Все удобно, красиво, вежливый персонал; шесть утра, а уже все киоски и аптека работают. О чистоте я и не говорю. В буфете съел блинчики и выпил кофе латте, все, как и положено, в два раза дешевле, чем в Москве.
Добрался почти моментально, и самолет улетел минута в минуту, и в Москве во Внукове мигом подали багаж, и — это все-таки суббота — до дома добрался буквально за час. В самом перелете было лишь два любопытных момента. Первый: рядом со мною в кресле сидел мальчик лет девяти, я сразу понял, что путешествует один, рюкзачок положил под ноги, и вот, только я сел, как сразу заиграли вальс из «Щелкунчика». Я тут сразу спросил: а что это за музыка? Чайковский, «Щелкунчик». Ну, тут я закидал мальчонку вопросами. Выяснилось, живет с дедом, отец и мать цирковые — значит, все время в разъездах. Сейчас на каникулах, едет в Воронеж к родителям. Дед какой-то местный балетмейстер, бабка умерла, деду 85, он до сих пор танцует и даже ходит в хор на спевки.
Второе поразившее меня обстоятельство я отыскал в свежем номере «Российской газеты». Это большое интервью Максима Кантора, которое взяла у него Юлия Рахаева. Я до самозабвения люблю этого писателя, много раз цитировал его в своем Дневнике. Правда, перед ним я виноват в том, что не прочел его «Уроки рисования». Но оба тома я купил, и они, обещая редкое удовольствие, стоят у меня в шкафу. Теперь у него вышел новый роман «Красный свет». В свое время за «Уроки рисования» Кантору все-таки не дали премию «Большая книга». Нынче, кажется, он финалист. Ну и слава богу! Из этого же интервью узнал, что Максим дружил с другим писателем, которого я невероятно чтил — Виктор Топоров недавно скончался. В интервью меня поразили самооценки. Наверное, Кантор имеет на это право, возможно, я выписываю цитаты, чтобы еще раз сказать себе: писатель так и должен говорить о себе. Об этом мы совсем недавно говорили с Андреем. Я ему: Пастернак, «писатель должен навязать себя обществу»; Андрей мне что-то подобное из Бродского.
«Действительно, “Учебник рисования”, “В ту сторону”, “Красный свет” связаны между собой, это единое повествование. Такое бывало в истории литературы, так, например, объединены книги Бальзака. Я пишу портрет эпохи, историю века».
Тут я вспомнил знаменитую сцену из «Театрального романа» — перечень авторов и спектаклей репертуара.
«Положительных героев очень много — больше, чем в какой-либо иной известной мне современной книге».
А какая находка была бы здесь для советских литературоведов!
«Думаю, что мне удалось написать так, что одномерных персонажей в книге нет вообще — говорю это сознательно, поскольку с легкой руки обиженной либеральной публики в некоторых персонажах видят шарж на реальную светскую публику. А если и есть, то в самой минимальной степени, не в большей, скажем, чем у Булгакова в “Мастере и Маргарите”«.
В том же духе:
«Вообще, данная книга представляет принципиально новый жанр, как, впрочем, и все, что я пишу, — это не традиционная беллетристика, но и не публицистика, и не философия академическая, это сплав того, другого и третьего».
Следующая цитата дополняет предыдущую:
«Я не могу сказать, что брал за ориентир некий стиль, некий жанр, некую манеру. Ничего похожего никогда не было».
На этом заканчиваю завистливое цитирование и перехожу к тому, с чем готов по обыкновению, когда читаю Кантора, согласиться. Горько.
«В последние десятилетия наше общество претерпело серьезный урон: советская интеллигенция — в целях самосохранения — мутировала в обслугу правящего класса. Прежде было не вполне так, сегодня это практически так, зависимость от мещанства полная, интеллигенция омещанилась совершенно; выразилось это в изменении ментальности, в изменении сознания. Не знаю, насколько этот процесс необратим, но смотреть на это неприятно. Претензии собственной культуре, которые высказывает современный «интеллигент», — чаще всего претензии мещанина».
27 октября, воскресенье. С раннего утра сел читать первую верстку моих Дневников за 2012 год. Идет все медленно, правки довольно много, вычеркиваю лишнее, кое-что сокращаю. И вот так весь день, к вечеру оказалось, что прочел 75 страниц. Правда, отвлекался на письма в Томск и написал страничку в редактируемый мною сейчас роман. Занимался еще яблоками, сумки с которыми стоят на балконе, а вечером смотрел очень любопытную передачу по НТВ — друг друга вызывали на откровенность актер Алексей Панин, уже прославленный не только в кино, но и телевизионными скандалами, и Прохор Шаляпин, кажется, певец. У обоих довольно запутанная, с точки зрения обывателя, личная жизнь. Панин несколько раз разводился, а Прохор Шаляпин — тридцатилетний, кажется, певец, собирается жениться на даме, которая чуть ли не на 20 лет его старше. И старше, и богаче — она уже купила своему жениху за 18 миллионов квартиру. Панин, конечно, мне понравился больше, человек с обнаженной искренностью, а его рассуждения о справедливости мне близки. С каким-то поразительным укором, как на выскочку, Панин смотрел на своего оппонента. Тот, между прочим, откуда-то из газет достал и сообщение, что когда-то Панин был близок и с мужчиной.
