28 ноября, четверг. Все продолжаю пить по четверти таблетки «Найз», но рука по утрам по-прежнему болит. Правда, и атмосферное давление — утром посмотрел на барометр — катастрофически упало. Дождь, едва теплый ветер, слякоть — выходить из дома не хочется, да и работать тоже. Но взял себя в руки и решил сесть за компьютер — отчетливо понимаю, что надо заканчивать рукописи: «Опись имущества одинокого человека» — вот и название романа, и продолжать Дневник. Правда, не вытерпел и сел читать «Новую газету», которую вчера принес С. П. Собираю Дневник из того, что есть.
Для меня здесь два интересных и новых момента. Во всегда остроумных текстах Юлии Латыниной есть любопытная мысль об определенном неравенстве между теми, кто работает и платит большие налоги, и теми, кто не работает и плодит детей в надежде на государственную помощь. Практически жало мысли и наблюдения направлено против натурализовавшихся среднеазиатов, цыган и Кавказа, хотя система доказательств выстраивается на европейском зарубежном материале и примерах. «Увы, современные системы социального обеспечения, нарушают фундаментальный закон: биологические преимущества имеет та особь, которая рожает больше, чем может прокормить. Потому что государство приходит ей на помощь, отбирая ресурсы у тех, кто способен сам воспитывать свое потомство, и снижая, соответственно, его численность».
А рядом статья Владимира Дворкина о бывшем президенте СССР Горбачеве. По отношению к этому господину у меня устоявшееся мнение, но в статье есть занятный фрагмент:
«Помимо этого в СМИ много и другого трепа по поводу М. С. Горбачева. Особой яркостью и эмоциональностью отличается В. Жириновский. Как-то по недоразумению пришлось попасть с ним на прямой эфир федерального канала. Там он стал кричать, что Николай II больше России любил свою жену, поэтому была потеряна страна, а Горбачев больше СССР любил Раису Максимовну, и мы потеряли великую державу. И вылил ушат грязи и оскорблений на М. С. Пришлось его одернуть и напомнить, что только благодаря Горбачеву сам Жириновский стал лидером партии.
Мне известно это из рассказа А. Н. Яковлева. На заседании Политбюро М. С. сказал, что маловато у нас одной партии, нужно хотя бы еще что-то. Все члены Политбюро поддержали идею. Поручили эту задачу В. Крючкову (!). Через несколько дней он представил двух кандидатов на роль руководителя ЛПДР, сказав, что они одинаково плохо известны, но вот этот (Жириновский) вроде более бойкий. Выделили под это средства, и пошло-поехало. А. Н. Яковлев сказал, что он где-то написал об этом и даже опасался, что с охранниками его поколотят. Но однажды Жириновский увидел его, сам подбежал и радостно сказал, что написано все правильно, только «эти с…» (дословно) денег больше не дают».
Несколько дней назад, как всегда, в Доме художника на Крымском валу открылась ярмарка литературы Non Fiction. «Комсомолка» на этот раз мне не звонила, по своей безалаберности я ни с кем о продаже своих Дневников не договорился, — а это именно моя ярмарка, — но позвонила Елена Эрикссен, все-таки их издательство выпустило книгу про Зайцева. Заодно договорились прямо на стенде встретиться и с Николаем Головиным.
К сожалению, так продуктивно, как я выступал на стенде «Комсомольской правды» на ВДНХ, выступить в Доме художника не удалось. На стенде по-хозяйски расположился ленинградский фотограф Плотников с пятью или шестью своими разными альбомами. Это сразу делает стенд с интеллектуальной литературой совершенно иным, все переводит в другую плоскость — где большие и веселые альбомы начинают главенствовать. Книжки, оттесненные картинками, становятся жалковатыми. Сотрудница Елена, которая сидит за прилавком и тупо глядит в телефон, смотрится так угрюмо-устрашающе, что я подойти к стенду, чтобы покопаться в книгах, никогда не рискнул бы.
Сергей Есин
Очень быстро, раздраженный и внутренне униженный, ушел. По дороге к метро Коля рассказал, что в Доме моды все не очень хорошо: Егор, сын Зайцева, который сейчас всем управляет, многих сократил, а самому Зайцеву предстоит операция.
В Институте — Ученый совет. У нас впереди три дня празднования восьмидесятилетия Института. Вроде бы Министерство культуры на празднество дало какие-то деньги, собирают выпускников. На совете я задал ректору неудобный вопрос о его выступлении перед президентом касательно создания переводческого отделения с языков государств ближнего зарубежья. Здесь З. М. Кочеткова меня поддержала, вспомнив, как в свое время мы с нею рассылали письма по республикам.
30 ноября, суббота. Наконец-то выбрался на дачу. Вчера вечером пришел после работы Володя — повезет завтра именно он. Как я запланировал, Володя сменит мне на машине резину. Утром подвалил с продуктами, а потом и помог собираться С. П. Сказал, что прихватил с собою один из последних выпусков КВН, его мы и смотрели после обеда.
Доехали довольно быстро и спокойно, Володя слушал «Дачное радио», а С. П. через плеер — книгу Соломона Волкова о Петербурге. Я эту книжку читал раньше и даже кое-что оттуда приспособил в роман «Марбург». По радио шли любимые песни некоей не знакомой мне, но, видимо, популярной певицы Успенской; песни, уж бог с ними, современная эстрада вся пошловатая, но и говорила Успенская немыслимую чушь. Например, она утверждала, что в Советском Союзе от певцов специально требовали каких-то усредненных голосов, «как у всех», так и учили по разным училищам, хотя — это она отметила — были и голоса с неповторимой окраской, кажется, назвала Шульженко.
Уже въехав на участки, встретили нашего председателя Шамиля. Он рассказал, как проходило Собрание, которое состоялось, пока я ездил в Германию, в субботу. Общие расходы на следующий год — двадцать девять тысяч с каждого владельца. На собрании «владельцы» возмущались. Но никогда у нас в кооперативе не было такого порядка — и так заметно что-то не делалось, в том числе и не было так хорошо с охраной, как сейчас. Наши пожилые кооператоры до сих пор — так легко в свое время проголосовавшие вместе со всем народом за капитализм — не поняли, что собственность и ее содержание — дело дорогое.
Дом остыл, нагревался медленно, в подвале до сих пор вода не сошла, поэтому баню не топили. Пока С. П. крутился с обедом, я обрезал сухие зимние ромашки и собрал с земли чуть подмерзшие яблоки. Я почти не пил, сразу стали блаженно смотреть КВН, игру за кубок мэра.
Команды были знакомые, все интересные, я болел за «Раис» — это женская довольно смешная и остроумная команда из Иркутска и за подмосковных физтеховцев. Моих девок, конечно, засудили, а, в принципе, я заметил, все ребята выступали довольно остро, почти иногда злобно. Показали молодого Маслякова, запись пятидесятидвухлетней давности. Камера когда-то красавца и обаяшку Сашу Маслякова показывала не часто, облик был не тот. А тем временем наступило время ужина, и подоспели передачи с Вадимом Такменевым. Это как с «Московским комсомольцем»: в самолете один номер прочтешь — и уже на две недели в курсе жизни. Самое интересное — в обеих передачах — здесь был рассказ о певце Григории Лепсе, которого недавно «отлучили» от Америки. А заодно кое-что рассказали о Валерии Беленьком, официальном воре в законе, дружбу с которым Лепсу и инкриминируют, а также о некоем московском адвокате, который ведет дела и этого Валерия, и кого-то из иных «напрасно обвиненных». Вспомнили, естественно, и о Кобзоне — а как без него? Картина получается довольно неприглядная, потому, как я понимаю, и наши власти обо всем этом подробно знали. Вообще, придется повториться, но повторы — это основа для убеждений, надежда вся у нас на американскую юриспруденцию.
1 декабря, воскресенье. Спал, как всегда, после длинного телевизионного просмотра долго — сознание взъерошенное, ночью пил снотворное. Проснулся от неторопливой возни Володи внизу. Кажется, он меняет мне резину. Включил постоянно настроенное радио, половина девятого — специфические позывные — «Непрошедшее время», Майя Пешкова. Берет интервью у Наташи Горбаневской, знаменитой женщины — вместе учились в Университете, но помню ее смутно, скорее, видел, когда давно был в Париже. Вчера она и актер Юрий Яковлев умерли.
По поводу смерти Яковлева вчера слышал по телевидению, даже показали передачу, где что-то объясняла и восторгалась Крачковская, сегодня у Пешковой Горбаневская рассказывала, как они — восемь человек — вышли на Красную площадь в 1965 году. Она с грудным ребенком в коляске. А я в это время ни о чем подобном не помышлял, мне было тридцать лет, и я работал на радио. Помню, нас собрали на открытое партсобрание, нужен был одобрительный протокол для парткома. Я, кажется, одобрял этот ввод войск, Таня Винокурова сидела молча, поджав губы. Почему мы все такие разные?
Голос у Горбаневской милый, но определенный, формулирует точно. Говорила о книгах, которых у нее издано мало, печатали лишь немцы, испанцы, французы и поляки, а вот чехи что-то тянут. Все забывается, теряет остроту. Вот и нет Горбаневской.
Под вечер звонил Игорь, на выставке Non Fiction он стоит вместе с Плотниковым на стенде издательства «Навона». Много народу подходит, узнает «Валю», ее помнят, но книги никто не покупает. Дневники даже не листают. Надо глядеть правде в глаза, не для широкой публики — так для кого? Правда, отчетливо понимаю, что в этой атмосфере, рядом с альбомами, без хорошего продавца ничего продать и нельзя. Раздражает полное непонимание Игоря, у него другие воспаленные массовым интересом ценности.
Ничего не пишу, ничего не читаю, весь день покрывают обязательные дела. Вот и вечером отправился на премьеру «Дикарки» во МХАТ имени Горького. Премьера должна была состояться весной, но Доронина была недовольна и продолжила репетиции осенью. Я помню ее реплику, когда она решила не ставить «Дядюшкин сон» с Зельдиным, хотела играть сама. Тогда она, объясняя мне причину отмены репетиций, сказала: «Я не знала, с чем новым я пойду к публике». После спектакля был банкет. Мне стало грустно, когда-то я любил театр хороший, но неуспешный, который надо было защищать. Вот что значит много лет бить в одну точку. Я уже писал, что Доронина спасла для России репертуар русского национального театра, но она еще заставила публику, натравливаемую на нее, свой театр полюбить. Время, когда она даже «Вассу» играла при полупустых ярусах, прошло.
Театр был полон. Еще до начала спектакля, когда Доронина стараясь не привлекать внимание публики, появилась в директорской ложе, ей сразу же устроили овацию. Еще ничего не видя, зритель встал и стоя пять минут аплодировал. Аплодисменты неоднократно звучали во время спектакля. Все было как в настоящем театре, все условно, но все по-настоящему, это как хорошо вышитое полотно, нигде ни узелочка. Хлопали и оформлению — все тот же Серебровский. Нормальный, живописный задник, кулисы, реалистический интерьер. Тяжела театральная машина, легко и изящно, словно механизм в дамских часиках, закрутилась.
Я одним из первых, постоянно встречая снобистское непонимание даже моих товарищей, говорил о таланте Дорониной как режиссера. Интеллигенция, сквозь зубы готовая признать Доронину выдающейся актрисой, никогда с этим не соглашалась. Сейчас я уже не говорю о психологически точных поворотах в постановке, но так точно выбрать пьесу, так точно распутать ее смыслы, в том числе и политические — вот в чем талант режиссера. Впрочем, Островский всегда современный, особенно сейчас, с возвратом к капитализму. По обыкновению сидел и не только наслаждался игрой и смыслами, но и анализировал пьесу, одну, кажется, из последних у Островского. Как в свое время была пьеса политична и — это уже второй пласт анализа — как много Чехов взял из Островского.
Украина, кажется, всерьез бунтует против своих президента и правительства. Интересно, что нешуточный этот бунт — оппозиция уже захватила несколько правительственных зданий и разогнала местный ОМОН — на Украине поднят из-за внешнеполитических действий правительства. У нас такое невозможно, вся Болотная не в счет, это все робкие всхлипы недовольной интеллигенции. Единожды наш народ зашевелился, это когда нынешний посол на Украине вводил монетизацию льгот пенсионеров.
