4 декабря, среда. Как проснулся, стал думать, что же я скажу, если вечером все же придется выступать в Доме литераторов — у нас юбилейный вечер, последний день роскошных праздников, на которые деньги дало Министерство культуры.
Утром пришлось тащиться в Институт на круглый стол, где в основном умничали приезжие писатели из Болгарии и с Украины. Первым выступал Модестов с каким-то серьезным докладом о машинном переводе. Я в это время сидел и отчаянно продумывал, как же все-таки появление новых технологий повлияло не на труд писателя, а на содержание того, что он пишет. Особенно занятно убеждала всех украинская поэтесса, постоянно уверяя, что наконец-то именно в Интернете обрела своего читателя. Очень хорошо и подробно говорила об этой Интернетовской городьбе Ольга Зайцева. В Интернете сложно судить о чем-либо по количеству пользователей. Это еще не обязательно читатели, это часто просто «касание». Я тоже что-то сплел, вернее, ловко встрял в полемику, заметил, что появилось несколько романов, которые повторяют форму интернет-сообщений и смс-ок. Заодно этой украинской даме объяснил, что сам себя считаю литератором и по отношению к тому, что пишу, не произношу слово «литература».
Часа в два приехал домой, вынул почту из ящика. В «Литературке» — полоса, посвященная Литу. Большой коллаж: крупно Горький, держащий в руках дом Герцена, а вокруг все бывшие ректоры Литинститута — довольно крупно. Есть наверху полосы и небольшой информативный врез Тарасова с маленькой фотографией. Насмешкой и тонкой иронией газеты это, конечно, не назовешь, но тогда что это? За что нашего ректора не любят?
К половине шестого — как всегда что-то перепутав, потому что, оказалось, вечер начался в пять — приехал в Дом литераторов. Встретил сразу моего любимца Лешу Тиматкова. Перед этим я говорил с ним по телефону, Леша пришел повидать друзей. Я думал, что Леша совсем пропал где-то в дебрях и лугах заграницы. По моим последним сведениям, Леша должен был быть в Новой Зеландии. Оказалось, поездил и через пять недель со своей любимой девушкой из Зеландии расстался. Сыну Леши сейчас четырнадцать лет, он вместе с матерью живет в Америке. Все вписались в этом мире, а я пишу роман о том, как счастливо мы жили раньше. Леша совсем перестал заикаться и очень мудро мне сказал, когда я спросил у него, почему он ушел из Института, что нельзя заниматься делом, которое ты перестаешь делать хорошо. Я понял, что Леша перестал писать стихи. Трогательный Леша принес мне еще и флакон коньяку.
Встретил еще Олега Ефремова, одного из моих первых выпускников. Он работает, кажется, в издательстве Патриархата. Постояли вместе, погутарили, вечером, когда я вернулся домой, еще немножко попереписывались.
В зале праздничная скучноватая машина уже давно крутилась. Показывали все тот же фильм, который крутили и пять лет назад. Все те же кресла и банкетка, которые обычно выставляют на сцену Большого зала. В первом ряду — Сидоров, Тарасов, Турков, Годенко; сзади теснился остальной президиум. Чуть лучше, чем обычно, выглядящий Костров, монументальный и важничающий Ольшанский и наши болгары. На этот раз свет горел только на сцене, зал тонул в густой неузнанке. Я понял, мне, чтобы отсветиться и не подвести Тарасова, которому, несмотря на неотвратимость Букеровского обеда, начинающегося почти в это же время, я твердо обещал быть, мне надо пробираться в президиум. В зале меня со сцены не увидят и не позовут.
В этот раз дело шло повеселее, чем во время прошлого праздника. Выступил посол Болгарии, потом кто-то из наших выпускников, работающий сейчас в Администрации Президента, прочел послание своего начальника. Затем выступил Сидоров, потом Тарасов читал поздравления разных учреждений. Я вспомнил Ашота, который рассказал, что задолго до юбилея ректор разослал письма — не забудьте поздравить! Умно, мне бы до такого никогда не додуматься. Потом выступил заместитель министра культуры Григорий Ивлиев. К моему удивлению, во время своей речи он вдруг вспомнил мой роман о Лите и почти точно его процитировал. Боже мой, еще один читатель! На следующей неделе отошлю этому книгочею свои Дневники.
Я начал с удивления, что свет разделил президиум и зал, которые именно в этот день должны быть едины. Потом, вспомнив запрос Сидорова по поводу бархатного тяжелого знамени Института и ордена Дружбы народов, пошутил, что все — и Знамя и Дружбу — ректору передал. А потом начал свою не новую для меня, но неотступно преследующую мысль о парных в моей жизни случаях. Все закончилось некоей фантазией, как я вхожу в ворота Института, а вижу новое здание и книжную лавку и весь в цветах сквер. Здесь я узнаю, что у нас новый министр образования, который отменил ЕГЭ и настаивает, чтобы русский язык и литература в школе преподавались не десять часов, а четырнадцать. И узнаю, что у нас и новый министр культуры, выдающийся писатель, как в свое время во Франции, писатель Мальро, и министр знает, что Чайковский не только человек со своеобразной биографией, но и великий композитор. И вообще, у нас новое правительство, которое читает литературу, цитирует Пушкина, Достоевского, Есенина и даже Бориса Тарасова.
Потом, уже выходя из зала, я услышал о себе, что, слава богу, нашелся хоть один писатель, который мог со сцены пошутить.
Но и это не все. Не торопясь дошел до американского посольства, сел на троллейбус и спокойно доехал до Смоленской площади. Успел к торжественной части Букеровского обеда, к объявлению результата. Пропустил только всегда изумительную закуску. «Букер», да еще и большой, и студенческий, получил Андрей Волос за роман о поэте Рудаки; я порадовался за Андрея и подумал, что, наверное, это написано хорошо, материал Андрей знает. Видел практически всех, порадовался, что довольно бодро ходит Сережа Чупринин, поцеловался со своей ученицей Аней Кузнецовой, которая была с приемной дочерью, такой же элегантной, как и она сама. Почему я так подобрел к старости? Издалека видел Павла Басинского, он сидел рядом с какой-то милой женщиной, не ради ли нее Паша преобразовал свои усы? Игорь Волгин сказал, что не пришел на институтское собрание, потому что поздно кончилась телесъемка, а Сергей Филатов просил меня передать, что он застоялся в пробке.
Съел рыбу с жареной картошкой. А творожный десерт был самым лучшим десертом в мире. Неужели везде поспел?
5 декабря, четверг. Вчера вынесли приговор по делу Филина и Дмитриченко. Дмитриченко дали шесть лет, но адвокаты будут обжаловать. Кто-то мне сказал, что по этому поводу выступил Цискаридзе. Полез в Интернет, вытащил дельное интервью танцовщика о его деятельности на посту ректора. Все очень похоже на то, что пришлось сделать и испытать мне под бдительным оком недоброжелателей. Но здесь же занятный пассаж о проблеме, которая занимает сейчас мой Институт. Продлят ли ректору срок? Ему страсть как не хочется уходить с этого поста, который и оплачиваться стал не в пример лучше. Именно для этого он оформляет переход под юрисдикцию Министерства культуры. Кажется, получается опять стать почти ведомственным вузом. Но вот цитата.
«В России был великий правовед Олег Кутафин. Он создал в Москве юридическую академию, куда я имел счастье поступить. В 65 лет он обратился к Владимиру Путину с просьбой продлить его пребывание на посту ректора этой академии. Но Владимир Владимирович сказал: нет, закон есть закон». Придется ли мне вспомнить пословицу: «Закон что дышло: куда повернешь, туда и вышло»?
Весь день сидел и редактировал «Опись» — название определилось, ходил на почту за книгой Юры Беликова и снова сидел за компьютером, пока не надо было идти в Детский театр.
Виктор Розов
Меня всегда восхищает постановка дел в театре у Алексея Бородина. Огромный коллектив, чуть ли не три сцены, частые премьеры, великолепные спектакли, театральное училище, всегда полный зал и еще удивительная современность, вернее внутренняя порядочность во всем, что он делает. Вспомнили о Викторе Розове, которому сто лет. Министерство, конечно, дало грант, но надо было принять на себя хлопоты, ходить с этим грантом.
Вечер памяти Виктора Розова. Пресса, часто судящая с налета и без должного знания, назвала это литературным монтажом. Уж я-то, много лет работавший на радио, знаю, что такое этот монтаж. Выстроили на сцене что-то вроде Розовского, дома-кабинета. Несколько предметов подлинные, старинная под шелковым абажуром лампа. Ведущие актеры читали отрывки из книги воспоминаний Розова.
7 декабря, суббота. Боли в плечевом суставе, в руке и шее меня доконали — утром побежал к врачу. Записывался несколько дней назад, но все перепутал — оказалось, что надо было идти в пятницу, но несчастье, как всегда, помогло. В субботу поликлиника работает только на свой коммерческий контингент, но меня без записи и истории болезни принял хирург. Поставил тот диагноз, который я предполагал, сменил лекарства и приказал явиться во вторник.
Около двенадцати дня я уже был дома. Практически ничего не читаю, кроме «Дон Жуана» Байрона в переводе Татьяны Гнедич, сделал много пометок. Какая прелесть все эти стихотворные тексты, отчетливо понимаю, как много пространства Байрон осветил для русской литературы. В переводе Гнедич отчетливо слышатся практические наработки Пушкина, а в самом тексте просто звенит будущий Пушкин с его лирическими отступлениями.
Весь день сидел за столом, собирал роман, что-то дописывал, все у меня перепуталось, и я уже не помню, что написал и что только задумал, но зато твердо знаю — все получится.
Об Украине не пишу, знаю, чем закончится, знаю. Майдан Незалежности очистят, захваченные правительственные здания освободят, кого-то посадят, кто-то уедет в эмиграцию.
