В десятом классе у нас литературу преподавала, как мне кажется очень хорошая тётка. Звали её Раиса Осиповна. Она была высокой, дородной дамой с широким лицом и маленькими круглыми глазами. Своим надменным видом она была похожа на какую-то важную фрейлину из царского окружения. Кстати, с одной настоящей фрейлиной я был знаком. Анна Ивановна была белошвейкой. Руки, шея и уши Анны Ивановны были усыпаны необыкновенно красивыми и не по стране тогдашего её обитания большими бриллиантовыми украшениями, которые я хорошо помню и сейчас по прошествии 60 лет. Она появлялась у нас в доме раз в пол года шить на бабушкиной зингеровской швейной машинке рубашки, наволочки, простыни и пр. для нашей семьи.
Так вот, Раиса Осиповна обожала великую русскую литературу и не обожала, можно сказать не переносила, прямых или косвенных потомков героев этой литературы. И, видимо, было за что. Литература преподавалась таким свирепо-тупым образом, что большую часть «Бориса Годунова», «Горе от ума», всё «Слово о полку Игореве» на старославянском языке и пр. я выучил наизусть и до сих пор помню только потому, что, имея в то время феноменальную память, я предлагал преподавателям поставить мне пятёрку в четверть, если я к следующему уроку выучу наизусть такое-то большое произведение. Преподаватели у нас часто менялись. Но кто бы не преподавал в нашем классе литературу — молодая девица, только что закончившая пединститут, или же злобная загогулина по имени Марья Ивановна — все ловились на мою приманку. Вместо того, чтобы послать меня подальше или даже выгнать из класса за нахальство, все с одинаковой интонацией восклицали: «Не выучишь! Не вы-у-чишь!» А я, как назло, всегда выучивал и декламировал без запинки. В сочинениях по литературе нужно было раскрывать образы «лишнего человека» и многих других человеков, причём со вступлением, заключением и другими подразделами, так что от литературы не оставалось ничего кроме желания поскорее отделаться от этих мучений.
Почему Раиса Осиповна внутренне не переносила учеников, я понял значительно позднее, когда окреп умом. Поскольку все эти домашние и школьные сочинения регламентировались какими-то идиотами из министерства школьного образования, то через все эти разделы, штампы, направления и уточнения у учеников появлялось неодолимое желание выражаться каким-то невероятно бюрократическим языком. И все ученики дружно шли в библиотеки и переписывали формулировки из учебников для техникумов и институтов. Каждый из учеников думал, удовлетворительно оглядывая написанное: «Здорово я здесь закрутил», совершенно не догадываясь, что также здорово закрутили не только его соседи по классу, но и в других параллельных классах этой школы, в других школах этого города и, не исключено, что во всех городах 1/7 суши. Каково было таким любителям великой русской литературы, каковой была Раиса Осиповна, в миллионный раз видеть одни и те же тексты, в разнообразие которых вносили свой печальный вклад лишь грамматические ошибки, руководить производством которых даже в те великие времена никто не додумался.
Я несколько раз также, как и все, вычитывал правильные формулировки из учебников, но мне это быстро надоело, чему в немалой степени способствовала моя страсть быть непохожим на коллектив, как вообще, так и в частности. Как-то раз за пару дней до очередного сочинения по литературе я нашёл в домашней библиотеке книгу историка В.Соловьева, где мне запомнился кусок о том, что литературные произведения делятся на такие, которые созданы как бы вне времени, например, рассказ И.Тургенева «Собака», и такие, которые нельзя отделить от времени, о котором они повествуют. Так получилось, что я собирался в очередной раз не пойти в школу, но бабушка почему-то на этот раз меня погнала в школу. Обычно я с утра начинал канючить, что мне сегодня неохота идти в школу. Бабушка у меня была такая сердобольная, а по отношению ко мне особенно, что, махнув на меня рукой, разрешала мне оставаться дома. На следующий день в класс приходила завуч и вела меня в учительскую, где я должен был звонить родителям, чтобы они объяснили причину моей неявки. Бабушка тут же улавливала, что к чему, и быстро спрашивала меня: «Ухо болело или температура была?» Если я говорил «нет», то в этом конкретном случае ухо болело. Если я говорил «да», то, значит, температура была. Короче, в тот день бабушка безальтернативно погнала меня в школу, и потому я был к сочинению совершенно не подготовлен.
Помню, в тот раз мне никак нельзя было получить плохую оценку по сочинению. Поскольку я ничего не учил по теме сочинения, надеясь остаться дома, то мне ничего не оставалось делать, как начать развивать мысли недавно прочитанного мною с большим интересом Владимира Соловьёва. Я так углубился в это новое для меня дело и так увлёкся неожиданно распахнувшимися передо мной вратами мира творчества, что по-моему перещеголял классика, притягивая к обоснованию чужих мыслей и ростков моей творческой инициативы, появившихся на этой богатой навозом классического знания почве, всё, что я знал в области литературной. А читал вообще-то я немало. Если бы не полное отсутствие у меня в то время чувства юмора и знания жизни, то я конечно оставил бы это сочинение на память потомкам. В крайнем случае выкрал бы его. Но тогда моя творческая фантазия, светившаяся в беспросветной мгле обыденности в течение двух уроков подряд, тутже загасла со звонком на перемену, аннигилировавшись в прекрасной формуле:«ну, слава богу, отбоярился, кажется!»
Через несколько дней на перемене меня окружили ученики первого десятого класса и начали допытываться, что я такого написал в сочинении, что Раиса Осиповна совершенно рехнулась на этой почве. «Она весь урок в нашем классе говорила только о тебе!» История повторилась на следующей перемене со вторым десятым классом. Наш десятый был третьим. Что дальше происходило, говорить мне не хочется, поскольку с годами я стал болезненно скромным. Тогда я не понимал, что всё это был чистой воды плагиат. И то, что для Раисы Осиповны, которая, кстати, В.Соловьева не читала или читала и забыла, моё сочинение было яркой свечой во мраке серости, которую она терпеливо ненавидела, я понял значительно позднее, когда осознал по-настоящему, что такое серость и как она может облеплять и не давать дышать. Тогда же я понял, почему такое огромное число талантов сбежало с великой родины, руководимой такими блестящими менеджерами.
Следующий случай нахального плагиата произошёл со мной уже в университете. За всё время учёбы я записал одну-единственную лекцию. Это было в первый урок первого дня обучения на первом курсе. Больше я никогда этими глупостями не увлекался. Учиться я ненавидел. Ко всем экзаменам готовился в ночь перед событием. И как-то раз получилось так, что я познакомился с невероятно симпатичной девицей, и в течение нескольких дней ничем иным не мог заниматься, кроме как сидением на бульварной скамейке и обсуждением разных животрепещущих тем с воркованием и разглядыванием блестящего под луной моря. Как раз в ночь перед экзаменом по политэкономии мы с этой девицей поссорились. Я пришёл поздно домой с плохим настроением и обнаружил, что у меня нет ни учебника по политэкономии, ни курса лекций, которые я обычно у кого-то одалживал на ночь.
Я стал лихорадочно копаться в обширной домашней библиотеке, в основном оставшейся от деда, и обнаружил учебник ревизиониста Бернштейна «Предпосылки социализма и что-то такое». Бернштейн был очень знаменитым ревизионистом, который нахально и злобно критиковал такого большого человека у Советской власти, каким был Карл Маркс, и, разумеется, на одной седьмой суши не печатался. Поскольку ничего больше по политэкономии у меня не было, я всю ночь читал Бернштейна и на утро пошёл на экзамен с распухшей головой. Когда дошла очередь до меня, то я стал виртуозно мешать уворованное у Бернштейна, с прочитанным в газетах и услышанным на лекциях по политэкономии в то время, когда я не спал, опершись рукой о подбородок.
Фамилия преподавателя, кажется, была Тютин. Тютин слушал меня с откровенным обожанием, не отрывая глаз от моего свободно болтающегося языка. Сомнения в том, что я получил заслуженную пятёрку, может возникнуть только у читателя, злобно ненавидящего всех советских преподавателей скопом. В то время я был настолько занят обсасыванием мозговых костей Бернштайна, что мне в голову придти не могло, что Раиса Осиповная и Тютин — жертвы двух аутентичных клинических случаев.
Клянусь всем, чем нужно поклясться, чтобы поверили: никогда больше в жизни я плагиатом не занимался. Я — автор 200 научных статей и книг, а также более 50 изобретений. Если кто-то обнаружит среди этого вороха бумаг и идей плагиат (кроме честно описанных мною двух случаев), может получить у меня бесплатно мой любимый Мерседес S-500.
Ваш Леонид Владимирович Андреев
