Ich respectiere sehr!

Как-то с женой в разгар сезона мы приехали отдыхать в Пятигорск. До этого я много раз побывал во всех городах Минеральных Вод и не сомневался, что у нас не будет проблем с жильём. И вдруг по приезде выяснилось, что снять комнату на три недели не представляется ни малейшей возможности. Приехали мы рано утром и к концу дня буквально с ног валились. Обошли безрезультатно весь город. Решили идти ночевать в гостиницу. По дороге я с отчаяния остановил на улице старушку и спросил, не знает ли она кого-нибудь, кто сдаёт комнату приезжим. Старушка махнула рукой на широкий двор, застроенный маленькими домиками и сказала, чтобы мы спросили Марию. В конце-концов мы нашли эту женщину и она сказала, что может сдать нам комнату. Это была малюсенькая комнатушка в двухкомнатной квартире. Проходить нужно было через хозяев. Цену она нам назвала смехотворно малую. У меня появилось смутное подозрение, что здесь что-то не так, но мы были настолько уставшими, что ни о чем, кроме как лечь и заснуть, думать не хотелось.

Позднее выяснилось, что мы попали в дом людей, живущих в условиях крайней бедности. До этого мне не приходилось наблюдать такое вблизи изо дня в день. Их было четверо. Хозяйка, её сын, внук и внучка. Сын, высокий плечистый мужчина, был на войне танкистом и полностью ослеп в горящем танке. Вернувшись с фронта, сошёлся с женщиной, которая родила от него сына и … сбежала. Сына он усыновил. Прошло 6—7 лет и он женился. Жена родила ему дочь и … сбежала. Он выучился играть на аккордеоне, но, судя по всему, практически ничего не зарабатывал. То ли со слухом у него было не в порядке, то ли играл неважно — не знаю. Его пенсии по инвалидности и материной пенсии по старости не хватало ни на что. Питались они в основном пирожками с субпродуктами, которые продавались везде в первые 10—15 лет после войны. По 2—3 пирожка на члена семьи. Это обстоятельство они по возможности от нас скрывали. Хозяйка была агрессивно гордая. Через несколько дней после приезда я купил девочке пол кило дорогих шоколадных конфет. Что-то меня останавливало от того, чтобы дать их девочке, и я попросил Марию сделать это. Она посмотрела на меня суровым отчуждённым взглядом и попросила меня больше никогда этого не делать: «Мы не нищие!» Я стал говорить, что это вполне естественный жест, что это не связано никоим образом с оценкой их уровня жизни. Но Мария ещё раз строгим голосом попросила меня больше не делать этого.

Девочка была невероятно красива. Просто куколка. Мальчик был тоже красив и хорошо сложён. Оба были слегка замкнуты, но не производили впечатления несчастных. И всё же я не мог не видеть, что они были лишены привычных детских радостей, которые были доступны в бедных по моим понятиям семьях. До этого я просто не знал, что такое бедность. Дней через десять мы с Марией были уже настоящими друзьями. Получилось это не само собой. До этого она меня совершенно не подпускала к себе, видимо боялась, что я их начну жалеть. Мне же было невероятно важно узнать больше об этой семье. Я всегда жил в приличных условиях и практически ни в чём не нуждался. Это было моё первое непосредственное соприкосновение с бедностью. Дело было не в любопытстве, а в том, насколько гордые были эти люди. Эта их гордость меня завораживала. Я понимал, что в их положении начал бы хныкать, был бы рад, если бы меня кто-то пожалел.

По вечерам мы долгие часы просиживали с Марией на лестнице и говорили обо всём на свете. Я чувствовал, что ей было интересно узнать о многих вещах, о которых она не имела ни малейшего представления. Она всю жизнь прожила в Пятигорске, в этом доме, в этих двух комнатах. Я рассказывал ей о Грузии, об Азербайджане, о том, как немцы повесили мою бабушку-еврейку в Херсоне, о своих родителях. Помню, как она впервые улыбнулась, когда я ей пытался изобразить, как поют азербайджанские мугамы. Ей было интересно со мной, как с выходцем из другого мира, и постепенно в отношениях между нами пропала всякая напряжённость. Я узнал от неё, что одежду внуку покупает школа и что он получает там бесплатный завтрак. Очень приличный костюм, в котором был одет её слепой сын, она купила в долг и выплачивала его три года. Так по мелочам я стал узнавать всё больше и больше об этой семье. Мария была верующим человеком. Церковь она практически не посещала. Её вера была прочно связана с убеждённостью в том, что верующий человек не может быть подонком ни при каких обстоятельствах. Она, например, говорила: «Пойди на базар и купи сметану. Это будет только называться сметаной. В старые времена делали сметану. СладИмую. А теперь разбавляют водой, потому что веру потеряли. Ходят в церковь, крестятся, думают, что в Бога верят. Они в себя верят, а не в Бога.»

Я потихоньку неназойливо стал её расспрашивать о временах оккупации. Я понимал, что в газетах и книгах многое притянуто за хвост. Мне хотелось услышать впечатление свидетеля событий тех лет. Но Мария всё время аккуратно обходила эту тему. Когда до нашего отъезда оставалось несколько дней, Марию вдруг словно прорвало. За эти дни она мне рассказала столько всего необычайно для меня интересного, что я практически всё время молчал и только слушал её рассказы. Я чувствовал, что Мария привыкла ко мне, полностью мне доверяет, и ей, также, как и мне, грустно, что мы расстанемся вероятнее всего навсегда. Она вдруг почувствовала, что слишком много мне недорассказала из того, что было положено по статусу наших с ней, ставших очень душевными, отношений. Сначала она рассказывала, как казаки торжественно встречали немцев. «Когда пришли большевики, то оружие и другие предметы казацкой гордости они все позакопали. А как немцы пришли, выкопали, начистили и фигурировали, фигурировали.» Но одну из рассказанных ею историй я особенно хорошо помню.

В той комнате, которую мы снимали, стоял шкаф. В этом шкафу Мария прятала раненного партизана, друга сына. Она его лечила и кормила на деньги, которые зарабатывала уборкой. Она мне объяснила, что не могла запирать двери. У них это было не принято, и соседи сразу бы заподозрили, что что-то не так. В субботу в середине дня она возвращалась с работы. Посреди двора стоял накрытый скатертью стол с бутылками вина и едой. Рядом со столом стояла её бывшая школьная подруга и немец-лейтенант, живший в их доме. Мария пыталась незаметно проскользнуть к себе, но подруга, увидев её, закричала: «Мария, иди к нам. Фридрих очень хороший парень и немного говорит по-русски!» Мария, которая боялась сделать что-нибудь не так, чтобы не навредить парню, которого прятала, подошла к столу. Немец ей улыбнулся, поклонился, поцеловал руку. Потом налил большой бокал красного вина и протянул ей. В этот момент из-за Машука вылетел самолёт. Как сказала Мария, это была Марина Раскова. Я не знаю, откуда она знала имя лётчицы. Раскова часто неожиданно вылетала из-за горы и сбрасывала бомбы на расположение немецких частей. Немец вздрогнул, поднял голову и со злобой произнёс: «У-у-у, шльюха!» В этот же момент Мария плеснула вино ему в лицо и пустилась бежать. Когда она выбежала за ворота и перепрыгнула через кусты, она поняла, какую непоправимую вещь сделала. Она поняла, что поставила под угрозу жизнь раненного парня.

В середине ночи она пробралась домой, сделала все, что необходимо, и до рассвета ушла из дома. За несколько дней она вымоталась так, что не могла стоять на ногах, и пробравшись домой, нечаянно заснула на стуле. Утром ей во что бы то ни стало нужно было быть на работе. Она осторожно выглянула из двери, увидела, что во дворе никого нет и быстро побежала к воротам. За воротами на улице стоял Фридрих с её подругой. Страх настолько сковал её, что она не могла сделать ни шагу. Подруга, увидев её, сказала: «Не бойся, не бойся, Фридрих тебя простил!» Фридрих шагнул к ней, взял её за безвольно опущенную руку и сказал: «Молодец, фрау Мария, руссише патхиот! Патхиот — ich respectiere sehr!»

Когда мы расставались, у Марии были повлажневшие глаза, что я воспринял как самый большой комплимент, который когда-либо мне делали.

Ваш Леонид Владимирович Андреев