8 сентября 1983 года — 9 декабря 1983 года

Наталия Анатольевна Крымова на даче рассказывала о своем увольнении из журнала «Театр». Ее друзья: Свободин, Хейфец, Никулин… ничего не сделали, чтобы ее спасти, более того  — уговаривали не сопротивляться и подать заявление об уходе. Крымова: «Я понимаю — я тону, а они стоят на мосту и ничего не могут сделать, потому что не умеют плавать. Я все понимаю. Но я, пускаясь в волны и идя на дно, хотела бы хотя бы запомнить их не так (стоят, не сделав ни движения, скрестив руки на груди), а так (тянущимися к утопающей)». Она показала и то и другое.

Гриша Горин с Марком Захаровым принимаются за 3 серии «Золотого теленка». Грише позвонил Хессин[1] и сказал: «Григорий Израилевич, вы уже начали работу? Не начинайте пока. Мы должны встретиться все вместе и договориться НА БЕРЕГУ». Это определение нового стиля. Не доводить до результата. Закрыть, если что, «на берегу», чтоб не ставить высшее начальство в неудобное положение, когда надо закрывать готовую работу. На стадии пьесы забодать! По мне это колесо уже прошлось.

Крымова же рассказывала, что ей позвонил один знакомый: «Ну, как новая жизнь?» И она поняла, да, кончилась старая жизнь, началась новая. Мы целый вечер проговорили о признаках новой жизни.

Финал сюжета с Маликовым из «Искусства», который говорил мне, что считает «Взрослую дочь» вредной пьесой, которая пропагандирует американский образ жизни. У него сын — хиппи, pank — учится в университете с сыном Петрушевской.

В городе Химки перед своим выступлением я прослушал лектора об идеологической борьбе. Он сказал: «…и нет сомнений, что на 27-м, 28-м, 29-м съездах партии будут стоять эти вопросы…» Эти цифры на меня подействовали.

Говорят, что в цинковых гробах из Афганистана пересылают магнитофоны и другую технику и контрабанду. Трупы пухнут от жары, их подрубают. Гробы запаивают. А раз запаивают, можно туда напихивать и отправлять по адресу своего человека.

С Люськой Петрушевской разработали сюжет под названием «Синхронное плаванье». Перед соревнованием заболела партнерша. Поставили какую-то уборщицу. Она не умеет плавать. Начала бултыхаться. А партнерша синхронно повторяла все движения. Золотая медаль. А уборщица потонула.

18.IX.83

В «Юности» взгляд упал на старую изошутку: человечек, который просвечивает таблицей умножения, отчитывает человека, сквозь которого видны сложные формулы. Когда-то это было для меня символом остроты ситуации и ее центром. Это была романтическая оценка. Я целиком был на стороне поникшего под криками примитива мягкого интеллигентного человека. Теперь нет. Я ему не сочувствую. Да, это так. Такова расстановка сил, схема общественных отношений. Или мирись с этим, или уходи из этой схемы. Раньше-то мы думали  — достаточно разоблачить примитивного человека, что внутри его, кроме «2х2=4», ничего нет — и все! Ан нет! Да, он примитивен, а ты сложен. Но он хозяин страны, а ты нет. Значит, или терпи от него, или пошли его на х*й. А если ты принял условия игры — не жалуйся. В ситуации моей в редакции виноват только я. Борьба с примитивом бесполезна — все равно он победит. Мудак, не ушел вовремя. Теперь тяжело. И нечего жаловаться.

22.IX.83

«Я не люблю встречаться с большим количеством людей. Ну, один, два, три, от силы четыре, в крайнем случае, пять тысяч человек».

Додюк Г. из Риги рассказывал об одной своей знакомой родом из Смоленска и работающей во Франции. «Когда я приезжаю к себе в Смоленск и рассказываю, как я живу в Дижоне, мне не верят. Когда я возвращаюсь в Дижон и рассказываю там, как живут в Смоленске,  — мне тоже никто не верит. Неправдоподобность — характерная черта».

Встретил Курляндского на улице Горького в «березовом» пиджаке и брюках[2]. Я стал восхищаться. Он: «Ну, что мы об этом… Давай о вечном». Я: «Так ты же говоришь, что не пожалел на пиджак деньги, потому что вечно будет носиться».

24.IX.83

Концерт на станции Железнодорожная группы новой волны ДК («Девичий кал»). Дощатый деревенский клуб. Плакаты и призывы по стенам. На заднике — портрет. Менеджер: «Так, товарищи, окурки, если будете курить, в карман, бутылки с собой. Здесь они не принимаются». Солист пародирует представление о ВИА. «У вас в гостях Песня-83». Даже Макаревич уже пародируется как некий жлобский стандарт. Но больше всего достается советской лирической песне. «Эта песня о любви, о большой любви. Под названием “Я тебя не люблю”». «На твоих губах вчерашние щи, на твоем лице прыщи, но мне от тебя, от твоей любви не уйти никуда»; «Ты будешь бить ей личико…»; «Я читаю, что надо читать; я слушаю, что надо слышать… Когда надо, я глух, когда тебе надо, я слеп… Но если ты будешь тонуть, я не буду спасать — я буду топить, я буду топить, я буду топить…»; «О твои голые ноги»; «И если я не возьму, ты возьмешь, если я тебя не убью, ты убьешь меня…»; «Мне на вас наплевать, как и вам на меня… И если я вас не убью — вы убьете меня». Много песен о выпивке. Портвейн, вермут, одеколон. Про одного Василь Васильевича, которого «нежно-розовый вермут увел в ништяк» (кстати, словечко пятидесятых). «Почтим его память почетным звуком…» (звук пальцем по горлу в микрофон). «Я много пью и песню свою любимую пою…» Песня с некоторым публицистическим запалом (опять же пародийным): «Ты забудь на время свой высокий чин, сбегай лучше в магазин, ты увидишь хороших людей, которых ты не сможешь потом есть». Солист в паузе между куплетами показывает примитивную пантомиму: отсчитывает деньги, получает бутылку, наливает в рюмку-микрофон, выпивает. Вот, мол, я такой мудак и показываю мудацкую пантомиму. Объявляет: песня о современном молодом человеке, о советском молодом человеке: «Нет ничего впереди и в прошлом тоже тоска, выпей одеколон, сладкий, словно мускат…»; «Сегодня мне хорошо…» И два шедевра. Песня, состоящая из двух слов. «А-писи-писи-писи-мизм» (раз пять), потом после проигрыша: «А опти-опти-опти-мизм (тоже до упора). И наконец «Москва колбасная». О том, как едут за продуктами в Москву. Припев:

Москва колбасная,

Столица красная,

Все магазины без продавца,

А в магазинчиках

Одни грузинчики,

Одни грузинчики,

О-ца-ца-ца.

Расходиться прошли группами. «Если хорошо разойдемся, может, здесь еще встретимся».

4.X.83

«Они собираются в октябре и решают, как хранить морковку. Во-первых, почему они должны запасаться морковкой. А потом — этот вопрос надо было решать в марте! Восемнадцатого года!»

Охотники после охоты выпили и попросили, чтобы им нашли баб. Приходит одна деревенская и с порога, обстукивая валенки от снега: «Валушки снимать или так оттелепаете?»

7.X.83

Драматургическая максима: «В доме помешанного не говорят о веревке». Пьесы же, где есть так называемая четкая позиция, пишутся по обратному принципу. «В доме помешанного только и делают, что говорят о ВЕРЕВКЕ».

Натан: «С одной стороны, “наши разговоры в редакции с авторами есть акция политическая, и мы должны следить за своими разговорами”; с другой: “нужен самовар”, т. е. встречи в нерабочей обстановке и вольные разговоры. Не совмещается».

В «Юности» выступал один молодой педагог. Его спросили, что слушают школьники. «Я с большим удовольствием могу сказать, что школьники снова слушают “Битлз”. Когда они играют и поют из “Битлз”, так приятно». Учителю лет двадцать пять.

12.X.83

В Дом культуры медработников назначили художественного руководителя. Мальчика лет 30 в изящном западном пиджачке, с холодными глазами. В ДК интерклуб, поэтому у художественного руководителя свои дела. Метод его руководства  — соблюдение инструкций. «По положению о народных театрах надо пять выездов на предприятия  — представьте мне список». После показа пьесы Марка «Красный уголок»[3] было обсуждение. Он вызвал Векслера в коридор: «Я прошу разойтись». — «У нас обсуждение». — «В Москве в 11 часов прекращаются все мероприятия». — «Но, понимаете, у нас обсуждение, интересные выступления…». — «Вы меня не поняли, в Москве в 11 часов прекращаются все мероприятия…». Потом я видел, как он выходил из клуба. В белом, фашистского покроя, плаще, зонтик фирменный, у выхода его ждали две фирменные бабы, и они удалились в сторону центра. Я Марику утром: «Он все сгноит. Понимаешь, у него в 11 все только начинается, а вы сидите в своей студии».

20.X.83

Идем с Л. по Новому Арбату. На торце светящаяся движущаяся реклама. Он: «Что там рекламируют?» Я: «Театры, кино, выставки, разные культурные мероприятия». Он: «А у нас только еду, зубную пасту, магнитофоны…» — говорит он с омерзением.

Ники: «Мы делали сложный спектакль и должны были везти в провинцию. Нам говорили: «Народ этого не поймет». Я тоже боялась. Поэтому мы решили дать больше политики, рабочей темы, чтоб зритель смотрел, и меньше психологии, тонкостей, переживаний. Но народ все понял».

И. рассказывала байку про Дементьева и Окуджаву. Вошли в лифт Булат с женой и Андрей. Булат познакомил жену с Андреем. Она: «О, вы тот самый Дементьев, у которого дача за 50 тысяч? О!»

Булат: Андрей, а откуда у тебя деньги?

Андрей: Я песни пишу.

Булат: И я песни пишу.

Тут лифт приходит на первый этаж, и они выходят из лифта.

Оля (выходя на площадку, Булату): Говно ты пишешь, а не песни.

Мой комментарий. 60-е годы: Оля говорит эти слова Андрею. 80-е: Оля говорит эти слова Булату.

Это к большому разговору уже не о 60-х и 80-х, а о 70-х и 80-х.

Леня[4]: «Машке не надо думать, какую юбку сегодня надеть (что модно). Потому что она живет в своем времени, и эти вещи понимают инстинктом. Я сидел в 60-е в Артистическом кафе и рисовал мебель, которая потом стала модной. Ты писал “Плохую квартиру”, ты не думал, что ты пишешь, — ты был в своем времени, тобой руководило время. Мы свое время, в этом смысле, отжили. Мы сейчас живем в чужом времени. Это не значит плохо, потому что, может, мы и создадим что-то в этом времени. Потому что для того, чтобы что-нибудь создать, надо часто свое время пережить, уже не яйцами, уже другим органом. Но если у тебя не будет резонанса со временем — ничего не получится. Потому что время — это хитрая штука, это не то, что проходит — это то, что резонирует в воздухе, тот звук, та нота “ля”… Вот если ты настроишься на нее, она сейчас звучит, вот если ты подстроишься к ней, она будет тебе подсказывать. Если ты останешься в прошлом десятилетии, тебе останется один выход, ну как у эмигрантов — законсервироваться. Тогда ты на всю жизнь останешься шестидесятником».

Я: «Ты мне предлагаешь учесть условия и написать пьесу. Но ты мне предлагаешь учесть условия, по которым моя бы пьеса прошла. Это разные условия — отразить время (понравиться Маше) и проходимость».

Леня: «Во-первых, это не разное. Потому что по странной мистике начальство совпадает с молодежью. Совершенно непонятной. Я эту мистику не понимаю. Вот пример. Вадик Паперный[5] писал статьи по эстетике тридцатых годов, и старый левак, который жизнь положил на пропаганду 20-х годов, возмущался, почему такой молодой человек, как Вадик Паперный², пишет то, что хочет начальство, о тридцатых, нам ненавистных годах. Я этот случай очень хорошо запомнил и стал анализировать. И обнаружил, что у начальства при всей его дурости есть какой-то орган, который находится не в его теле, а в стуле, на котором это начальство сидит. Но каждый раз, анализируя молодых, я вижу совпадения с требованиями начальства. Глобально. Не буквально, разумеется, а какие-то направленческие».

Я: «Вот я расскажу, как я понял, как изменилось время. (Рассказываю про изменения в моей оценке изошутки про сложного и примитивного человека). Это я раньше думал, что я благородный человек, но такая ситуация. А теперь я думаю, если я продолжаю сидеть на редколлегии и выслушивать выступления Бобрыниной и Потемкина — значит, я говно. Да, я говно! Вот теперь я совершенно отчетливо говорю себе это».

Леня: «Это тема твоей пьесы. О таком человеке, который говорит: да, я говно…

Не задавал ли ты вопрос: почему эти мальчики и девочки обратились к Розовскому? Не почему он к ним, а почему они к нему. Они не идут к Васильеву, они не идут к Спесивцеву — они не идут к семидесятникам. Почему? Что произошло от семидесятых к восьмидесятым. Вот семидесятники ( и ты) показали этого нового героя, который не знает разницы между добром и злом и т. д. Взгляд этот показали. Ты сам, который показал этот взгляд, был не таким, ты себя преодолевал, ты над собой иронизировал… Теперь представь себе, что то, что ты нарисовал, вдруг вышло из пьесы и стало само писать пьесы. И вот когда ОНО начинает писать, оно пишет — я еду в автобусе, я еду кушать, я еду в «Правду», а у меня 48 копеек… Ты его нарисовал, а он стал жить. Ему невыносим его создатель. Он обращается к Розовскому. Они обращаются к своим отцам, как марионетка обращается к человеку, чтобы обучиться человеческой речи. Им нужна человеческая открытость, им нужен человеческий запах, который семидесятники утеряли. Они настолько над собой проиронизировали, настолько они себя уже трижды преодолели».

Я: «Петя Мамонов[6] и говорит: надо вернуться к простым человеческим вещам…

Леня: «Это возвращение и есть возвращение к человеческому запаху. Розовский по отношению к Виктюку  — это человек с человеческими реакциями. Они идут не в театр, не в направление, а к конкретному человеку. Никакого концептуализма! Есть одна сверхценность — непосредственная человеческая трепетность, сиюсекундность. Тут еще методологическая тонкость: по фактам еще, быть может, не совсем так. Но ветер дует в эту сторону. А твое положение о том, что молодые обгоняют нас на старте, не правомерно. У тебя опыт шестидесятника. И ты все должен учесть и продумать. В семидесятые годы главными людьми были кто — шестидесятники. У них за плечами опыт человека — опыт другой жизни, становления на грани иного, когда они оказывались перед пропастью, и прохождения через пропасть. Как только человек доходит до отчаяния, понимает, что он больше не может, обращается к небесам или к преисподней — и все, и с этого момента он начинает жить не только, как он. «Петя Мамонов». Он понимает все по своей природной, физиологической сущности, яйцами. Ты, когда вступаешь на очередной этап своего развития, ты уже обращаешься к небесам или преисподней, как будто вместе с тобой работают демонические силы — уже ты их слушаешь. Ты уже научаешься не работать физиологией. Время выражают те, кто научился устранять свою физиологию, потому что настоящие ценности создаются не физиологическим способом. Так что я могу тебя успокоить. Наоборот, если у тебя с твоим опытом найдутся силы не законсервироваться. И еще. Давай рассмотрим условия задачи: так ли эти условия противоположны твоей поэтике? Я думаю, нет. Я думаю, у тебя работают стереотипы, работает двойная консервация. Во-первых, консервация импульса идеализма, во-вторых, консервация преодоления этого импульса в 70-е годы. Ты уже однажды себя преодолел, сейчас надо еще раз — скрутить уже второе сальто. Осознать, что то, что ты преодолел, оно тоже было не твое, а тоже давление времени. В этом смысле давление времени ничем не отличается от нового давления. Ты – чистейший шестидесятник. Если тебе пришла в голову ситуация времени – можно решать задачу. Когда мы ее решаем, мы обнаруживаем условия: условие, что в противовес 70-м с их гиперреалистическим разграничением добра и зла, приходит на одном конце требование положительного героя, а на другом конце мы видим  – Мамонова. Ты как строитель — привязывай туда, сюда — отсюда до сюда у тебя диапазон. Надо найти, что тебя устроит. Вторая линеечка — это, насколько мы видим, отказ от всякой дистанции, тебя нет, идет один концепт. Концепт вынимается из мяса жизни. От этого надо отказаться. Когда я вижу, как ты меня не слушаешь, я вижу, что ты не концептуалист. У тебя бурлит… И третью веревочку надо сохранить… Твоя поэтика, твой интерес к письму, твой стиль  — это должно сохраниться. И что же — Славкин должен находиться в кризисе? Нет. Кризис в начале семидесятых у тебя должен был быть гораздо сложнее. Потому что сейчас поэтизируется то, что у тебя нет машины, твидового пиджака, то есть все вещи, которых ты не достиг, все твои недостижения вдруг ставятся тебе в плюс. То, что ты сидел на месте, то, что ты сидел спокойно, то, что ты всегда находился в одной и той же позе… Ты всегда ставил перед собой инженерные задачи. Вот и поставь сейчас. Вот проанализируй наш разговор — вот тебе и пьеса».

Сложилась довольно интересная теория распада. Под это слово подпадают многие вещи. Оно объясняет многое. Дело в том, что наступило время не цветочков, а ягодок. Все стало пышно и ярко, и если уж проявляется, то по-большому, на самом магистральном.

Если уж ошибка диктора, то в самой высокой речи, причем в самом остром и нежелательном варианте (седьмая страница генеральского выступления по поводу маневров, в заявлении по поводу мира).

Если уж попался за растление молодежи, то это руководитель молодежного театра. Лауреат премии Ленинского комсомола, специалист по воспитанию детей театром.

Если уж кто остается за границей — то это зав. отделом зарубежной культуры, надежный, выездной человек.

Если уж кто попадается на провозе порнокассет — то это супер-патриотический певец, воспевающий чистоту и мораль. Первый из самых патриотических.

Если уж выгоняет труппа своего режиссера, то это лучший режиссер, а клеймят его лучшие его ученики. Лучшие из лучших.

Если уж опечатка, — то в слове «роволюция» («Говорит и показывает Москва»).

Если уж кто находится в нерабочем состоянии, то это самый перспективный режиссер.

Буду копить список под названием «РАСПАД».

Володя Кильпе добавил: «Распад идет везде. И самое страшное, что мы тоже участники этого распада. Я работаю хуже, а ты хуже пишешь».

Был с Мишей Сигаловым[7] и с Ильей Смирновым[8] в Зеленограде на выступлении Лозы[9]. Рок-клуб. После концерта комсомольский босс был недоволен. Разговор после вечера, ну, почти точь-в-точь «Аэлита»[10]. Ребята жаловались, что им то не разрешают, это запрещают: «Вот уж на что джаз — разрешенная вещь, но у нас не дают пригласить такого-то…» Вот уже джаз — пример проходимости и разрешенности в среде рокеров.

Один общественный босс сказал на жалобы одного человека: «Да, обстоятельства — говно, но если ты их принимаешь, ты тоже говно. Вот и живите вместе».

К решению уйти из «Юности»: «Стать богатым не получилось — попробую не стать бедным».

Были с Люськой у Вики. Кухня у нее обклеена обоями под кирпичную стенку. Люська сказала, что ей не нравится. Как застенок. «Вот и хорошо! — продолжил я. — И на обоях должны быть напечатаны потеки крови, надписи «Погибаю, но не сдаюсь», «Прощайте, друзья!», «Отомстите за нас!».

Одна моя авторша, молоденькая лимитчица, когда я призвал ее к тому, чтобы она критически относилась к моим словам, сказала: «Вы для меня авторитет, я вас по телевизору видела». И она же про Шагала: «Я его картины не видела, но преклоняюсь перед ним уже за то, что о нем писал Вознесенский».

Нина: «Надо работать на будущее, а жить сегодняшним днем».

21.XI.83

Говорят, Михалков Никита на одной встрече получил вопрос — как вы относитесь к отцу. Ну, он сказал, что отец известный детский писатель, все мы воспитывались на его книгах… Но зритель не унимался — а сейчас, сейчас как относитесь? Тогда Никита сказал: «Это мой отец, а я не Павлик Морозов».

Вчера ездил в Медведково смотреть «Картину». Клуб государственный, не профсоюзный. В здании магазина, вход сбоку. Типичный карманный театр с черными стенами. Очень хороший спектакль. Начинается с песни Дементьева «Аленушка», которая является визитной карточкой жлоба. Поставил спектакль бывший гравер, порвавший со студией на Юго-Западе, Паша Куликов. Роли исполняли слесарь-сантехник и грузчик. Обочина! Аутсайдеры! Трогательная фраза. Я спросил, а как они называются. Одна девушка, чуть не плача: «Нам запрещают называться!» (не разрешают).

Там же я придумал название для некоего авангардистского театра «ПОДВАЛ НА ВОСЬМОМ (втором) ЭТАЖЕ».

26.XI.83

Выпивоха-начальник, когда у него кто-то просился в отпуск или в отгул, говорил: «Ставь заявление».

Реплика (диалог) (один приятель другому):

• Не послать ли за противоположным полом.
• Только прошу тебя — как можно противоположней.

Был Совет по драматургии. Боровик говорил о том, что мы сейчас не умеем использовать драматические моменты нашей жизни для пропагандистских целей. «Смотрите, как в тридцатые годы на ДЕРЬМОВОЙ ошибке капитана Воронина[11], приведшей к драме «Челюскина», воспитали целое поколение, а мы не можем использовать драмы с космонавтами в наших целях». Он два раза говорил о «дерьмовой ошибке».

За макулатуру дают дефицитные книги. Это надо расширить. За сданные кости надо давать мясо.

На встрече «Юности» с Приморьем выступал Рябчиков[12]. Он рассказал, что пограничник Карацупа[13] жив. Он всю жизнь проработал начальником охраны одного почтового ящика. «А на днях его проводили на должность научного сотрудника в Музей пограничных войск. Он теперь каждый день проходит мимо своей куклы и чучела своей собаки».

28.XI.83

Только что Леня Переверзев рассказал мне фантастическую историю. Оказывается, ведется работа по выманиванию Эллы Фицджеральд на гастроли в СССР. Но нужны аргументы и манки. Так вот Леня предложил людям, которые имеют с ней связь, в качестве манка мою пьесу. «Которую вы мне любезно подарили». Теперь пьеса у этих людей и будет использована для «выманивания» Эллы на гастроли. Стиляги ждут ее вот уже тридцать лет! Тут еще связано с тем, что в пьесе есть монолог Эллы-маленькой об Элле-большой. Бэмс назвал свою дочь Эллой в честь Фитцджеральд. Старушка должна растрогаться.

Гриша Канович[14] рассказал мне в Вильнюсе. Когда в издательстве выходила книга какого-нибудь еврейского писателя  — Галкина, Кушнирова,  — Марков звонил и просил сигнальный экземпляр. Выпрашивал до утра. Утром возвращал со словами: «Слава богу — говно».

4.XII.83

Люди типа Дементьева  — носители. Он, в частности, носитель черт искусственно выращенного интеллекта. Назначенного. После ЦК им как бы говорят: «Вы будете советской интеллигенцией». (И, естественно, я не испытываю к нему зла и агрессии. Он — лишь носитель). «Синтетическая (пластмассовая) интеллигенция». Все реакции Андрея  — удивление и восторг от того, что он общается с Плисецкой, Эльдаром Рязановым, Вознесенским. Все это он воспринимает как подарок судьбы, как счастливую случайность и не скрывает этих своих реакций.

9.XII.83

В субботу был в клубе Русакова, где должен был быть концерт «Аквариума». Концерт не состоялся. Вместо «Аквариума» пел Градский. Песни на стихи Саши Черного, песня, посвященная Высоцкому,  — в общем, все с позиции попытки изменить мир. Наше поколение. В начале концерта в зале были сержанты милиции, максимум лейтенанты. К концу подошли несколько полковников, подполковники, майоры, кагэбэшники в рыжих шапках. Когда перли в зал, дружинники кричали: «Что вы напираете  — в зале мест в два раза больше, чем билетов». Но в результате в зале оказалось людей в два раза больше, чем количество мест. Люди стояли.

Но на этом концерте я подошел к точке, когда должен выбирать. Я дружил с обеими мафиями «новой волны» — и с Троицким[15], и с Ильей Смирновым. Но этот концерт сорвал Троицкий. Он посоветовал «Аквариуму» не выступать. После этого мне позвонил Миша Сигалов и от имени Смирнова сказал, что он «не хочет во мне разочаровываться», поэтому просит меня выбрать — они или Троицкий. Двоежопие, как говорил Полевой, оказалось под угрозой.

14.IX.83

Юрий Любимов. Декларация независимости художника от руководства. Не может примириться с запретом трех спектаклей. «Мне 65 лет, и у меня нет времени дожидаться того момента, когда руководители обретут представление о том, что такое культура, достойная нашей великой страны.

Не содействуют представлению о престиже, не разрешают гастроли за рубежом. Каждый раз, когда я выезжаю, — ложная, напряженная, унизительная процедура».

«Я не хочу работать на Западе, я хочу работать в Москве».

Друзья сказали, что он едет в Италию для ознакомления с оперным театром…

Представитель передовой интеллигенции, сильно отощавшей после отъезда Солженицына, Ростроповича…