Стуруа репетировал спектакль «Ревизор. Версия» четырнадцать месяцев. Вычеркивал и возвращал персонажей, сокращал и монтировал текст, одолевая зыбучую сложность энного прочтения, стремясь к легкости. Возможно, поэтому в спектакле многое кажется цитатой: постановщик, кажется, цитирует почти весь театр своей жизни — от Эфроса до самого себя; вводит в спектакль такие «свежие» акценты, как удар грома, вспышки красного света, мерцающую рябь стоп-кадра. Но возникающая в итоге «Версия», сильно отличаясь от оригинала, тем не менее, утверждает автора пьесы. Поскольку выстроена находчиво и остроумно.
Пролог: огромная хрустальная люстра, едва не касающаяся пола, скользит вверх. На сцене — три этажа темных прямоугольников — подобие античного Колизея, в пустых прогалах — черные силуэты людей и мундиров. Когда вспыхнет свет, станет видно стены, изъеденные ржавчиной, словно тронутые тлением. Свет переливается инфернальными оттенками, на сцену вползает гнетущая атмосфера морока.
Контекст — все действующие лица. Это — часть решения: персонажи пьесы — безликие, неотличимые, вневременные. Лишь Городничий Владимира Скворцова — вполне сегодняшний человек: уверенная хамоватость, срифмованная с угодливой стертостью; шитый золотом халат, накинут на мятую майку.
Калягин играет главную роль и ею отмечает свое 75-летие. Известна гоголевская ремарка: «Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет». Артист буквально следует указаниям автора — кроме возраста и комплекции.
…Осип вывозит кресло, а в нем, откинувшись, в глубокой дремоте на грани забытья, сидит некто. Стоит ему заговорить — тихо, словно бы растерянно, как все на сцене меняется: актерское обаяние — летучая, исчезающая субстанция пенится, здесь за каждым словом, мимикой, интонацией.
Двадцать последних лет Александр Калягин без пауз занят в другой роли: главы Союза театральных деятелей России; роли, для которой время написало бурную и нервную партитуру. За эти годы следовало поддерживать, присоединяться, гарантировать, опровергать, вставать на сторону и вносить ясность в самые непредсказуемые ситуации — от политических кампаний до скандалов в театральной среде. Из противостояния государства и художников, энергией которого плавился советский век, из конфликта противления и приспособленчества, выстраивавшего все отношения минувшей эпохи, театр и его люди перешли в пору общих репутационных соблазнов, лавирования, лукавых выборов. Калягин за эти годы в реальности переиграл почти все роли гоголевской «государственной пьесы», не потому ли так уверенно собралась теперь главная роль его бенефиса?
Спектакль. Случайно застрявший в гостинице пожилой проезжий не платит за номер, и хозяин решает больше его не кормить. Беспомощный растерянный старик голоден; его слуга — глухонемой верзила, изъясняющийся мычанием, бессилен, а трактирщик бушует, грозит тюрьмой. И когда Городничий является в номер к безвестному постояльцу, тот видит причину в одном — его собираются жестоко наказать. Завидев власть, бедняга, упреждая произвол, начинает испуганно жаловаться: «…морят голодом! Чай воняет рыбой! Грязь…»
За следующей его оценкой «Хороший город!» — внезапный вип-завтрак по приглашению местных чиновников с посещением больницы без больных, которые «выздоравливают как мухи!» Шампанское за завтраком и вальс за кулисами кружат немолодую голову, вращают инвалидное кресло: кренится и кружится сама местная жизнь. Раскачивается от мрачной сатиры к веселой преисподней. Размягченный завтраком и рыбой лабардан (треска, как известно), приезжий опасливо, поначалу неуверенно, даже робко, принимает новые предлагаемые обстоятельства, не очень понимая, что происходит, но всеми силами пытаясь сохранить достоинство. А городничий, уверившись, что перед ним — действительно ревизор, тоже, еще осторожничая, начинает разматывать свою ленту — завтрак, удобная комната, жена, дочь. Завидев дам, — глазки, ручки! — приезжий словно бы забывает обо всем, сдается.
С виду он так безобиден, так мягок его плед, так очевидна беспомощность. И что в сущности с ним происходит — сон, склероз или обморок? В его немного как бы синильном сознании все слегка путается, бывшее и не бывшее, действительное и воображаемое: «Я ведь и балы даю!» «И с Пушкиным...». Он не врет, не заносится в гибельные выси. Он словно бы грезит наяву, громоздит, почти машинально, свои видения. И кажется: его прошлое почти его детство.
Но именно эта наивная детскость в глазах чиновников выглядит особенно зловеще: вопль «как страшно!» передает общее состояние. И вот городничий уже открывает огромный портфель и в его нутро кидает пачки денег, делая присутствующим приглашающий жест. Все следуют этому примеру, и портфель пухнет. В зале, которому известно: недавно для хранения «общака» полковник МВД приобрел не портфель, а целую квартиру, вспархивают понимающие смешки.
И вот уже Городничиха решительно снимает жакет и юбку. Призывно покачивает перед сидящим в коляске бедрами, протягивает руки, сливочно-спелая, готовая. И — пугает до смерти. На лице почтенного гостя даже не конфуз — страх провала: с таким сокровищем не совладать! Спасаясь, он вынужден закричать: «Я влюблен в вашу дочь!!! Калейдоскоп оттенков — ужас, желание побега, отчаяние — Калягин разыгрывает неотразимо комично. Городничиха почти без паузы орет благоверному «Благословляй!», обращает неловкость в сватовство, подталкивает дочь к креслу-коляске: Наталья Благих проходит здесь по тонкому лезвию между пошлостью и эксцентрикой. И вроде должна разразиться свадьба. Но тут пожилой жених, пятясь на своей инвалидной коляске, исчезает, заверяя: только на день-другой, вернусь! И Осип воровато утаскивает следом портфель.
Финал. Нервозное свадебное оживление, танцы вокруг прелестной невесты (Марья Антоновна Кристина Гагуа) прерывает скрежещущий звук.
…справа с неотвратимой медлительностью на сцену выезжает то самое инвалидное кресло. На сиденье — свадебные гости таращатся в ужасе — тот самый портфель. Скрежет раздается слева. Неторопливой поступью рока выходит тот самый, но почти неузнаваемый человек в синем мундире. Останавливается в центре сцены и спокойно, с грозной уверенностью рекомендуется:
— Иван Александрович Хлестаков. По именному поручению государя.
И бросает в сторону: «А рыба была хороша!»…
Гоголь. Что ж, Николай Васильевич, похоже, знал (знал!), что коллизии его пьесы — на века, и какие ни возьми в ней фразы: «…чтобы больные не курили крепкий табак… и чтобы их было поменьше», «если же он спросит, отчего не выстроена церковь…», «торжество нашей правды на земле!», будет не различить — эхо девятнадцатого века или наших дней? Эта пьеса сейчас и всегда — иллюстрация не проходящих особенностей русской почвы. Прискорбной моложавости взятых коллизий. Нетленной идеи вечного ревизора: «в чем застану, в том и сужу».
Игра в ревизора, которую Роберт Стуруа поставил и с залом, удалась: публика смотрит на происходящее почти глазами персонажей пьесы: верит в одно, потом внезапно убеждается в другом. Оттого, конечно, что игра — достоверна, а Хлестаков — блестящ.
Новизна этой «Версии» — идея двойника в одном лице: невольного самозванца и истинного ревизора. Того, кто выстроил легенду, проник в тыл событий, вблизи рассмотрел изнанку, добыл улики. Поймал на живца, то есть, на самого себя. Лихо затянутый узел финала укрупняет талант артиста и замысел постановщика. Два разных лица, два разных типа, два противоположных характера — простака и неумолимого судьи, явившегося покарать, слившись в облике Ивана Александровича Хлестакова, делают «Версию» и очень гоголевской, и очень сегодняшней. И уже не различить — мы ли из века в век ставим эту пьесу — или она давным-давно режиссирует нас.
Марина Токарева
