В театре им. Моссовета — беда. Один за другим его покидают звездные артисты, на которых идет зритель и которые гарантируют театру кассу. В конце прошлого сезона труппу оставил Виктор Сухоруков, а сейчас о своем уходе объявил и Александр Домогаров. В итоге из моссоветовской афиши вылетает восемь спектаклей, а значит, финансы в «Моссовете» поют романсы. Чем недоволен известный артист — об этом и многом другом мы говорим с Александром Домогаровым.
Домогаров объявил открытую войну художественному руководителю Марчелли. Как снаряды, воздух разрывают слова «гибель», «разрушение», «убит». Что неладно в моссоветовском королевстве?
— Сначала я написал директору Алексею Черепневу, что меня волнует художественная политика театра. Речь шла о постановке «Общага на крови» — дипломном спектакле курса Андрея Сергеевича Кончаловского, который теперь будут играть в Моссовете. Может, я чего-то не понимаю, но мне кажется, что на сцену театра имени Моссовета выносить это, мягко говоря, странно.
Я говорил: «Что вы делаете? Театр славен другими делами и постановками, а не чернотой и грязью». С этого начался наш разговор, а дальше — больше, и в результате мне было сказано, что я «неадекватен».
— Неадекватен в чем? Поясни.
— Неадекватен, то есть нахожусь в состоянии алкогольного опьянения. И вообще неадекватен в разговоре с и.о. директора театра. Услышав про свой «неадекват», спросил: «Значит, я больше не работаю?» Услышал: «Хорошо». «Значит, хорошо», — сказал я, и мне стало легче. Наверное, и Марчелли с Черепневым стало легче — они избавились от этого «снаряда», который в театре всегда готов взорваться.
— После разговора с директором ты для себя окончательно поставил точку? Типа гиря до полу дошла, ухожу из театра... Или, остыв, сказал себе: «Саша, тебя опять понесло»?
— Гиря до полу дошла — факт. Я себе сказал, что ухожу. Но не могу сказать, что у меня нет безумного сожаления о том, что ухожу из этих стен. Этот Дом меня приютил после 13 лет моей работы в Театре Армии. Когда в 1995 году Андрей Житинкин ставил свой спектакль «Мой бедный Марат», я пришел под крыло Павла Осиповича (Павел Хомский — худрук театра им. Моссовета с 2000 по 2016 гг.). Но теперь вижу, как рушится то, что было построено за эти 28 лет и еще за многие годы до меня.
— Прости, глагол «рушится» — очень сильный. Почему ты считаешь, что назначенный не тобой и не коллективом, а учредителем — Департаментом культуры — худрук Евгений Марчелли (не говорим: хорош он или плох) разрушает театр?
— Человек, приходящий в такого рода академический театр, приходит, как правильно сказал Виктор Сухоруков, в столетние кирпичные стены. Десятилетиями он строился, создавал своего зрителя, когда папа с мамой ходили в театр Моссовета и детей туда водили. А потом дети детей приходят туда же. У энного количества москвичей (и не только москвичей) есть привычка ходить именно в театр Моссовета.
Повторяю, в последние годы театр не хватал звезд с неба, но были крепкие и аншлаговые спектакли, которые привлекали зрителей, делали кассу. Это был хороший, структурированный, традиционный театр.
Прости, что о себе, но «Сирано» мы играли 12 лет. Я выходил – и если на каком-то из спектаклей видел последний балкон неполным, мне казалось, что это как-то «фу». На гастролях артисты всегда встречали своих же артистов: «Здорово! Вы приехали! Здесь — пельменная, а здесь — магазин». Сейчас же люди в театре друг другу кивают головами, и это в лучшем случае.
«Разговор начался нормально – без высоких нот»
— Любой театр проходит непростой этап, когда новый худрук приходит на смену старому. К вам пришел Евгений Марчелли, на которого руководство города делает ставку: что он выведет легендарный Моссовет (через год ему сто лет) на более высокие позиции. Что он такого сделал или не сделал, что тебя, ведущего артиста, зарабатывающего для театра, так взбесило?
— Два года назад его представили нам на сборе труппы, куда я, естественно, пришел. Он говорил нормальные слова, какие-то правильные вещи, и не скрою, я даже улыбался, легко воспринимая нового человека. У нас с ним было три встречи: первая заняла минуты четыре, когда он разговаривал с артистами труппы. Я рассказал о себе, о Польше, где у меня в Кракове был спектакль и работа в кино. Он сказал, что мои спектакли видел, и — до новых встреч. Все!
Следующий разговор состоялся, когда пришел новый директор — господин Черепнев. Уже ушел Виктор Сухоруков из труппы, и после его ухода я напросился на разговор с Черепневым и Марчелли.
— То есть ты первый сделал шаг навстречу?
— Да. Разговор начался нормально — без высоких нот. Но директор вдруг произносит: «У нас в театре форс-мажор, заболел такой-то артист». — «Представьте себе, — говорю я, — вы (показываю на Марчелли) — главный врач больницы, вы (на Черепнева) — директор клиники. У вас лежит пациент — он называется «труппа». Пациент болен. Вы, не спрашивая историю болезни, ампутируете ему ногу. У вас больной остается на одном костыле, с одной ногой», имея в виду себя. «Если вам это непонятно, приведу другой пример: вы, господин Марчелли, — главный конструктор завода, а вы, директор, хотите построить новый истребитель МиГ и запустить его в небо. Но этот самолет должны собрать рабочие — а их у вас двое, и они знают, какой станок работает, а какой нет, где что заменить надо. Что же вы увольняете одного из старейших работников? Вы какой МиГ хотите создать?
С уходом Сухорукова вы уже убрали пять названий — у вас ума не хватило поговорить с актером, который вас ждал. И не рассказывайте журналистам, что вы не в курсе этой ситуации. Вы не можете не знать, почему у вас болеет «пациент»: вы же — главврач больницы. Вы должны выяснить причину болезни и почему у него болит нога, а не резать по живому».
Это я ему в лицо говорил еще в мае: «Вы рушите и ничего взамен не даете».
— Каков же был ответ?
— Марчелли только кивал и ничего не говорил. Потом, как мне рассказали (не знаю, правда это или нет), его реакция была такой: «Приходил Домогаров, поорал-поорал, послал всех… Но не уходит — и то хорошо». То есть все то здравое, что я говорил, было расценено как типа чайник сейчас вскипит, выкипит, ну и фиг с ним. Ну а попытка номер три — ты знаешь: разговор по телефону с директором. Это игра в одни ворота. За полтора года театр убит.
Я посмотрел три премьеры — «Восемь любящих женщин», «Жестокие игры» и «Мама». В первом — по моим ощущениям, глядя на сцену, видишь своих партнеров, которых вроде бы хорошо знаешь по работам в кино и театре, и не понимаешь, почему сцена их отталкивает. Я вижу, как Ольга Михайловна Остроумова придумала себе и то и это, а сцена не принимает.
Не понимаю, как объяснить, что Катя Гусева ложится на диван, и ей почему-то надо онанировать с маской? Я, может быть, дурно воспитан?
Не понимаю, почему Нелли (главная героиня пьесы Арбузова «Жестокие игры». — М.Р.) является девушкой легкого поведения. И почему при знакомстве с Терентием она должна держать куклу между ног и все больше проталкивать ее в промежность? Я уже не слушаю текст, а смотрю на это и думаю про себя: «Режиссер-постановщик, ты болен?..» Я об этом говорю.С трудом себе представляю, чтобы Павел Осипович сказал нам с Ольгой Кабо в «Сирано»: «А вот здесь ты достаешь фаллоимитатор и начинаешь тыкать в Роксану, доказывая что-то».
Можно по-разному прочитать текст, но докажи, что это правильно. Есть Кирилл Серебренников, который может нравиться или не нравиться, но он убедителен в этом. Спектакли Богомолова — не мое, но это — да, и талантливо по крайней мере.
— Твои претензии к новому руководству носят в основном творческий характер, а потому субъективны. Тебе не нравится — твои проблемы, а кому-то — очень даже нравится, за чем так следит учредитель. Но есть объективные показатели — касса, посещаемость и так далее. Может быть, с этой точки зрения все хорошо в театре Моссовета и новому худруку есть что предъявить.
— Мы с этого начали — большая часть зрителей, что ходит в наш театр, не принимает то, что сеет господин Марчелли. Продажи — посмотри, что с ними происходит, — это катастрофа. На «Жестоких играх» при всей мощной рекламе (даже при 70-процентной рассадке) немного мест занято, и зал не сплочен. Он, скорее, испытывает такое вязко-мерзкое ощущение.
«Ни Юрский, ни Тараторкин дочерей на работу не приводили»
— А какова атмосфера сейчас в театре? Отношения между артистами разных поколений? Моссоветовцы всегда считались дружными.
— Я думаю, руководство сделало то, что хотело: труппу растащили, рассорили, кому-то что-то пообещали. Кто-то из артистов понял, что ему надо спокойно дожить свой век, кому-то надо пристроить детей и внуков в труппу, что и происходит, и никого теперь это не смущает. Для начала худрук свою падчерицу ввел во многие спектакли, жена играет главные роли.
— Но, может быть, у них талант? Про падчерицу ничего не скажу, видела ее в одном спектакле, а Анастасия Светлова — очень яркая актриса.
— Время покажет. Все-таки талант собирает зал, и зритель голосует рублем. Я посмотрел спектакль «Мама» со Светловой — бенефисный спектакль, и роль бенефисная. Она действительно очень крепкая периферийная артистка, со всеми замашками театра вне Москвы. В ее игре для меня слишком много жима.
Да, есть понятие театральных династий, но почему-то ни Сергей Юрский, ни Георгий Тараторкин своих дочерей, которые являются актрисами, в театр Моссовета на работу не приводили. Они себе этого не позволяли. Театр не подвластен был личным амбициям, личной заинтересованности.
— Когда худрук назначает жену и дочь на главные и не главные роли (и не только в театре Моссовета), это значит, что другие актрисы их лишаются. Как женский состав театра Моссовета реагирует на это?
— Повторюсь: все хотят дожить или спокойно существовать в театре. Когда меня спросили: «Ну и как тебе «Мама»?», я сказал, что могу назвать как минимум трех актрис в нашем театре, которые могут не хуже, а то и лучше это сыграть. Причем с большим притоком зрителей.
— Если бы ты был худруком, пришедшим в новый коллектив, а у тебя жена — хорошая артистка… Как Высоцкая у Кончаловского…
— Я тебе клянусь могилой своей мамы: никогда. Если бы у меня была патовая ситуация, и у меня ушли бы все артистки, только тогда я назначил бы жену, понимая, что подписываю себе смертный приговор. Мне кажется, что худрук должен это делать только в крайнем случае.
— Ты открыто объявил войну Евгению Марчелли — как разрушителю твоего Дома. Почему ты пошел ва-банк? Мог поступить, как Сергей Гармаш, который, будучи не согласным с новым руководством «Современника», зачитал письмо на труппе, хлопнул дверью и ушел. А ты войной пошел...
— «Снаряд» лежит в окопе, и неизвестно, когда рванет. Я думал, что эта идея как-то их сдержит. Страх объясним: лучше не трогать и не разминировать, а то бабахнет. И у меня была идея, что я спокойно дождусь их ухода. А то, что Марчелли уберут, я нисколько не сомневаюсь. Через какое время уберут — другой вопрос.
— Ты такой наивный? Департамент культуры никогда не сдает назад. Даже если видит, что прокололся, как в случае с «Современником».
— Я не наивный. Я знаю только, что это долго продолжаться не может. Скоро столетие театра, и я давно задавал вопрос себе и директору: «А кто придет поздравлять? И с чем вас поздравлять?..»
— Не секрет, что Евгений Марчелли предлагал тебе работу в новой постановке «Гамлет» — роль Клавдия. Но ты отказался. Почему?
— Марчелли заявил, что ни одна из существующих постановок «Гамлета» ему не нравится. А мне понравилось и то, что когда-то создал Козинцев, и американские, и английские постановки. Но после 50-минутного разговора его с артистами я понял, что у него нет концептуального решения. Гамлет для него — разрушитель, а текст Пастернака: «Я припаду губами к вашей длани» — вообще нудно и долго. «Позвольте поцеловать вашу руку» — куда проще. Поэтому Марчелли переписывает Пастернака (!!!).
Потом он сказал, что будет бассейн и что Клавдий с Гертрудой давно любят друг друга, а Гамлет только им мешает. Послушай, у меня ребенок учился в замечательной школе с углубленным изучением английского, немецкого и французского: там люди в десятом классе сочинения лучше писали, чем тот перевод, который я получил от нового худрука.
Марчелли нужны артисты, не задающие вопросов типа «зачем и что я здесь делаю?» — ответа не будет. Потому что им надо отвечать, надо соответствовать их уровню.
Почему с Кончаловским так легко работать? Он настолько высокоинтеллектуален, настолько образованный человек, и ты всегда получишь ответ, которого не ожидаешь. Скажем, ты не понимаешь, почему Астров в «Дяде Ване» должен сидеть и пить водку. Но на следующий день режиссер приходит и говорит, что ночь не спал, прочитал 250 писем Чехова и нашел ответ на твой вопрос. А ему 80 лет тогда было, ему не нужно пальцы гнуть, чтобы попросить артиста сделать то, что он хочет. Нет, он ночь не спит, ищет, чтобы сказать тебе, что в таком-то письме Чехов написал…
«Пятнадцать лет после Марчелли потребуется для восстановления театра»
— Тебе не страшно, что ты в этой войне один?
— Страшно. Страшно… Я не думал, что труппа так расколется… Думал, что у людей есть уважение к себе и достоинство. Помню, как некоторые актеры и сотрудники театра общались с Павлом Осиповичем, — подобострастно, склонив спины и головы. Точно так же они ведут себя с новыми начальниками. Я же тоже артист, но до чего же мне это противно!
— Помимо тебя в труппе Моссовета еще есть громкие имена — Павел Деревянко, Валентина Талызина, Екатерина Гусева, Евгения Крюкова. Почему они не выступают, не поддерживают тебя в твоем праведном гневе?
— Я думаю, что у них деньги — в другом банке.
— А может быть, ты объявил войну, потому что сам хочешь стать худруком?
— Ты второй человек, который задает мне этот вопрос. В театре мне было сказано: «Вы недовольны Марчелли, а если к вам придет Богомолов и поувольняет 75 процентов труппы?» — «Да, придет. Но талантливый человек придет. Потому что он способен и творчески состоятелен», — сказал я. Что же касается меня в качестве худрука — это нереально. Даже если некому было бы возглавить театр, я бы взял самоотвод. Ради Христа, я помогу, готов репетировать, работать с молодыми артистами, как помощник режиссера, но не худрука.
Я никогда не хотел крови. А сейчас я хочу.
— Ты никогда не был кровожадным и злым.
— Гипотетически я хочу крови тех, кто предал театр имени Моссовета внутри. Тех, кто еще год назад не мог поднять и головы, а сегодня многое диктуют в театре. В том числе и Марчелли. Это в основном не артисты.
Ведь как просто подчинить себе труппу! Если бы я, как ты говоришь, был художественным руководителем и при этом подлым человеком, наверное, для начала я всех рассорил бы: кого-то придвинул к себе, кого-то отодвинул, создал бы коалицию, и тем самым труппа пришла бы в состояние внутренней войны, артисты сами бы себя сожрали. Тем самым я смог бы избавить себя от лишних подписей под документом «Увольняю». И для себя как для руководителя расчистил бы пространство для деятельности, а потом привел бы людей, которые мне нужны.
Это я с большим стебом говорю. А если не по стебу — 15 лет после Марчелли потребуется для восстановления театра. Минимум! Надо создать труппу, заставить артистов работать, пригласить тех, кто будет задавать вопросы, создать режиссерскую коллегию, которая будет работать с артистами, а не говорить, куда им надо ходить по сцене.
— Ты думал о другом варианте развития событий? Вот новый худрук — умный и хитрый, знающий, как разговаривать с первачами, подобрал к Домогарову и Сухорукову ключи, и все: волки сыты и овцы целы.
— На словах поначалу так и было: мы хотим улучшить, развить и т.д. А на деле в чем эти улучшения? В том, что на вопрос артистки о нашем легендарном спектакле «Дальше тишина» с Раневской и Пляттом взрослый, 65-летний человек говорит, что это «пыль» и не искусство. Это как?..
Я Черепневу сказал: «Представьте, у меня труппа 85 человек. И среди них есть один вечно недовольный гад. Открытую войну объявил. Чем недовольный? Да хрен его знает. Что бы я сделал? Я бы вызвал его: «Уйдите все из кабинета», — сказал и спросил бы гада: «Чего ты хочешь? Давай разговаривать. Я тебя не устраиваю?» Я же это открыто говорю.
А Марчелли устраивает дешевые перформансы под ТикТок (против ТикТока ничего не имею, но он же худрук!). Это худрук, который должен поговорить с каждым из 85 и понять, какие проблемы в разных актерских поколениях. Он не может поговорить со мной как мужик с мужиком? Боится? Ну, посадите меня в клетку, тогда я вас не укушу. А директор предлагает быть парламентером между мной и Марчелли — смешно!!!
— Значит, худрук Марчелли недоговороспособен?
— Он вообще не способен для разговора. Может быть, мы нашли с ним общий язык, а может быть, нет. А он добился того, что я ухожу. Этот «снаряд» они вырыли и, не разминировав, вынесли — пускай на стороне взорвется. И теперь у Марчелли вообще развязаны руки.
«Живу полгода без зарплаты»
— Ты сравниваешь свое положение с положением Сергея Гармаша, ушедшего из «Современника»?
— Плохо «Современнику», хотя там осталось несколько серьезных артистов в женском составе. И там худрук тоже вытравил большого артиста. Но рано или поздно этой ситуации придет конец. Я не думаю, что руководство Департамента культуры не видит, что происходит в театре Моссовета.
— Состояние войны предполагает какую-то стратегию, тактику в нападении и обороне. В одном из интервью ты пообещал сидеть в первом ряду и наблюдать падение «врага». Что это значит?
— Я буду ждать — это позиция ожидания и нападения одновременно. Нападу, когда Марчелли этого не будет ожидать. Буду следовать за ним по всем городам после того, как его снимут. И буду сидеть в первом ряду на всех его спектаклях — я хочу увидеть, как он будет разрушать другие театры. Поверь мне, что я найду три вечера — день прилета, день отлета и один вечер на спектакле, чтобы насладиться гибелью человека. Моральной гибелью.
— И давно ты такой, ну… не могу подобрать точного слова?
— Меня так научили жить за последние полтора года. Я добрый человек. Вот представь, ты приходишь в мой дом и начинаешь крушить мебель, зеркала, бить стекла. Я не буду тебя останавливать, но скажу: «Перестань». А ты за свое — крушишь, бьешь. А подожду, потом спрошу: «Разбила? Успокоилась?» Соберу, что осталось, уберу осколки, буду ждать, когда ты скажешь: «Сань, что-то я как-то не туда…» А я попрошу объяснить причину — зачем ты это сделала? Но лучше бы ты со мной заранее просто поговорила. Ну, как-то мы нашли бы с тобой общий язык.
— И все-таки — ты уходишь? Насколько я помню, ты и при Хомском «уходил».
— Раньше, когда я делал такие заявления, это была ссора в семье. А сейчас совершенно трезво говорю: «Ухожу».
— Материально много теряешь?
— Я живу как-то полгода без зарплаты — и ничего, нормально себя чувствую. Хотя деньги лишними не бывают никогда. Но, уходя, теряю все — душевно и сердечно.
— Последний вопрос. В середине марта назначен спектакль с твоим участием «Ричард III» и сразу после этого — гастроли в Петербург с ним же. Они состоятся, если ты уходишь?
— Это не ко мне вопрос. Я написал директору, что гастроли состоятся, я не подведу людей, которые месяц назад выкупили все билеты в БалтДоме на «Ричарда», и репетиции состоятся. А он мне ответил: «Спектакль отменяю. Гастроли тоже. Шантаж неуместен».
Марина Райкина
