Александр Филиппенко: Историю переписывают наперсточники

При всей зависимости актерской профессии ты всегда можешь выбирать и отказываться. Отказ — моя самая главная возможность, которой я всегда пользуюсь. В этом хочу участвовать, а в этом — нет, извините. Критерием является мое личное отношение, и дай бог, чтобы у каждого оно было.

«Иногда я врал для смеха, никогда не врал для лжи»: пятьдесят лет я обращаюсь к современникам с этим посланием; оно как вошло в меня в 1961 году в Физтехе (диплом назывался «Физика быстропротекающих процессов»), так я его и несу. «Василия Теркина» я читал на целине, в агитбригадах, на вечерах Физтеха. В студтеатре МГУ «Наш дом» мы открывали людям тексты Аксенова, Довлатова, Жванецкого: все было советской властью запрещено, она решала за меня, что можно, что нельзя. И вдруг появилась возможность выбора — ходить на этот спектакль или не ходить, ехать за томиком Саши Черного в «Лавку писателей» или нет. И я ехал. Тогда я очень хорошо понял: у человека всегда есть возможность выбора.

Молодежи сегодня тяжело отказываться, а легкомыслие портит нутро — ничего с этим не поделаешь, портит. У каждого молодого человека в 1960-е годы был Бродвей — улица, на которой ковался характер. «Обратите внимание на меня, я не как все. Я не на баррикадах, но я и не в строю. Меня уважайте за то, что я по-особенному завязываю галстук, у меня красные носки и кок. Я решил прийти и пришел. И никакой местком-профком мне не указчик!» Мой Бродвей был в Алма-Ате между ТЮЗом и оперным театром, на улице Калинина. Когда ракета отрывается от стола, самый важный момент — отделение первой ступени. В личной системе координат важно сделать первый шаг от нуля до единицы.

Этический фундамент этой системы оказался такой крепкий, что до сих пор держится: 1960-е годы были последней утопией XX века. Антивьетнамские демонстрации в Америке, Пражская весна в Чехословакии, студенческие бои в парижской Сорбонне, панки в Лондоне — эти вольнолюбивые настроения вошли во многих. После Пражской весны закрыли театр «Наш дом», сказав, что в Чехословакии все начиналось со студенческих театров. И выкинули нас на улицу, хотя за год до этого тот же партком давал нам грамоты за идеологическое воспитание молодежи. Опыты литературного театра я продолжаю с тех пор и упрямо читаю Зощенко, Довлатова, Солженицына.

Для нашего поколения все резко изменилось 21 августа 1968 года. Это был Рубикон, страшный удар. До этого еще была вера в социализм с человеческим лицом. Мы сейчас подходим к такому 21 августа у нас.

Свобода — мимолетна, свобода — быстропротекающий процесс. А наша демократия, добытая в начале 1990-х, второсортна. 19 августа 1991 года так легко было все сделать! Вернувшись домой от Белого дома, дозвонился в ночь с 19 на 20 августа товарищу в Прагу. Он сказал: «Саша, у них ничего не выйдет, если ты мне дозвонился! Все перекрыть надо было!» 21-го оцепление уже стояло будь здоров, но время ушло.

Сейчас общая фраза: «Не было бы хуже». Процессы накопления этого «хуже» происходят незаметно. А власть — она хитрая, любит втянуть в игру. Не надо с ней иметь дела! Пусть она руководит бандитами, нефтью. Когда сейчас читаю Есенина: «И первый свой бокал я пью за здоровье нефти», в зале оглушительный хохот стоит, а Есенин это в 1923 году написал.

С программой «Демарш энтузиастов» с текстами Аксенова, Высоцкого, Жванецкого, Довлатова много езжу по стране. И с вечером стихов поэтов-лагерников, который принес когда-то в театр «Практика» Эдуарду Боякову и предложил ежегодно отмечать День памяти жертв политических репрессий 30 октября. В репертуаре «Практики» — мой моноспектакль «Один день Ивана Денисовича». Родители приводят на него детей, и у них шок от того, что они считали ГУЛАГ чем-то вроде татаро-монгольского ига, а оказывается: было только что.

В начале декабря впервые прочту со сцены Международного Дома музыки солженицынские «Крохотки», Наталья Дмитриевна Солженицына дала добро на то, чтобы я их читал. Хочу, чтобы эти философские зарисовки прозвучали для современного молодого зрителя. И дальше все буду делать для того, чтобы фамилия Солженицына была на афишах театров и филармоний, потому что знаю: эти тексты нужны в Москве и Питере, Самаре и Челябинске, Нижнем Новгороде и Тольятти, Новосибирске и Иркутске — везде! Всюду есть такие зрители и слушатели, которые приходит за кулисы, чтобы сказать: «На ваших выступлениях думать надо, ухо отвыкло от стихов». Мне дорого в согражданах умение услышать, и я работаю, чтобы уши людей не зарастали.

Почему я в конце 2010-го обращаюсь к людям с «Крохотками»? Часто бывало, что выступаю с рассказами о правде 1968 года, а по глазам вижу, что не очень ее воспринимают. Это для меня 1968 год — настоящее время. Помню его плоть и кровь.

Короткой общественной памятью широко пользуются в целях подмены. Один из шоков — юбилей Высоцкого. Так перевернули его жизнь и судьбу, подмена произошла на глазах. Нынешние наперсточники переписывают историю так лихо, будто уже нет живых свидетелей. А живые свидетели — это мои авторы и их произведения. Они мной вещают, да и я сам многое помню.

Понимаете: если то, что делаю, не будет окрашено моим личным отношением, это не дойдет до зрителя. Гражданская позиция актера, публичного человека должна ясно читаться и должна быть слышна. В день рождения Андрея Сахарова 21 мая в Сахаровском центре проходят маевки. Экономический кризис произошел от кризиса доверия: все доверяли банкам, а они надули нас. Организаторам сахаровских маевок я доверяю безоговорочно, и кризисов у нас не случалось: выступаем, деньги собираем, отдаем семьям политзаключенных.

Но не один Филиппенко за настоящую культуру радеет. В Тольятти летом выступал вместе с 16—18-летними исполнителями и дирижерами. Рок, классическая музыка, литература... Молодежь исполняет огромные музыкальные произведения, классику и авангард, партитурами обмениваются по мейлу, работают у Спивакова, в новосибирской опере, в Челябинске. А потом съезжаются и выступают на берегу Волги!

«Джаз — гениальная стилистика, — сказано Довлатовым. — Джаз — это мы сами в лучшие минуты нашей жизни, когда в нас соседствуют душевный подъем, бесстрашие и откровенность». Так стараюсь жить.

Екатерина Васенина