На Зальцбургском фестивале показали две постановки по текстам, созданным с паузой в 2,5 тыс. лет. Один написан афинским трагиком, другой — современным романистом. Тем не менее в спектаклях «Персы» и «Лошадь заходит в бар» обнаружил общие черты Алексей Мокроусов.
Перед началом «Персов» зрителям предлагают взять беруши. Самые доверчивые тут же затыкают уши, а зря — музыка в спектакле Ульриха Раше не так и громка, хоть и звучит все четыре часа, прерываясь лишь на антракт; музыканты играют вживую, по краям сцены и в больших ложах по бокам (композиторы Ари Беньямин Мейерс и Нико ван Верш).
Хор (Катя Бюркле и Валери Чепланова) и мать Ксеркса (Йоханнес Нуссбаум) Атосса (Патриция Жолковска) стоят на огромном поворотном круге, вынесенном в партер,— ради него сняли первые ряды кресел. Актрисы ни секунды не находятся в покое, все время идут против движения круга, даже когда молчат. Сзади — еще один, больший круг, там персидская армия, точнее ее остатки. Грек Эсхил создал пьесу о поверженном противнике, но это не агитка или осмеяние, а трагедия войны, бессмысленной гибели и материнского горя, и текстов такой силы в истории мало. В основе сюжета — Саламинское сражение, где греки разбили на море мечтавших отомстить за давний проигрыш при Марафоне персов. Пленных не брали, погиб цвет персидского флота, ход войны, а вместе с ней и средиземноморской истории переломился.
49-летний Ульрих Раше выступил и как художник, что для него привычно: недавно критики признали лучшими декорациями года его сценографию «Разбойников» в мюнхенском «Резиденцтеатре» Мартина Кушея. Раше — новая звезда немецкой сцены. Последние два года его постановки приглашают на престижные «Театральные встречи» в Берлине — это как дважды подряд выиграть Олимпиаду.
В «Персах» используется стробоскоп, но, как и звуки, тоже в щадящем для зрителя режиме. Куда сильнее действует хоровой речитатив, особенно когда текст повторяется несколько раз. Режиссеру секунд не жалко, одна первая сцена идет около часа. Но в конце понимаешь — могла бы и два, и три, настолько завораживает ритм вечной истории.
«Персы» — копродукция фестиваля с театром Франкфурта, спектакль войдет в репертуар в сентябре, билеты на премьеру распроданы. Другой спектакль Зальцбурга — тоже копродукция, на этот раз с венским «Бургтеатром». «Лошадь заходит в бар» поставлен по роману еврейского писателя Давида Гроссмана, получившего за него Международную Букеровскую премию (за лучший иноязычный роман, переведенный на английский). Гроссман — писатель неудобный для общества, у него вечно своя точка зрения на болезненные для израильтян вопросы, будь то отношения с арабами или будущее страны.
Режиссер и сценограф Душан Давид Паричек ценит задачи повышенной сложности — он, в частности, автор первых постановок пьес Эльфриды Елинек и Петера Хандке. В «Лошади» его ждала сложная история с неожиданными поворотами и массой извилистых ходов. Могло быть и попроще, но роман не готовая пьеса, да и ощущение времени было бы другое.
Стендап-комик (его играет Самуэль Финци) в день своего 57-летия устраивает самое необычное шоу своей жизни, рассказывая о том, о чем со сцены обычно не говорят даже юмористы,— здесь и холокост, и похороны родителей, все перемешано с обычными для жанра анекдотами и подначиванием публики, что в другой вечер воспринималось бы дежурным юмором. Не все в публике готовы к такому: соседка сзади беспрерывно строчит эсэмэски, к ней бегут телевизионщики, но это подсадная утка, старая знакомая героя, пришедшая к нему на вечер, чтобы вспомнить юность (Мави Хёрбигер). Спектакль выходит на ту же орбиту, что и «Персы»: это античность наших дней, поневоле редуцированная, приспособленная к веку мыльных опер, телешоу и «Инстаграма». Проблемы множатся, пафос исчезает, горе растворилось в интернет-лайках. Играющий три часа без антракта Финци мастерски передает ощущение потока, лавы времени, точнее грязевого селя, обволакивающего современника с нежностью голодного питона. Актерские трудозатраты до изнеможения объединяют оба спектакля. В «Лошади» масштабы крошатся на глазах, Парфенон превращается в мраморную пыль. В финале герой Финци подбрасывает вверх гвоздику с металлическим наконечником, и та буквально впивается в потолок; он говорит: «А теперь я устал». Понятно, что усталость эта — не просто временная, она хроническая, что фраза не о конце спектакля, но и конце времени в целом. Греки, конечно, удивились бы такой легкой сдаче судьбе, но у них и опыт другой
