Стинг сидит на табурете на репетиционной базе в Лос-Анджелесе, расположенной на Сансет-бульваре. Он покачивает бас-гитарой и ждет, пока ударник Винни Колайута начнет отсчет в «50.000» — трагической и в то же самое время веселой песне, посвященной Боуи, Принсу, Лемми и другим музыкантам, которых мир потерял в прошлом году. Трек фигурирует на диске «57th & 9th» — первой рок-записи Стинга за 13 лет. Из-под серой футболки артиста выглядывает спрингстиновский бицепс — от вида этих мускулов женщины средних лет с трудом переводили дыхание на акустическом концерте музыканта за день до этого. Из-за стены доносится глухой рев — в соседнем помещении репетируют KISS. «А ты знаешь Джина Симмонса, — спросит меня позже Стинг. — Интересный человек».
Колайута начинает отсчет палочками, и австралийская съемочная группа начинает работать — камера постепенно приближается к его лицу. Стинг останавливается и протягивает пальцы в сторону объектива, чтобы остановить его движение. «Давайте без соплей, а?» Его пресс-атташе хихикает, но Стинг делает брутальное лицо и говорит: «Всегда хорошо проверить».
За три дня, проведенных со Стингом, он полностью разрушил свой образ рок-бога, который относится к себе с излишней серьезностью. Иногда он даже говорит глупости: например, он без ложной скромности заявляет, что получил награду от BMI за то, что «Every Breath You Take» прозвучала в Соединенных Штатах 13 миллионов раз. «Это же типа много», — говорит он, сделав брови дугой. Это было вскоре после того, как он восхищался поступком Дилана, который решил передать «меня там нет» людям, которые хотели ему вручить Нобелевскую премию.Стинг не против пошутить над тем, что его считают фактически эгоманьяком, который играет на лютне и практикует тантрический секс. «Люди ко мне все время подходили и говорили, что больше не хотят слышать лютню, — говорит он в перерыве, сидя на парковке, скрестив ноги — мы сбежали туда, чтобы не слышать рев Джина Симмонса. — А я им говорю: «А что уж такого в лютне?» Он делает паузу и улыбается. «Думаю, что этот инструмент излишне монти-пайтонизирован».
Окей, Стинг действительно никогда не был рок-клоуном. «Я думаю, что смерть — это самая интересная тема в любой форме искусства — будь то литература, поэзия или опера, — говорит мне певец за месяц до этого, когда мы разговариваем с ним о «50.000» в его нью-йоркском доме. Он только что показал мне фото 1962 года — на нем была улица в британском Ньюкасле, где он вырос. Теперь там все превратилось в пыль — нет ни дома, ни родителей, ни верфи. Рассматривание карточки вводит его в меланхолию, и от этого эмоционального состояния он сейчас получает больше удовольствия, чем от любого другого. «Поп-музыка обычно пишется о подружках, машинах и цвете твоих ботинок», — говорит Стинг. Острое понимание банальности поп-музыки — это как раз и есть та причина, по которой певца считают эгоманьяком. Это длится уже давно — примерно со времен «King Of Pain», когда все стали думать, что артист слишком серьезно к себе относится. Он гладит своего пойнтера по кличке Компас. «Мне 64 года, большая часть жизни уже прожита. И тогда, когда та или иная икона культура умирает, ты принимаешь ее смерть абсолютно по-детски. Ты думаешь: «Ну как они могли умереть?».
Он радостно признается, что является трудоголиком, а еще он проспал рождение первого ребенка. Тут я спрашиваю, достаточно ли у него времени для того, чтобы следить за шестерыми детьми — двое из которых являются музыкантами — на фоне концертов и процесса звукозаписи. «Это хороший вопрос, — говорит он. — Если бы они по этому поводу когда-нибудь возмутились, я бы ответил полушутя: «По каким-то причинам вы выбрали меня родителем. Не я выбрал вас, это вы выбрали меня». Они сразу перестали бы чувствовать себя жертвами. Но с ними все прекрасно. Думаю, надо сказать спасибо их матерям». Он на секунду останавливается. «Идеальный ли я отец? Нет. Меня самого воспитали не очень, так что я даже не представляю, что надо делать, чтобы быть идеальным». Мы уговариваемся продолжить общение через несколько недель. На пути через гостиную, заставленную книгами, я обращаю внимания на картину — с лампочкой посередине. «О, это Баския, — с обезоруживающей простой говорит певец. — А лампочку сделал Энди Уорхол». Следующую фразу он произносит шепотом. «А потом все в свои руки возьмут внуки. Они даже не знают, кто это такие, — он усмехается. — И это круто».
Стинг назвал новую пластинку в честь перекрестка на Манхэттене, который он пересекал каждое утро на пути в студию. Там он останавливался и несколько мгновений медитировал, размышляя о дне, который будет, и дне, который прошел. Большую часть времени он проводит в Нью-Йорке вместе с женой — кинопродюсером Труди Стайлер. Их дети выросли, и теперь они одни в пустом гнезде. Он ценит, что на Манхэттене никто на него не обращает внимания. «Люди здесь внутри своих собственных телешоу, — говорит он. — Они могут остановиться и сказать: «Эй, Стинг, мне нравится твоя музыка», «Эй, Стинг, ты отстой». Но потом они все равно идут дальше».
За последние десять лет Стинг всеми способами увиливал от записи рок-альбома, Помимо лютневого альбома, о котором мы уже говорили, был еще сборник оркестровых версий его лучших хитов, реюнион The Police, и странноватый проект «The Last Ship» — мюзикл о его детстве в Ньюкасле, который выстроен вокруг образа верфи. Конечно, коммерческим успехом и не пахло. Стингу даже пришлось подхватить главную роль, чтобы встряхнуть вялые продажи билетов. Но музыкант все равно насладился работой.
У него сложные отношения с Ньюкаслом — на новом альбоме есть песня под названием «Heading South On The Old North Road», которая рассказывает о побеге из родного города. Вдобавок он замечает, что лучшей песней других популярных рокеров из Ньюкасла — The Animals — является «We Gotta Get Out Of This Place». Это была одна из любимых песен Стинга в те времена, когда он разносил молоко вместе с молчаливым отцом в предрассветные часы. Его родители по каким-то причинам поддерживали брак, который был изрядно подточен неверностью, и Стингу не терпелось уехать из Ньюкасла подальше. «Я всегда воспринимал себя как беженца, — говорит Стинг. — Причем не только из моего родного города, но и из страны. Я живу в Нью-Йорке, но я не американец. Изгнание — это удобная точка зрения для любого художника. Посмотрите на кого-нибудь вроде Джеймса Джойса». Он тут же добавляет: «Не то чтобы я — чертов Джеймс Джойс».
Трехлетний Стинг в Ньюкасле. Courtesy of the Sumner Family
В отличие от предыдущих сольных альбомов, где песни и аранжировки по большей части были подготовлены и отполированы заранее, Стинг на этот раз пришел в студию ни с чем — ни текстов, ни мелодий, ни концепта. «Мы словно в пинг-понг играли — туда-сюда, — говорит он. — Сначала возникала басовая партия или что-то другое, а потом мы находили рифф или мелодию, которая нам нравилась».
Стинг фанатичный ходок — в Центральном парке вы можете часто его встретить. Он нарезает километры и в процессе думает о песнях. Но также ему нужно было написать слова. Тогда он отправлялся домой, делал себе чашку кофе, надевал тяжелое пальто и отправлялся с гитарой на маленький балкон, с которого открывается роскошный вид на башни Манхэттена. Он не позволял себе возвращаться назад, пока не напишет порцию текстов. «Я написал четыре песни за два дня, — говорит Стинг. — Было чертовски холодно».
Затем Стинг работал над треками в помещении, исполняя их для Труди. Ее Стинг считает своим самым жестким критиком. «Она никогда не скажет, что «это ужасно», — говорит он с улыбкой человека, который женат уже много-много лет. — Зато я могу».Как истинный «англичанин в Нью-Йорке», он старается держать язык за зубами по поводу Дональда Трампа, но при этом полностью удручен Брекситом в его родной Британии. «Схема Евросоюза была придумана еще Уинстоном Черчиллем в 1946-м, — дает небольшой урок истории Стинг. — Он сказал, что мы в Европе должны торговать между собой и тогда мы не будем воевать. Результатом были 70 лет мира на континенте. До этого мы вытряхивали друг из друга дерьмо примерно каждое столетие. И что будет теперь?»
Стинг — активист с более чем 30-летним стажем, но в последнее время сидит тихо. Они с Труди Стайлер по-прежнему руководят организацией Rainforest Foundation Fund. Кроме того, есть ряд небольших проектов — в частности, ведется помощь людям в более чем двадцати странах в субэкваториальной части мира. «Если ты знаменитость, медиа обычно идут в ту сторону, куда ты указываешь, — говорит он. — Но я уже наигрался».
Политический посыл в его песнях тоже изменился. Мы говорим о «We Work The Black Seam» — его горькой песне 1985 года о тэтчеризме, опасности ядерной войны и печальной судьбе шахтеров Ньюкасла, которым угрожала потеря работы. Теперь он больше осведомлен о том, почему позакрывали грязные шахты, и о необходимости ядерного оружия. «Если мы собираемся противостоять глобальному потеплению, я думаю, что придется обращаться к атомной энергетике как к мощному источнику энергии». Внутри его ждет группа, но он хочет быть идеально точен. «Но слушай, я же все-таки не ученый».
Между двумя нашими встречами мне исполнилось 50, а Стингу — 65. Теперь он готов поговорить о своем возрасте. И это несмотря на то, что во время нашей первой встрече он заявил, что вообще не знает, сколько ему лет. Сейчас Стинг, наверное, к раздражению многих, выглядит где-то на 38. Причем совсем не случайно. Каждое утро он наматывает круги в бассейне на протяжении часа — прослушивая концерты Баха и исполнении Йо-Йо Ма. Затем он занимается пилатесом. Музыкант называет себя «тщеславным и дисциплинированным». Я интересуюсь, не позволил ли он себе набрать десяток килограмм после тура. Он смотрит на меня как на сумасшедшего: «Черт, нет, конечно! Я бы убил себя. Просто бы умер со стыда. Я просто фашист по отношению к своему весу».
Единственная поставленная задача, которую Стинг провалил, — это возвращение к вегетарианской диете. Ко второй встрече со мной он обещал отказаться от мяса, но этого не произошло.«У нас есть ферма в Англии, где мы держим рогатый скот, так что я подумал: «Пусть лучше я сам их буду есть», — говорит он, пожимая плечами, — Вообще я знаю, что с мясом надо завязывать, потому что нечего губить окружающую среду».
Со всеми этими разговорами о самосохранении у вас вполне может возникнуть идея, что Стинг думает, что он особенный и рассматривает варианты жить вечно. Не совсем так. За день до своего 65-летия он выступил перед сотней тысяч человек на финале по австралийскому футболу (местный аналог Супербоула) в Мельбурне. Собственно день рождения он провел в гостинице по большей части в одиночестве, размышляя о том, что большая часть жизни уже прожита и осталось не так уж и много.
Вы не поверите, сколько времени он тратит на обдумывание смерти и рефлексию по ее поводу. Его родители умерли относительно молодыми, и Стинг пропустил их похороны. У него были гастрольные обязательства, но теперь он полагает, что это была ошибка. Также он не может смириться с тем фактом, что придет пора уходить. «Я думал о смерти с тех пор, как был ребенком, — говорит Стинг, получивший католическое воспитание. — У меня в голове все время была карусель по поводу духовной составляющей жизни. Детство в религиозной семье смешалось с идеями о вечности, бесконечных муках и постоянном пребывании, например, в раю. Меня терзала такая перспектива. Постепенно я стал одержим этими размышлениями, и, возможно, со временем это превратилось в болезнь».
В попытках разобраться с природой смертности Стинг чего только не пробовал. Например, он испытал воздействие аяхуаски — популярного психоделического препарата растительного происхождения, которое применяли на спиритуальных церемониях в Южной Америке. «Я думаю, что это была такая репетиция состояния смерти, — говорит он, замечая, что ни с каким получением удовольствия этот наркотический опыт связан не был. — Каждый раз приходилось как следует набираться храбрости. Вся твоя жизнь предстает перед тобой в одном облаке. Я могу говорить об этом только в общих чертах. Большинство людей умирают в состоянии полной паники. Для них это террор. Я оцениваю это по-другому. Нам всем суждено умереть. И обязательно должен быть способ уйти с миром и принять все это».
Слушая, как Стинг и его группа играют песни с «57th & 9th», первое, что ты отмечаешь, — это как много в них воздуха. Ты слышишь каждую инструментальную партию отдельно. Любите ли вы Стинга или ненавидите Стинга, нельзя сказать, что его песни скатываются в какофонию или страдают от недостатка идей. В них есть отчужденность — потому что Стинг не дает почувствовать себя на сто процентов. Это качество есть и в нем самом. Такое впечатление, что он всегда готов нанести упреждающий удар, чтобы собеседник ни в коем случае не застал его врасплох. «Мы с ним играем уже 27 лет, но я не могу сказать, что мы особенно близки, — говорит его постоянный гитарист Доминик Миллер. — Я помню, как мы встретились впервые, и мой инстинкт сразу мне подсказал: «Не приближайся к нему слишком близко на личном уровне — все время должна быть эмоциональная дистанция, — Миллер зажигает сигарету. — Но зато я могу очень близко подобраться к нему на музыкальном уровне».
Мироощущение Стинга как одиночки — это тот фактор, который уничтожил The Police всего лишь после девяти лет карьеры. «Группа — это демократия, — говорит Стинг. — Или видимость демократии. Внутри группы ты больше актерствуешь. Вообще это была группа Стюарта Коупленда. Он начал, он придумал название, это был его концепт». Я спрашиваю, была ли демократия в 1983 году, когда вышел диск «Synchronicity» и началась «полисмания». Он язвительно улыбается и снова пожимает плечами: «Нет».
Стинг по-прежнему дружит со своими партнерами по группе — и с Энди Саммерсом, и со Стюартом Коуплендом, с которыми он виделся до концерта в Hollywood Bowl в прошлом году. При этом он говорит, что реюнион-тур едва ли когда-то будет повторен снова. «Для меня круг завершен. Мы никогда не распадались официально. У нас все случилось вовремя. Для меня эта история завершена».
На репетиции Стинг — против его обычной репутации — выглядит расслабленным и милосердным. «Когда кто-то из нас делает ошибку, он просто принимает это, или неточность даже открывает нам какое-то новое направление», — говорит Миллер. Это серьезный прогресс относительно того Стинга, каким он был прежде. Когда я спрашиваю у него, откуда такая репутация диктатора, он качает головой. «Я был высокомерным старым стервецом. Теперь я более спокойный человек, — он делает паузу и дарит мне чеширскую улыбку. — Так я думаю, по крайней мере».
Умиротворенный Стинг предстал перед публикой на следующий вечер после президентских выборов. Пока граждане Манхэттена заливали горе перед концертом в Irving Plaza, Стинг осознавал, насколько аудитория травмирована результатом. Вместо нравоучительных замечаний он заставил зал петь британский слоган: «Сохраняем спокойствие, жизнь продолжается». Впрочем, нельзя было не отметить, что фраза «Посылаю С.О.С.» из «Message In The Bottle» прозвучала в исполнении зрителей чуть громче, чем обычно.
Еще более духоподъемный опыт ждал зрителей несколько дней спустя на концерте в Париже. Стинг заново открывал Bataclan — концертный зал, который был атакован исламскими террористами. Он обратился к залу по-французски. «Мы не простим это, — сказал Стинг. — Сегодня перед нами стоят две задачи. Первая — чествовать тех, кто потерял свою жизнь во время атаки террористов. Вторая — чествовать жизнь и музыку».
Проявление амбиций молодыми и прекрасными людьми часто могут оставлять неприятное послевкусие. Амбиции старых и все еще прекрасных людей могут внушать любовь. За день до репетиции, на которой мне удалось побывать, Стинг выступил в Музее «Грэмми» в Лос-Анджелесе. Он дал акустический концерт и пообщался со зрителями. Он не закатывал глаза в ответ на вопросы, которые ему казались банальными, и даже задавал свои. Например, соведущего вечера он спросил, сколько лет может занять прослушивание всех его сольных работ, выложенных на Spotify. Просто сольных треков, не включая The Police. Соведущий, конечно, пришел в замешательство, а Стинг сообщил ему: «Двадцать семь лет. Ты только представь себе».
Также он поделился новостью, что песня «I Can't Stop Thinking About You» попала на четвертую позицию в чарт «Adult Alternative», который суммирует количество радиопрокруток. Песен Стинга в чартах не было лет десять, и это обстоятельство для него много значило. Но это была не вся история — дочка Стинга Эллиот Самнер была в том же самом чарте, но на строчку выше папы. Об этом он аудитории не рассказал.
Зато я был в курсе. «Это просто фантастика, — поделился он со мной новостью за день до этого. — Она была в полном восторге и сказала: «О, папа, мы в одном чарте, — он делает паузу, и маска Стинга на секунду сползает с его рельефного лица. — У нее на самом деле было всего на одну прокрутку по радио больше».
Сложно понять, серьезно он это или нет. Но потом он выдает широкую зубастую улыбку. На какой-то момент Стинг перестал быть Стингом, а обернулся всего лишь гордым отцом. И, надо сказать, ему это очень шло.
Стивен Родерик
