Какие там звания, зачем они нужны? И даже Александр Анатольевич, даже Ширвиндт… Сидит Шура напротив Андрея Максимова, шесть вечеров подряд. Передача называется «Ушедшая натура», канал «Культура».
Шура говорит, Шура вспоминает. У Шуры немножко потух голос, а в остальном он красавчик. Шуре 88.
Шура — этого достаточно. И это очень много. Шура — это суть (к беззубому певцу с ударением на последнюю букву — «отшумели летние дожди» с шепелявостью, как у Горина, — отношения не имеет).
Шура это Шура. Как в советском хоккее были Мальцев, Харламов, Якушев, и не нужна фамилия на спине, не нужен даже номер, ты их сразу узнаешь по обводке, по катанию, по тому, как они держат клюшку. Шура — это стиль.
Артист — этого мало, Шура больше чем артист. Шура — человек. И пароход, хотя никогда никакого пафоса, величия он себе не позволяет. Шура — это вкус, эталон вкуса.
Шура всегда рядом, он друг. Ну а кто еще мог и должен был оказаться с беспримерным другом Андреем Мироновым в тот самый день, в тот самый час, на гастролях в городе Риге, 87-й год. «Шура, голова», — милый Фигаро обращается к графу Альмавиве по какому-то непредсказуемому дьявольскому сценарию, кто вообще мог написать эту пьесу? Миронов — большой, грандиозный артист — договаривал текст в смертельном бреду, а Шура, уже не граф, а лучший друг, тащил его за кулисы. И потом, когда врачи оказались бессильны, в каком-то «газике» из столицы тогда еще союзной Латвии в Москву, конечно же, Шура сопровождал погибшего на сцене Андрюшу.
Шура один как перст. С прекрасной женой, замечательным сыном, бесконечно любимыми внуками и правнуками. Шура вспоминает. И на его зов, на голос оттуда, с небес, приходят его друзья, которые и есть его жизнь. Горин, Захаров, Миронов, Державин, Рязанов, Кваша — они все здесь, рядом: услышали, вернулись. И Пельтцер, Аросева, Папанов, Плучек, Эфрос, Смоктуновский, Марков, Ефремов, Гурченко, Мордюкова, Тодоровский, Гердт, Гафт, Козаков, Броневой, Дуров, Волчек, Жванецкий… Без конца и края. Это и есть ушедшая натура.
В кино, кажется, Шура часто играет самого себя. Вот тот его проход вокруг вожделенного «Жигуленка», когда он встречал Муравьеву в «Самой обаятельной и привлекательной». Так импозантно, с шиком, блеском, смаком только Ширвиндт и может! Да, я милого узнаю по походке. А в «Вокзале для двоих» Рязанов вообще назвал своего тапера Шуриком, Александром Анатольевичем, и самые главные слова отдал ему и Гурченко: «Спешите жизнь переменить!».
У Шуры есть то, чего нет у очень многих людей: собственная ирония к жизни. Без желчи, без зависти и поиска врагов. У него все люди хорошие, а про плохих он тут же забывает. У Шуры ирония добрая.
Когда говорят «гражданская позиция», Шура болезненно морщится. Он этого не любит, хотя и уважает темперамент своих любимых товарищей. Но ему это не нужно, он вне политики. Так кажется.
Безупречный вкус, стиль и такт — вот его документы, его гражданская позиция. Она позволяет ему сохранять лицо, а значит, репутацию в любых ситуациях. Хотя специально Шура об этом не задумывается, не играет лицом. Он просто очень органичен по жизни.
Некоторые близкие Шуре коллеги безупречно вели себя в тоталитарные советские годы, властям никогда не кланялись, а в «свободные» скурвились, не выдержали «медных труб». Шура выдержал всё, прошел меж искушениями, соблазнами, как ас из «Формулы-1», ни разу не вляпался.
«Я научилась просто, мудро жить…» Это Ахматова. Ну да, учителя хорошие были: Сталин, Берия, ГУЛАГ, товарищ Жданов, расстреляли первого мужа, Гумилева, посадили сына и другого мужа… У Ширвиндта не все так трагично. От мерзостей, неприятностей, нелепостей жизни Шуру всегда защищала умная, добрая ирония. Поэтому «просто и мудро» — это и про него тоже.
Шуре 88. «До ста двадцати» у нас говорят, правда? Он еще позовет всех своих на огонек, и они опять придут, слетятся к нему как миленькие. Пилите, Шура, пилите, говорите, вспоминайте. Пока вы это делаете, они живы. Ушедшая натура.
Александр Мельман
