"Больничка"

Вместо предисловия.

Сейчас молодые люди как огня боятся служить в армии. Это не модно. Бытует устойчивое мнение, что армейская служба — удел неудачников, не сумевших найти возможность уклониться от исполнения гражданского долга. Быть может, в нежелании подвергать себя трудностям и лишениям есть доля истины (по моему глубокому убеждению, армия должна быть профессиональной), но мы, в середине восьмидесятых годов прошлого века, абсолютно искренне желали стать офицерами. Конкурс в военно-политическое училище в 1984 году после придирчивого отбора кандидатов в местных военкоматах составлял семь человек на место.

Поступить оказалось проще, чем учиться. Однако я, перешагнув пятый десяток, ни одного дня не пожалел о тех четырех годах, положивших начало превращению зеленых мальчишек в настоящих мужиков…

Истории, рассказанные ниже, основаны на реальных фактах, а имена героев — подлинные.

«Больничка»

На самом деле «больничкой» называют лечебное учреждение в местах не столь отдаленных. Правильное армейское название — лазарет. Однако медицинское обеспечение и подход к страждущим как на зоне, так и — что там греха таить — в армии во многом схожи. Во всяком случае, с высоты прожитых лет и приобретенного жизненного опыта берусь утверждать, что отношение персонала поликлиники в Ленинградском высшем военно-политическом училище ПВО имени Ю. В. Андропова к заболевшим курсантам (а дело происходило во второй половине восьмидесятых) было примерно такое же, как и к зекам. В каждом обратившемся за помощью в первую очередь подозревался симулянт, всеми фибрами души стремящийся уклониться от тяжестей и непременных лишений военной службы.

В стационар за все четыре года я так ни разу не попал. Не сложилось. Но время от времени попытки отдохнуть на больничной койке, откровенно говоря, предпринимал. Да и кто откажется от нескольких дней блаженного ничегонеделания, заполненных созерцанием молоденьких медсестер, даже если плата за это зрелище — продырявленное тупыми иголками седалище.

Первый раз ничего не вышло в самом начале обучения. Буквально через месяц после курса молодого бойца шло плановое занятие по физподготовке. Тема — преодоление полосы препятствий. Я сразу тихо возненавидел этот набор ям, стенок, грубо сваренных труб и иных гадостей, мешающих перемещаться в пространстве прямолинейно. Неодушевленная на первый взгляд полоса ответила взаимной неприязнью и слегка вспотела утренней росой на верхней ступеньке разрушенной лестницы.

Разрушенная лестница — это мощные квадратные деревяхи (фактически шпалы), выставленные буквой «П». Три таких конструкции, высотой два, полтора и полметра, расположены друг за другом. На обратном пути нужно забежать по пологой лесенке на подгибающихся ногах (путь-то обратный, препятствия преодолеваются по второму разу) на самую высокую, двухметровую ступеньку, а потом козлом скакать вниз.

Итак, подошва еще толком неразношенного ялового сапога неуклюжего первокурсника скользнула по тоненькой, незаметной глазу водяной пленке на верхней перекладине. Потерявшее равновесие тело с ускорением ухнуло вниз и угодило грудной клеткой точнехонько на поперечину нижней ступеньки.

Удар ребрами о брус-«пятидесятку» остановил дыхание не меньше чем на минуту. Что удивительно, боли не было. Такой вот интересный эффект.

Но в семнадцать лет организм еще полон жизненных сил, а взгляд проводящего занятия вместо штатного преподавателя командира взвода, наполненный лютой ненавистью, подействовал лучше нашатырного спирта.

Отказавшись от сопровождения — лечебное учреждение от спортгородка располагалось всего в ста метрах (интересно, случайно так построили, или это сработала чья-то гениальная интуиция?), я благополучно доплелся до заветной двери. По-прежнему ничего не болело, только правый бок напрочь потерял чувствительность. Странное ощущение.

Темный, прохладный коридор отзывался эхом на каждый шаг по потертому линолеуму. Абсолютное безлюдье. Первый и последний раз я был здесь месяца полтора назад, на медкомиссии. Но тогда нас водили толпой и на дверях висели бумажные листки с необходимой информацией. А сейчас куда?

При внимательном осмотре, на одной из крашенных блеклой зеленью деревянных дверей обнаружилась облупившаяся табличка «Рентгенолог». Уже теплее. Я наудачу потянул за ручку, на скрип отозвался недовольный голос:

— Кто?

— Да я… тут… это… как бы сказать, на полосе упал.

— А-а-ааа, — более миролюбиво отозвались недра кабинета. — Щас.

Шурша когда-то белым халатом, материализовался мужичок лет сорока с хорошим хвостиком. Маленький, толстый, с выбритым наголо бугристым черепом. С него можно было смело писать портрет страдающей хроническим алкоголизмом престарелой жабы. Колоритная внешность эскулапа потрясла настолько, что я чуть было не забыл, зачем явился.

— Ну?

— А?

— Чего надо?

— Это… На полосе упал. С разрушенной лестницы.

— А-а-ааа… Пришел сам?

— Не понял.

— Сам пришел, повторяю? Или принесли?

— Конечно, сам.

— Тогда ху… хм… фигня, — доктор с облегчением дохнул перегаром и даже улыбнулся, показав прореженный возрастом ряд дочерна прокуренных зубов. — В выходные соревнования были — тоже на полосе, — так пятерых принесли с переломами. А раз сам пришел, тогда ничего. Заживет.

— Так это… Может, мне рентген? Ребра все же. Вдруг сломал? — робко поинтересовался  я.

Медик прищурил правый глаз, погонял кожу на лбу, изображая работу мысли, и отрицательно покачал головой.

— Не… Не стоит. Аппаратуру разогревать, пленку переводить… Ни хрена у тебя не сломано. Пошли к врачу.

Что характерно, он оказался прав. Ребра выдержали испытание на прочность. Отделался я огромным синяком (смещенный позвонок в поясничном отделе напомнил о себе много позже), а лечение свелось к трем часам здорового сна на смотровой кушетке в кабинете терапевта. Вот уж воистину, этот сон-чародей… Универсальное лекарство. Особенно для человека военного…

Вторую попытку я предпринял примерно через год, на втором курсе.

Грубо рвущий сладкие утренние сновидения вопль дневального всегда омерзителен. Особенно в понедельник (опять этот роковой день), да еще когда организм ощутимо идет вразнос, то ли от мерзкой погоды за окном, то ли от внезапно приключившейся болезни.

Обнаруженный в соседней тумбочке градусник подтвердил смутные подозрения. За неполные пять минут между построением по подъему и выходом на зарядку ртутный столбик подлетел до отметки тридцать восемь с половиной. Не доверять прибору оснований не было, поэтому традиционную утреннюю «трешку», еще не ставшую привычным средством от всех хворей, легко заменил поход в медицинское учреждение. Имеется в армии такой ритуал: здоровые — бегать, а немощные, во главе с дневальным, несущим подмышкой оклеенную черным дерматином «Книгу больных», — лечиться.

Ну, я-то двигался среди калек с гордо поднятой головой, в твердом убеждении — в казарму вернусь только за туалетными принадлежностями… Ага, сейчас!

Среди утренних посетителей лазарета в основном наличествовали «профессионалы», чуть ли не ежедневно посещавшие обшарпанный храм здоровья. Как «любитель», я очутился в самом хвосте очереди. Как оказалось, будь ты хоть при смерти, но если не успел попасть в заветный кабинет за отведенные двадцать минут — до свидания!

Отказ в медицинской помощи ошарашил своей непосредственностью:

— Всё, всё! Прием окончен. Остальные после обеда.

— А как тем, что с температурой?

— С температурой тоже. Никуда ваша температура не денется. Сказано, после обеда! Шагом марш!

Пришлось не солоно хлебавши маршировать на лекции, наплевав на неприятную легкость в теле и комариный писк в ушах.

Кое-как домучив учебный процесс (хорошо еще по расписанию не выпало физподготовки и строевой), без аппетита поковыряв обед, я снова направился знакомой дорогой.

Но то ли погода разгулялась, то ли иммунитет, еще не подорванный нездоровым образом жизни справился с недугом без посторонней помощи, однако головная боль вдруг улетучилась, жар и потливость исчезли. Я чудесным образом исцелился.

По уму, в этой ситуации стоило развернуть оглобли назад и радоваться жизни. Но счастье, в виде недели безделья в лазарете, было так близко… И я решил бороться до конца.

«Температурящих» на этот раз приняли без очереди. Дежурный терапевт, строгая тетка, собаку съевшая в деле выявления симулянтов, раздала всем по градуснику. И тут ее вызвали в коридор. Грех было не воспользоваться представившейся возможностью, тем более что ртуть безнадежно застряла на отметке тридцать шесть и шесть, а через плечо соблазнительно заглядывала включенная настольная лампа.

Приложить серебристый кончик термометра к раскаленной колбе — секундное дело. Ртутный столбик резво рванул вверх. Тридцать восемь и восемь — замечательно. Теперь морду кирпичом и дожидаться результата.

Вернувшаяся врачиха окинула нас темным взглядом. Но, не заметив ничего предосудительного, расслабилась.

— Ты, что ли, утром приходил? — я согласно трясу головой. — Давай, — и результаты моей аферы перекочевывают в чисто отмытые пальцы со свежим маникюром.

— Так, все понятно. С утра, говоришь, температура? — я опять киваю, стараясь сдержать победную улыбку. — Туалетные принадлежности, естественно, не принес. Ладно, потом сходишь. Раздевайся до пояса.

Раструб стетоскопа шарит по груди. Я, блаженно прикрыв глаза, и похрипывая трахеями (температура-то спала, а насморк никуда не делся), представляю, как завтра с утра буду нежиться в кровати, пока друзья-товарищи учатся военному делу.

Внезапно от благожелательности докторши не остается следа. Сурово меркнут даже стекла очков.

— Не поняла? — она хватается за мое запястье, щупая пульс, потом прикладывает ладонь к остывшей в прохладном помещении коже живота. — Ты точно ничего с градусником не делал?

Внутри все обрывается. Как до нее дошло?

— Н-н-ничего, — голос предательски дрожит.

— Странно, — в ее тоне сквозит неприкрытая угроза. — Температура под тридцать девять, а пульс ниже пятидесяти, и сам холодный, как лягушка.

Пожимая плечами и всем видом демонстрируя недоумение, я готов при всех надавать себе подзатыльников. Так лоханулся на ровном месте — забыл про особенности собственного организма.

Надо сказать, что у меня и сейчас, на пятом десятке, в спокойном состоянии сердце бьется не чаще шестидесяти ударов в минуту, а по молодости нормальный пульс был 42—45. И руки, за редким исключением, всегда холодные. Соответственно, открытая кожа остывает моментально.

Ну кто мешал сделать десяток приседаний? И ведь время имелось.

Объяснять что-либо уже не нужно. Жестом иллюзиониста врачиха извлекает два (!) термометра и лично втыкает мне в обе подмышечные впадины. Это конец!

С глубоким унынием, ожидая неминуемого разоблачения, я мысленно прикидываю количество нарядов вне очереди после доклада отцам-командирам о наглой попытке симуляции. А в том, что таковой последует, сомневаться не приходится.

Но впереди выходные, долгожданное увольнение. Менять прогулку по Ленинграду на тумбочку дневального отчаянно не хочется, и я начинаю мысленно разогревать участки тела, к которым прикасается холодное стекло. Йоги-то умеют творить подобные фокусы. А чем я хуже? Тем более мотивация присутствует. И еще какая!

Когда вспотевший от напряжения (нет бы, раньше сообразить), я, наконец, передаю градусники безжалостному вершителю моей судьбы, то с удивлением понимаю, что сумел выкрутиться. Ее взгляд теплеет. В голосе уже не угроза, а скорее недоумение.

— Тридцать семь и одна, тридцать шесть и девять. Вот это больше похоже на истину. Одевайся, будешь лечиться амбулаторно. А градусник, похоже, придется выбросить.

Я поспешно натягиваю майку, кое-как застегиваю хэбэшку, спеша убраться из этого заведения подобру-поздорову. Рекомендации по лечению и наказ явиться через два дня пропускаю мимо ушей.

С тех пор до самого выпуска я ни разу по собственной воле в лазарет не ходил, предпочитая все видам врачевания утреннюю пробежку…

Тем не менее, рассказ о больничке был бы неполным без случая, поведанного мне товарищем, обучавшимся курсом старше. Назовем его Александром.

Саша поступил в училище из войск, в звании старшего сержанта. Имея за плечами определенный жизненный опыт, он умудрился откреститься от назначения на должность и занял самое завидное положение — так называемого свободного сержанта. Но и это еще не все. Ко всему прочему, Шурик имел руки, растущие из правильного места, а это значит — был умельцем.

Умельцы — это особая каста. Кто свободно посещает город в будни, закупая краски, кисти и иной расходный материал? Кто идет в очередное внеочередное увольнение, когда остальные пашут на закрепленной территории и иных парково-хозяйственных работах? Кто?.. Таких «кто?» можно перечислять великое множество. То есть жил мой друг Александр, можно сказать, припеваючи. И никакого смысла отдыхать в лазарете не видел.

Однако человек предполагает, а Бог — нет, наверное, если речь идет о военно-политическом училище, все же судьба — располагает.

Случилось как-то Саше с коллегой-умельцем перестраивать к очередному смотру Ленинскую комнату — святое место в казарменном помещении. Работали товарищи курсанты, как водится, вместо того чтобы учиться.

Где-то часиков в одиннадцать, в самый разгар процесса получения знаний остальными смертными, решили наши умельцы перекурить и направились прямиком в туалет. То, что курить в казарме, в том числе и в туалете, категорически запрещено, их нимало не смутило. Подумаешь, какая мелочь.

Только парни успели по разу затянуться, как стены вздрогнули от рева дневального: «Батарея смирно! Дежурный по батарее — на выход!».

Умельцы напряглись. Зная, что комбат, собственно и определивший их на очередную халтуру во благо родного подразделения, спокойно сидит в канцелярии, нетрудно было сделать неутешительный вывод — прибыло начальство рангом покрупнее.

Молясь не нарваться на внеплановый обход подведомственного хозяйства начальником училища, Шурик как старший по званию и опыту предусмотрительно воткнул швабру в ручку двери, соединяющей умывальник с широким казарменным коридором. Авось пронесет.

Не пронесло. Дверь затряслась от мощных рывков. До боли знакомый голос прорычал:

— Не понял, майор. Что за бардак? Почему заперто?

Ответ комбата Саша не расслышал, мучительно размышляя, как выкручиваться из неприятной ситуации. Дело пахло серьезным залетом.

Ломился в место общественного пользования не кто иной, как командир дивизиона. Как правило, большое армейское начальство, прибывая в расположение, начинает инспекцию с проверки чистоты сортиров. Какая там к черту Ленинская комната. Вылизанный до блеска клозет — вот основной показатель боеспособности подразделения.

Полковник изменять традиции не стал. Теперь он с упорством, достойным лучшего применения, рвал ручку и, судя по голосу, доходил до точки кипения.

Александр понимал: если сию секунду не придумать выход из обострившейся до предела ситуации, жизнь сразу изменится в худшую сторону. Под горячую руку можно и на «губу» громыхнуть. История знала подобные примеры.

Выплеск адреналина до предела обострил мозговую активность. Шурик таки сообразил. Он обернулся к впавшему в ступор товарищу и прошипел:

— Бегом на очко и сиди там как мышь.

Сам тем временем судорожно расстегивал штаны.

Выдохнув, как перед прыжком в воду, Сашок аккуратно вытянул запорное приспособление, и дверь немедленно распахнулась.

Перед комдивом со свитой предстал старший сержант с демонстративно рассупоненной мотней и неподдельной мукой на лице. Не дожидаясь вопросов, он скороговоркой затараторил:

— Виноват, товарищ полковник. С утра живот крутит, мочи нет.

Командир дивизиона, не ожидавший подобного оборота, слегка опешил.

— А дверь зачем заперли?

— Так дневальный достал. Ему убирать нужно, а мы сидим.

— Так там еще один?

— Ну да, курсант с моего отделения.

Полковник в задумчивости поправил модную фуражку-аэродром и принял решение:

— Нечего тут антисанитарию разводить. Бегом в лазарет. Оба.

— Но, товарищ полковник…

— Отставить пререкания! На гауптвахту лечиться отправлю!

— Есть, в лазарет!

И умельцы, с трудом сдерживая рвущуюся наружу радость от удачного разрешения, казалось, безнадежной ситуации, шустро защелкали подковами по бетону лестницы на выход. Настроения им не испортил даже кулак командира батареи, грозящий из-за широкой спины комдива.

Дальше случилось страшное. Вместо таблетки от дежурного фельдшера, которую можно даже не пить, а просто втихую выплюнуть, и дороги домой, то есть в родную казарму, орлы в мгновение ока оказались заперты в инфекционном изоляторе. Карантин по дизентерии. На целую неделю!

Возражать, а тем более раскрывать истину, друзья не решились. Себе дороже. Окончательно добила строгая диета. Плошка обезжиренного бульона и три стакана еле заваренного чая на сутки.

«Так и ноги протянуть недолго», — решил Александр, когда на второй день вынужденного безделья живот прилип к позвоночнику. За разрешение воспользоваться телефоном пришлось ему пообещать жениться на медсестре после выпуска и три шоколадки немедленно.

Поднятая посредством веревки на второй этаж в окошко изолятора каменно застывшая «шрапнель» (или перловка в мире штатских) на оранжевом комбижире, с вмурованными в нее кусками вареного сала, показалась оголодавшим умельцам слаще рахат-лукума…

Закончилась история вполне благополучно. Отощавших, но не сломленных духом мастеровых освободили из заточения к концу третьих суток. Постарался комбат, по достоинству оценивший смекалку старшего сержанта. Да и Ленинскую комнату нужно было срочно доделывать.

Только вот с военной медициной Саша больше не шутил.

Март 2007 г.

И. В. Астахов.