Выставка «Давид Бурлюк. Слово мне!» в Музее русского импрессионизма впервые показывает «отца русского футуризма» как неутомимого живописца, испытавшего на прочность чуть ли не все художественные «измы» первой половины ХХ века, от импрессионизма до мурализма. Рассказывает Игорь Гребельников.
Нынешняя выставка — редкий шанс увидеть вместе такое количество живописных работ Бурлюка: так вышло, что многие из них находятся в региональных и ближнезарубежных музеях (в Третьяковке — всего три его картины, две из них есть на выставке), многие — за границей, в основном в Америке, где он прожил большую часть своей жизни. Музей русского импрессионизма проделал огромную работу по собиранию картин, которые представили одного из главных героев русского авангарда в совершенно новом ракурсе. Отнюдь не только как залепившего «пощечину общественному вкусу» и выведшего на авансцену русских футуристов.
Давид Бурлюк, уроженец хутора Семиротовка Харьковской губернии, получил основательное художественное образование: сначала — в училищах Казани и Одессы, затем — в Мюнхенской королевской академии и Парижской школе изящных искусств Кормона. «Очень много прочел, очень много умел и уже не знал, как надо рисовать... Он мог нарисовать лучше любого профессора и разлюбил академический рисунок»,— вспоминал о нем Виктор Шкловский. Тем не менее в его ранних картинах на выставке нет ни намека на дальнейшее бунтарство: тишайший по композиции и колориту, вполне импрессионистский «Портрет матери» (1906) из собрания Третьяковки, многочисленные, старательные упражнения в пленэрной живописи — опрятно, пуантилистски выписанный «Пейзаж с домом» (1900-е), переливающиеся зеленью и светом аллеи, сады, парки.
Для выставки в Киеве в 1908 году Бурлюк написал открытку-манифест «Голос импрессиониста в защиту живописи», где превозносил старых мастеров, мирискусников, «импрессионистов русских», клеймил «театры и синематографы», передвижников и современный академизм. Вскоре, увидев полотна Матисса в коллекции Сергея Щукина, резко сменил палитру на яркую, манеру — на дерзкую, страстно увлекся фовизмом, а следом экспрессионизмом и примитивизмом. Поэт Бенедикт Лившиц вспоминал, как Давид Бурлюк с братьями Николаем и Владимиром в их имении Чернянка Таврической губернии «одержимые экстазом чадородия, в яростном исступлении создавали… вещь за вещью», а потом еще и валяли их в грязи. Вместе с Лившицем и Хлебниковым Бурлюк основал художественно-поэтическое объединение «Гилея», рупор русского футуризма. В 1910 году они выпустили первый сборник стихов с иллюстрациями «Садок судей», напечатанный на оборотной стороне обоев,— уже эта книжица содержанием и оформлением вышла куда радикальнее журнала «Парижские вечера», который тремя годами позже станет выпускать Аполлинер.
В 1912 году Бурлюка и Маяковского выгнали из Московской школы живописи, ваяния и зодчества за самый известный в русском искусстве манифест с его призывом «бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода современности». Отчисление обернулось свободой: Бурлюк развернул бурную издательскую, лекционную, выставочную деятельность. Он много и взахлеб писал: по подсчетам, он самый публикуемый поэт десятилетия, правда, в основном в сборниках, газетах и журналах. Не только манерами и бурной деятельностью, но всем своим видом — стеклянный левый глаз (последствия детской драки с братом), вышитая бисером длинная серьга в ухе, татуировки на скуле — утверждая новый тип художественного деятеля. Он и в живописи был открыт и дерзок. Тут и «Портрет песнебойца футуриста Василия Каменского» (1916), одного из первых русских авиаторов (вместе с ним и Маяковским они совершили знаменитое поэтическое турне по России), изображенного в виде обнаженного атлета, и обнаженная «Женщина с зеркалом».
Обстоятельства вынудили Бурлюка переехать в Уфу, где он снова развернул бурную деятельность, ненадолго вернулся в Москву, оттуда — обратно, дальше — на восток, спасаясь от Гражданской войны и новых порядков. Из Владивостока в 1920 году — в Японию. Там он тоже собирал вокруг себя авангардистов, в течение двух лет перемещался по всей стране, много писал, комбинируя кубистскую манеру с каким-то собственноручно придуманным сюрреализмом (эти картины — одно из открытий нынешней выставки). Из Японии в 1922 году — в Америку.
Поразительно, но при всей громкости имени Давида Бурлюка (еще в пору футуризма ставшего нарицательным и даже породившего насмешливый глагол «бурлюкать»), притом что без него не обошлись ни одни сколько-нибудь значимые мемуары, относящиеся к началу ХХ века, ни одно исследование русского авангарда, как поэтического, так и художественного, его посмертная выставочная и издательская судьба не задалась. Нынешняя выставка — вполне себе пролог к грандиозному проекту, где Давид Бурлюк мог бы прозвучать всеми обертонами своей неуемной энергии, как и благодарными голосами тех, кому он открыл дорогу в искусстве
Игорь Гребельников
