Принуждение воспитывает сопричастность, тогда как свободный выбор приводит к отчуждению. Это закономерный, тоталитарный вывод. Автор не игнорироует это. Отчасти потому, музыка для него не храм, а мастерская; свобода выбора, как и ее последствия, – естественное состояние и ответственность художника.
Андрей Кулаков, редактор 1001.ru
В середине 1980-х я частенько стоял в зябкой очереди на Свердловской набережной, продуваемой ветром с Финского залива. Туда завозили пластинки ГДРовской фирмы Eterna. Больше всего меня интересовали симфонии Брукнера в исполнении Staatskapelle Dresden – гораздо менее социалистической, чем советские и восточноевропейские оркестры, и к тому же под управлением уже вовсе не социалистического Ойгена Йохума.
Какие у этой серии были красивые обложки! Как бы Каспар Давид Фридрих, который поднял взгляд к небу и перестал замечать происходящее на земле. Кто такой Фридрих, я тогда не знал, но мой взгляд тоже был поднят к небу. Шестнадцать лет, что вы хотите. Почти все эти симфонии я слушал впервые и до сих пор помню, как медленно все происходило.
Во-первых, сам Брукнер жил медленно, он ведь первую симфонию написал уже сорокалетним. Бог ты мой, думал я, если и со мной так будет, это сколько ж мне пилить до своей первой симфонии. Во-вторых, сами симфонии разворачиваются неторопливо – настолько, что современники Брукнера считали его ни на что не годным школяром, не умеющим написать человеческую симфонию с нормальным развитием. Про это я тоже читал и с ужасом примерял на себя непонимание современников.
Что вы смеетесь-то? Как еще подросток может созреть до эмпатии?
В-третьих, Дрезденская Штаатскапелла и Йохум довольно старорежимно это играют: неторопливо, уютно, без особого эпического размаха, без нирваны, но и без хай-тековского блеска и движухи. Ну и в-четвертых, само обращение с пластинкой, помните? Когда ее покупаешь, обязательно надо рассмотреть на свет, чтобы не было царапин и вздутий; а когда хочешь послушать, бережно достаешь из конверта... ну да не буду разводить тут аудиофильское порно, тем более что я не аудиофил.
Я подолгу всматривался в эти пейзажи, и каждый слипался в голове с соответствующей симфонией. Я даже различал в матовых этерновских небесах те или иные брукнеровские пассажи: вон тот атмосферный фронт — это грозовое крещендо перед репризой, а этот ослепительный луч из-за облака – щемящая секунда в начале побочной темы.
Если у тебя есть одно, много два исполнения одного и того же произведения, получается анекдот про еврея на необитаемом острове, построившего себе две синагоги: в эту я хожу, а в эту не хожу. У меня тогда не было такой пластинки Брукнера, «в которую я не хожу». Не только потому, что я не мог себе позволить себе ее иметь, но и потому, что их вообще тогда было мало.
Вещественность виниловой пластинки усиливалась советским дефицитом. «Иметь» почти равнялось «познать», а иногда и обгоняло: когда физический носитель настолько ценен, сдвигается восприятие того, что на нем записано. Бумажная книга и сама по себе дает иллюзию обладания текстом; но чем труднее было ее заполучить, тем больше оказывался риск поменяться с текстом местами. (Не доверяйте суждениям коллекционеров о собранных книгах или пластинках – эти люди принадлежат своим коллекциям).
Помню ощущение почти физического освобождения от всей этой тяжести-нежности, когда я впервые взял в руки компакт-диск.
Дальнейшие этапы большого медиапути хорошо известны. Физические носители уменьшались в размерах и увеличивались в объеме, пока не заместились безразмерными облачными сервисами типа Google Play или Apple Music.
Я опасаюсь эпохальных обобщений, тем более если эпохи чередуются чуть не быстрее, чем растут дети. Одно ясно: за каких-то тридцать лет наши отношения со звуковыми носителями полностью мутировали. Физическая зависимость истончалась и слабела, пока не превратилась в полное отчуждение.
Так мы устроены – чем доступнее предмет, тем меньше времени мы склонны ему уделять.
Тридцать лет назад было время – я мог слушать одну и ту же пластинку много раз. Сейчас нет времени – настолько много записей я могу даже не съесть, а надкусить. В оба предложения следовало бы вставить «у меня», но безличное обобщение мне нравится больше. (Забавно, что никуда не делись рудиментарные собственнические инстинкты виниловой эпохи. Даже копошась в Apple Music, я порой запихиваю в свою дигитальную торбу побольше релизов).
Нынешнее всеприсутствие музыки знаменует ее развеществление. Однако именно с этой точки удобно запустить беглый взгляд глубоко назад, в до-виниловые времена, когда физические звуковые носители были едва доступны, зато радио- и телеэфир был заполнен... да примерно тем же, с поправкой на текущий момент, чем сегодня заполнены стриминговые сервисы.
Почему же прежняя олдскульная невещественность настолько непохожа на теперешнюю? Когда я не могу выбирать, когда я вынужден слушать по расписанию, тогда именно эта единичность на шкале времени, независимость от меня – так же, как независим, и почти так же, как неповторим живой концерт, – именно она и создает партиципаторность, вовлеченность, событийный модус.
Иными словами, принудительность дарит сопричастность, тогда как свободный выбор приводит к отчуждению. Это неудобный, тоталитарный вывод. Я собираюсь его игнорировать, пребывать во грехе стриминг-сервисов. Отчасти потому, что музыка для меня не храм, а мастерская; но главным образом потому, что свобода выбора, как и ее последствия, – естественное состояние и ответственность художника.
В той мере, конечно, в какой он является человеком.
Борис Филановский
