На втором году обучения слушателей Высших литературных курсов поджидала экскурсия в Ясную Поляну. «К старику на порку», — устрашали мы друг друга. Видит Бог, хотя среди нас было довольно много известных в стране писателей, даже лауреаты Сталинских премий водились, пороть было за что.
Поездка несколько раз откладывалась — то не давали приличного автобуса, то Николай Павлович Пузин, негласный наследник Ясной, большой знаток Толстого, приболел. Наконец все кое-как уладилось и в середине осени, ранним утром, выехали.
Человеческой природе присуще прикрывать свое волнение наигранным весельем, и чем глубже волнение, тем неудержимее и нелепее само веселье. Всю дорогу от Москвы до Тулы наш автобус разрывало от беспричинного, стадного хохота.
Многие взяли с собой еду и питье — три с лишним часа езды в один конец, проголодаешься, небось. У
Это была не сардэль,
А сосиска, в самом дэль
После Тулы оставшийся путь проехали в молитвенной тишине.
К великому нашему удивлению, нас, похоже, не ждали. У знаменитых башенок, обозначающих въезд в усадьбу, торчал одиноко, сгорбившись от холода, старичок с фотоаппаратом.
— Разрешите представиться, — заговорил он простуженным голосом в несколько старомодном стиле; старомодным было на нем все — и одежда, и обувь, и шапка. — Фотокорреспондент тульской областной газеты. С вашего разрешения, пару снимков для печати, ну и так, за небольшую плату, если кто пожелает…
Запечатлев наш курс, фотограф побежал по известным ему дорожкам за сотрудниками музея, которые, устав нас ждать, пошли по свои делам. Мы же гурьбой, медленно стали подниматься к барскому дому, а сердце в груди колотится, Боже, они ведь отсюда взлетели, чтобы разойтись по всему миру — и «Анна Каренина», и «Война и мир»… Шутка сказать!!
А думал ли ты, дорогой читатель, отчего нас охватывает такое волнение, когда приближаемся к знаменитой обители? Думал ли ты, кем является, в сущности, читатель художественной литературы? Мы ведь не только читали, мы сотрудничали, творили вместе с Львом Николаевичем, мы были его помощниками, его соавторами, мы дописывали, каждый для себя, толстовские сочинения.
Мы росли и мужали, постигали мир и обогащались духовно на книгах Толстого. О Наташе Ростовой Толстой сообщает всего несколько подробностей, задает направление, высоту тона, остальное мы уже дорисовываем сами.
Мы и наряжали ее, отправляя на бал; вместе с Толстым мы создавали тех героев, которых носим в душе всю жизнь…
— А где Дерево бедных?! — услыхал я вдруг свой собственный голос.
К тому времени я перечитал столько материалов о Толстом, что, казалось, знал о Ясной Поляне решительно все. И вдруг — главное украшение усадьбы, знаменитый на весь мир ясень, Дерево бедных, под которым собиралась беднота и ждала, когда барин выйдет, исчезло. Ни самого ясеня, ни скамейки, ни колокола, висевшего на нижней ветке…..
— Заходите, пожалуйста, милости просим… Вот тут в ящике войлочные тапочки — у нас, как во всех знаменитых музеях мира, принято их надевать, чтоб не портить полы, но для вас, так и быть, сделаем исключение…
Мы не пожелали быть исключением. Надевали тапки, а дама-экскурсовод поджидала нас в дверях. Лицо ее светилось гостеприимством, а в глазах застыло презрение к «мастерам соцреализма».
— Где Дерево бедных?! — тупо продолжал настаивать я.
— Тише, — прошептал мне старый фотограф, замыкавший шествие. И, подойдя совсем близко, добавил: — В Ясной Поляне не принято настаивать на своих вопросах…
Как и все музеи, дом Ясной Поляны был холоден и пустынен. Никогда не думал, что отсутствие человеческого тепла в доме может так удручать. К тому же эта дама, играющая в любезность…. Голос казенен, строг и сух. Информация общеизвестная и минимальная. Никаких подробностей, никаких изюминок.
— Вот тут, внизу, кабинет.
— А эти поперечные балки под потолком зачем?
— Так строили раньше. Укрепляли стены.
— А железные крючки зачем повесили?
— Когда забивали скот, на эти крючки вешали туши, чтобы мясо не портилось.
— Что же, тут висели туши, а рядом, за столиком, Лев Николаевич писал «Войну и мир»?!
— Ну зачем так упрощать! Здесь была кладовая в дни молодости Льва Николаевича, затем кладовая была переделана в летний рабочий кабинет. Тут побелили, прибрали, ну а балки с крючками как висели, так и остались… К тому же настоящий рабочий кабинет Льва Николаевича наверху, давайте поднимемся. Вот спальня, вот кровать, вот знаменитая швейная машина Zingher, на которой Софья Андреевна шила Льву Николаевичу знаменитые блузы — другого он не носил.
— Сохранилась в доме хоть одна такая блуза?
— Вы что, столько времени прошло с тех пор!!
— Моль их, что ли, сожрала?
— В России и кроме моли было много чего. Разве вы не пели вместе со всеми — «весь мир насилья мы разрушим, до основанья, а затем…» Какие там блузы!!
— А сама машинка в рабочем состоянии, на ней можно шить?
— Кто знает!
— Вы не пробовали?
— Мы филологи, а не швеи. Вот письменный стол Льва Николаевича. Обратите внимание — полка со словарем Брокгауза и Эфрона поставлена низко, над самым столом, чтобы можно было пользоваться словарем, не вставая.
— Как, и это вся библиотека Льва Николаевича?! Где знаменитые книжные шкафы, о которых упоминают и Чехов, и Горький?..
— В коридоре, в проходах, кругом книжные шкафы.
— А можно их открыть?
— Зачем?
— Чтобы посмотреть.
— Что смотреть?
— Книги с пометками Льва Николаевича.
— Первые два шкафа открыты. Можете посмотреть. Только осторожно.
— А что в остальных шкафах?
— Тоже книги, но их трогать нельзя.
— Почему?
— Опечатаны. Сургучной печатью.
— Кем?
— Теми, у кого есть сургучная печать.
— А почему опечатали?
— Не знаете, почему?
— Не знаем.
—
— Что крамольного могут содержать пометки Льва Николаевича?!
— Еще как могут!! Представьте себе, напротив приведенной цитаты из Маркса карандашом Льва Николаевича: «
— И когда их опечатали?
— Кажется, в тридцатом, сразу после отъезда Александры Львовны за границу.
— И что, с тех самых пор?!..
— Так и стоят. Только пыль вытираем с них перед большими праздниками.
Покидали мы Яснополянскую усадьбу в глубочайшем унынии. Бывает, что, хотя хозяева оставили этот мир,
— А все-таки, — заговорил вдруг волжским баритоном один из наших слушателей, который, хоть и демобилизовался, все еще носил форму полковника Советской армии. — Вас, кажется, спросили про Дерево бедных?
Экскурсовод навострила ушки. Вопрос с южным акцентом можно было пропустить, а на волжский говорок надо реагировать.
— Да, кажется,
— Мы никуда не спешим. Итак, о Дереве бедных мы ведем речь. Почему его нет на месте?
Экскурсовод внимательно нас оглядела, видимо прикидывая, в какой степени мы посвящены в государственные дела и до какой степени можно нам доверять. Конечно, «мастера соцреализма» классом ниже литературы прошлого века, и все-таки… Полковник есть полковник. К тому же у многих на груди были ордена. Эти люди воевали, они за Россию проливали кровь и они сегодня хотят знать, куда девалось Дерево бедных.
(Прослушав отрывок из «Мертвых душ», Пушкин воскликнул: «Боже, до чего грустна наша Русь…» И в самом деле, до чего же она грустна, даже во дни самых своих светлых праздников, когда ее сыновья в зените мировой славы…)
С годами Дерево бедных разрослось так, что перекрывало почти всю крышу барского дома. Сухая листва гнила на кровле из года в год, во время бурь и непогоды дерево било ветками по крыше, местами пробило жесть, дом стал протекать. Яснополянский музей, бедный, как и все литературные музеи, взвыл и пал к ногам Минкульта с просьбой о помощи.
Министерство культуры, всесторонне обсудив создавшуюся ситуацию, обратилось в Минлесхоз с просьбой помочь сохранить и барский дом Ясной Поляны, и Дерево бедных так, чтобы это было на вечные времена. Один Толстой был на всю Россию. Больше не было и, возможно, не будет такого, как он.
Минлесхоз ответил, что такие вещи он делает запросто, при условии перечисления соответствующей суммы на соответствующий счет. Деньги были перечислены, договора заключены, и ранним утром, когда музейщики еще спали, сотрудники Института консервации древесины приехали, спилили Дерево бедных, очистили от веток, погрузили, увезли в Москву, высушили в своих печах, покрыли
— Все! На вечные времена! Отныне ни червь, ни карь, ни огонь, ни влага — ничто его не возьмет!!
— Так-так-так… И где же оно теперь, Дерево бедных?
— Там, за сараем, под навесом…
Возвращались молча. За три с половиной часа — ни стихов, ни реплик, ни эпиграмм. Так, изредка соседи по скамейке о
Я сидел на последней скамеечке, у окошка, и чувствовал себя кругом виноватым. Конечно, в
Но нет! Велик Господь! Пусть революционные массы крушат основы устоявшихся держав, пусть всесильные министерства пишут друг другу реляции и перечисляют деньги, пусть пилят знаменитое Дерево и сушат его в своих печах, что до меня, то в моей душе
Оно
Если не писать о том, что вдруг,
Ион Друцэ
Москва, 2001
