В послевоенные годы наши умы были захвачены масштабностью. Все стремились мыслить масштабно, действовать масштабно, писать, конечно же, тоже масштабно. Самые незамысловатые рассказы простых людей о пережитом тяготели к эпическому жанру. В самой литературе царили «Война и мир», «Тихий дон», «Угрюм-река», «Сага о Форсайтах»…
Бунт Григория Мелехова будил мастеров слова по ночам, и они долго ломали головы — как это Шолохову удалось сказать правду о нашем времени и не быть при этом расстрелянным?! Возможно ли это в принципе? А если один уже прошел по этому тонкому льду, почему бы и нам не попробовать!
Прозаики бредили романами в трех томах. Я не упомню сколько-нибудь заметной журнальной публикации того времени, в конце которой не значилось бы таинственное — «Конец первой книги». Быть прозаиком и не сочинить своей эпопеи было немыслимо, недостойно, если хотите — не
Само собой, после окончания ВЛК, после того, как на сцене ЦТСА прошла премьера моей первой пьесы «Каса маре», редактор журнала «Дружба народов» Василий Смирнов, закоренелый прозаик-деревенщик, стал расспрашивать, как дела с романом. Пишу я его или нет, он даже не поинтересовался, потому что в ту пору все писали романы. Заключили договор и выплатили под него аванс, прекрасно понимая что, живя в однокомнатной квартире с двумя малыми детьми, трехтомную эпопею не поднимешь.
Познай самого себя — говорили древние. И что вы думаете? Это далеко не бесполезное занятие. Оказалось, что мой роман
Каждую осень «Дружба народов» проводила во всех Союзных республиках кампанию по подписке. В качестве образцов рассылали что-нибудь из того, что лежало в портфеле журнала, для публикации в местной печати. В том году разослали мои «баллады», благо каждая из них представляла собой как бы отдельный рассказ.
Слухи о том, что в Баку, Тбилиси и Талинне печатаются
Тем временем «Советская Молдавия», чтобы не отстать от других центральных газет Союзных республик, напечатала одну из баллад, пообещав читателю еще два отрывка в последующих номерах. Увы, они так и не появились. Грянул гром в высших сферах, редактор Николай Гладилин схватил свой выговор, публикация захлебнулась.
Конечно, главные политические события в те годы, как, впрочем, и теперь, происходили и продолжают происходить под ковром, однако никто и ничто не мешает нам гадать, что там под ковром происходит. И это не плод праздного любопытства или нездорового интереса; от этого зависит сама наша жизнь.
Так или иначе, в Молдавии меня вдруг перестали печатать, издавать, приглашать на встречи с читателями, и
Что делать? Ехать в Москву. Свет идет с востока, гласит древняя мудрость.
По дороге в Москву я долго размышлял на вагонной полке — чем те безобидные картинки народной жизни могли так задеть кишиневских самодуров? Скорее всего, дыханием истории. Партия не могла и мысли допустить, что
В некоторых странах бывшего соцлагеря затеяли закон о люстрации, попросту говоря, ищут тех, кто сотрудничал с органами КГБ. Не знаю, как в других бывших республиках с этим обстоит дело, что до Молдавии, то, по словам одного из крупных партийных вождей прошлого, если, не дай Бог, дойдет до люстрации, останемся без интеллигенции, потому что сотрудничали все.
До конца своих дней буду помнить тончайшую работу этих мастеров плести интриги. Вдруг умолкает домашний телефон. Дверной звонок уходит в неоплаченный отпуск. В почтовом ящике одна пыль. Близкий друг, изобразив немыслимую спешку, бросает на ходу таинственное: «Не знаю, чего они от тебя хотят, ей же ей — не знаю…» Родные из деревни не отвечают на письма.
Разделяй и властвуй — это римское изобретение стало универсальным, оно использовалось в глубокой древности и используется до сих пор во всем мире, что уж говорить о Кишиневе, над которым витают остатки латинской речи… Одного не учли мои гонители — художника невозможно разделить с творением его духа — словом. И если то слово одухотворенно, оно все равно родится, все равно будет жить, все равно уйдет в мир и станет орудием недовольных, а недовольных властями в мире полным-полно, что уж говорить о Кишиневе…
Теперь уж и не припомню, то ли я в самом деле в юности был остроумен, то ли молва приписывала мне добрую половину антисоветских колкостей, но я вдруг был взят на особый учет. Заткнуть человеку рот — это в Кишиневе умели. Главное было — испортить настроение, а там уж ему не до острот. Туда не выберут, туда не включат, в эту бригаду хоть и возьмут, но дадут слово под самый конец, когда изнемогающая публика больше смотрит на выход, чем на трибуну.
По моему глубочайшему убеждению, смысл культуры заключается в том, что, просвещая, она одновременно заражает дух свободой, без которой человеческая жизнь теряет смысл, ну а в русской культуре чего-чего, а свободы духа, причем неограниченной, дерзкой, хоть отбавляй. Важно и то, что, единожды зародившись, человеческий дух живет по своим собственным законам. Рожденная духом энергия никуда не девается, она просто накапливается, накапливается, после чего в один прекрасный день взрывается…
И она таки взорвалась. Поскольку нас все время гнали, причем упорно, методично, грубо, с запада на восток, осенью 1965 года, выступая на очередном съезде писателей, я как бы мимоходом заметил, что, раз уж наш язык происходит от латинского корня, разумно было бы перейти и на латинский алфавит. Это соображение могло бы проскочить как обыкновенная шалость начинающего литератора, если бы зал не взорвался овациями.
Немедленно было созвано бюро ЦК, съезд был объявлен националистическим, нас, вновь избранных в правление, тут же вызвали на ковер.
Помнится, дело было в декабре, мело снежком, похолодало. Мы шли ранним утром к начальству на ковер, каждый своей дорогой, как кому было удобнее. Лично я шел по центральной улице, и, когда вышел на площадь Победы, меня вдруг догнал мой приятель Ион Чобану. Это был неплохой прозаик, неплохой человек, но
— Какое счастье, что твоя жена москвичка и тебе, в случае чего, есть куда податься…
— Ты считаешь….?
— И чем раньше, тем лучше.
— Для кого?
— И для тебя, и для нас….
Москва так Москва.
Завидев меня, остановился и, отведя в сторонку, спросил:
— Как подвигается вторая книга романа? Первая понравилась.
— Сложно.
— Почему?
— В Кишиневе бунтуют.
— Против чего?
— Против всего. И против «Степных баллад», и против «Каса маре», и против того, что в детстве отдали меня в школу и выучили грамоте…
Александр Абрамович, тонкий ценитель юмора, улыбнулся.
— Ну, теперь уж поздно, теперь уж ничего не поделаешь…
— Как сказать! Вчера получил повестку из Кишиневского горсовета. Грозятся отобрать квартиру.
— Ну и пускай. У вас, как я слышал, есть крыша в Москве?
—
Александр Абрамович высоко поднял свою красивую голову и снисходительно улыбнулся.
— Духовное общение не входит в компетенцию ЦК.
— В чью же компетенцию оно входит?
Поднял глаза к голубым небесам.
— Только и только Его это воля. Вчера, к примеру, я провел чудный вечер с замечательным японским поэтом. На сегодня у меня приготовлены легендарные записки тибетского монаха. Не говоря уж о мире Шекспира, в котором я провожу всю свою жизнь. Духовный мир никому не подвластен, не подконтролен, не подчинен. Это единственная наша реальная свобода, самим Господом дарованная. Цените ее, ибо духовный мир — это среда нашего с вами обитания, форма существования человеческого рода.
— Александр Абрамович, униженный дух творить не может.
— А вы и не давайте себя унижать.
— Как?! Чем мне ответить на те грязные потоки, что несутся на меня с юга?..
Аникст снова высоко,
— ПРЕНЕБРЕГИТЕ.
После чего, отвесив поклон, удалился.
О, этот воистину великий, магический, неукротимый русский язык! В том положении, в котором я тогда находился, спасти замысел, открыть дорогу второй книге могло только это единственное слово: ПРЕНЕБРЕГИТЕ!
И все встало на свои места. В самом деле, художник — не слуга, а летописец своего народа, он не просто владелец двухкомнатной квартиры на улице Ленина, под окнами которой бегают троллейбусы с пяти утра, а КНЯЗЬ ДУХА, пророк, которому суждены не лавровые венки, а камни, и чем яростнее, чем настойчивее будут травить, тем, стало быть, ты их глубже достал и, стало быть, да здравствует свет, да скроется тьма!
Итак, выбор был сделан. Оставалось перейти Рубикон. Вернувшись в Кишинев, наскоро собрав книги и кое-какие пожитки, упаковал все это в два ящика, сел в поезд и уехал в Москву. Думал, на время, а оказалось — на всю жизнь.
Молдавский критик Василий Коробан впоследствии отметил, что после первой книги роман несколько изменил свое русло. Вторая часть, вышедшая под названием «Бремя нашей доброты», стала более жесткой, целеустремленной, бескомпромиссной.
В те годы «Дружба народов» печатала серию книг в качестве приложения к журналу и, зная мое материальное положение, редакция постаралась, чтобы в начале 1968 года, следом за журнальной публикацией, роман вышел отдельной книгой.
Буря, поднявшаяся с юга, не ведала границ. Требовали изъять роман из продажи, изо всех библиотек, закрыть сам журнал «Дружба народов», ставя его в один ряд с журналами «Звезда» и «Ленинград». Один из документов этой эпопеи сохранился в архивах ЦК и опубликован.
В ответ на безумства Ивана Бодюла, первого секретаря ЦК компартии Молдавии, журнал выдвинул «Бремя нашей доброты» на Ленинскую премию. Роман прошел на ура в Комитете по Ленинским премиям, по слухам, за него даже успели проголосовать, но пришло грозное письмо Бодюла из Кишинева. Комитет прекрасно понимал, что это послание написано как минимум в два адреса, а воевать с вышестоящими органами у него не было возможности, и он благоразумно сдался.
Роман повис между небом и землей: он как будто был, но в то же время его как будто и не было.
Справедливости ради нужно сказать, что спустя
Набив руку и, как говаривали в старину, пострадав за правду, самое время было приниматься за Уход Толстого из Ясной Поляны. Мы все когда-нибудь уходим из своего гнезда, чтобы больше туда не возвращаться. Уходим физически, уходим духовно, уходим помыслами и надеждами.
Поехал в Малеевку, начал писать повесть, но живой голос Толстого, который меня
И вот «Возвращение на круги своя», эпопея, исполнявшаяся мною в устных вариантах на протяжении четверти века, наконец легла на чистые листы бумаги. Как будто хорошо, но достаточно ли хорошо, чтобы выпустить работу из дома? Это одна из самых деликатных проблем писательской жизни, на которую указывал еще Гоголь, считавший, что написанный текст должен отлежаться у писателя не менее семи лет. Не знаю, как другие, но я с большим трудом отрываю от себя написанное и, семь не семь, а хоть недельку-другую даю полежать…
Актер, поэт и певец, взобравшись в глубине сцены на натянутые провода, исполнял, кажется впервые, свою знаменитую «Идет охота на волков». Здесь, внизу, на земле, все горело, взрывалось, уничтожалось. От этого кромешного ада его прямо вытолкнуло, выбросило вверх, и он, вцепившись в телеграфные провода, едва удерживая гитару и самого себя на весу, на лету, на одном дыхании пел:
Идет охота на волков,
Идет охота…
Высоцкий помог мне оторваться от земли и с высоты птичьего полета увидеть свою страну, самого себя и свою судьбу. Смириться с кишиневским самодурством я не мог, идти против него тоже было невозможно, поскольку добрая часть кишиневских орлов перелетела в Москву. Оставалось одно — писать в ЦК.
Андрей Лупан, поэт и мой друг, который в то время работал секретарем в Союзе, узнав, что я пишу в ЦК, попросил дать прочесть, прежде чем отправить. Я поехал к нему в гостиницу «Москва», где он в ту пору жил.
— Надо жестче, — тихо шептал он, озираясь вокруг и задыхаясь, ибо прожил жизнь с одним легким, о чем мало кто в Кишиневе знал. — Неужели ты не понимаешь, куда они тебя загнали?! Они же волчий билет тебе повесили на шею!.. Они довели тебя до края пропасти. У тебя нет выбора! Пиши.
Я дописал, отнес свое послание в окошко приема писем ЦК, и, пока шел домой по Сретенке на свою треклятую Колхозную площадь, меня вдруг осенило. Моей готовой уже пьесе об Уходе Толстого недоставало рассказа о волке-одиночке, шедшем погибать по своей воле от невозможности дальше жить. Этот рассказ, размеченный кусками, должен был пронизывать действие насквозь, перекинув мостик от начала века в его конец, из толстовского мира — в наш безумный и грешный мир.
Легко, за один вечер, рассказ был написан и так естественно врос в живую ткань, что у меня было искушение немедленно отправиться в театр. И отправился бы, если бы не час ночи, время, когда театры закрыты, одни вахтеры судачат и гоняют чаи.
Ион Друце
Москва, 2001
