Мы привыкли к тому, что быть образованным — это правильно. Хорошо, модно и полезно, практически как быть богатым и красивым. Точнее, даже не так — мы привыкли к тому, что это нормально. А вот необразованный человек вызывает у нас недоумение: сразу хочется задать ему вопрос, как же его так угораздило и на что он будет теперь жить. Но на то и существует наука история, сдувающая пыль с прошлого, чтобы лучше понимать настоящее и не без опаски заглядывать в будущее. Как, когда и почему книжное слово и образование превратилось в одну из базовых ценностей?
Ученье — свет, а неученье — чуть свет, и на завод.
Educatio
Все началось во времена Сократа и Платона. Что это была за эпоха?
Специальное место, где одни люди на профессиональной основе учили других, появилось не само собой. В Античности существовало ровно две практики, требовавшие особой, «искусственной» подготовки: война и управление государством, то есть элитарные занятия. Мальчик в ремесленной мастерской отца достаточно быстро сам освоит профессию, без всяких дневников, тетрадей и сменной обуви, просто помогая родителю в его ежедневном труде.
А школа (sholae — отдых, не работа) была противопоставлена материальному производству. Ее посещали дети элиты: учились читать, писать, бороться, декламировать, метать копье, петь, спорить, размышлять. А в дальнейшем — управлять собой и окружающими людьми.
Школа в Элладе была не просто местом, где мальчика готовили к высокой должности, — сюда ходили взрослые мужчины читать и слушать философов, дискутировать, бороться и просто хорошо и с умом проводить время.
Теперь о Платоне. Во-первых, это прозвище, а не имя, в переводе — «широкоплечий», «здоровяк». При рождении будущего философа нарекли Аристоклом, но у эллинов очень котировались физические упражнения, потому нам он известен как Платон.
Его перу (точнее, стилосу) принадлежит миф о пещере: все люди от рождения прикованы в гроте и видят только тени на стене от проходящих за границами их узилища путников и т. п. Но в пещеру можно спуститься и вывести человека к источнику света. Это и называлось educatio, то есть ‘выведение из тьмы невежества’. Потом слово утратило свое первое значение и стало употребляться только во втором — ‘обучение’.
Но есть в этом мифе и печальный сюжет: если человек спустится в пещеру снова и расскажет обо всем, что видел, ему никто не поверит. Потому людей оттуда следует выводить аккуратно и строго в индивидуальном порядке. А поскольку всех «эвакуировать» невозможно, начать нужно с тех, на ком лежит забота об общем благе.
Розгами
Античная школа растила элитариев: воинов и управленцев, которые впоследствии будут по большей части властвовать, а не подчиняться. По этой причине их сейчас нужно воспитать так, чтобы они сами (разумеется, под бдительным присмотром общества) могли контролировать себя: не растратили бюджет на гетер, не вляпались в глупую войну, не учредили олигархию или диктатуру. И когда такой ученик войдет в зрелые лета, его следует занимать вопросом nosce te ipsum, то есть «познай самого себя, свои сильные и слабые стороны». А до наступления этой поры — сечь. Словом discipula называли розгу, а discipulus — ученика, основной объект применения означенного приспособления. То есть дисциплина, основанная на побоях (а другой тогда не знали), именно из школы начала свой путь в армию и много куда еще.
Популярна была в Античности и другая педагогическая максима: раб, копающий яму, — дешев; раб, умеющий строить корабль, — дорог; раб, осознающий факт своего рабства, — опасен.
Потому для элитариев — риторика и история, для неэлитариев — все что угодно, кроме гуманитарных дисциплин, а то мало ли.
Итак: античное образование — элитарное, гуманитарное (разбираться в технологических штуках нужно ровно настолько, чтобы иметь возможность управлять людьми, их создающими и использующими) и непрекращающееся — обучением и «выведением себя из пещеры невежества» стоит заниматься всю жизнь.
Неграмотен? Работай!
В Средние века претерпела радикальные изменения сама образовательная концепция, а именно — произошло разделение школы и университета. В первой преподавался так называемый тривиум: грамматика, логика и риторика. Все остальное — уже в университете, который представлял собой отдельный мир, совершенно не похожий на наши вузы.
Начнем с того, что факультеты не выбирались, а проходились по очереди, и, окончив с отличием один, ты мог преподавать там же, идти выше или совмещать то и другое. Но университетская жизнь требовала регулярных и дальних перемещений. Например, учитесь вы в Гейдельберге — и узнаёте, что в Болонье есть чудо-лектор. Что вы делаете? Правильно, идете (да не один, а толпой — так безопаснее) слушать новое светило. И подобные путешествия жаждущих знаний молодых людей из города в город были обычным явлением той эпохи. Никакого четкого учебного плана не существовало: студент мог грызть гранит науки столько, сколько хотел и сколько ему позволяли финансы, а потом — добиваться степени или махнуть рукой.
Но зачем учились? Многие — от безысходности. Родился мальчик пятым сыном в графской семье — и не светят ему ни земли, ни титул, а крестового похода не намечается.
Остается церковная карьера — стать монахом в богатом аббатстве (а если повезет, то и выше). Другой вариант — получить образование и сделаться светским специалистом, например законоведом, легистом, советником при чьем-нибудь дворе. А то и великим ученым, как, например, святой Фома Аквинат.
Но так или иначе, книга, как и меч, обеспечивала кусок хлеба.
Причем это была настолько надежная гарантия, что тех, кто ни читать, ни писать не умел, называли «безграмотными грубиянами, вынужденными работать руками» (robustos qui manibus laborant). Книга давала возможность добывать хлеб, не трудясь при этом в поте лица своего.
К вящей славе Божией
Но как известно, все течет, все изменяется — и образование в том числе, особенно когда за дело берутся отцы-иезуиты. Перед ними стояла задача воспитать в духе католицизма молодых дворян, которые смогут пользоваться успехом при дворе и быть толковыми офицерами. Такая потребность возникла не на пустом месте.
Дело в том, что в XVI столетии произошло много всего интересного. Во-первых, со страшной силой развивалась артиллерия и прочий огнестрел, армия из дворянского ополчения превращалась в стройную, регулярно функционирующую машину. И представитель благородного сословия, рыцарь на войне был нужен уже не как отдельная боевая единица на коне с копьем, в перьях и героизме, а скорее как офицер, командующий сотней-другой мушкетеров или пикенеров. А то и батареей. И не просто ведущий в атаку, а занимающийся муштрой, пинающий интендантов, проверяющий ротные счета и проч.
Началась эпоха постоянных межконтинентальных путешествий и морских сражений, так что хорошие офицеры государям стали нужны не только на твердой земле, но и на просторах океана. И математика, и геометрия, и география превратились для них в чисто прикладные дисциплины, без которых никуда.
Во-вторых, дворянин XVI века (как и всех последующих) — это не граф/герцог/маркиз, коротающий дни в своем родовом замке, ездящий по турнирам и охотам и валяющий девок на сеновале. Вовсе нет! Это столичный житель, который постоянно находится при дворе государя среди себе подобных и, так же как и они, делает карьеру. А стало быть, он обязан уметь хорошо фехтовать, обладать безупречными манерами и вообще жить на виду. Вот такой вот кейс.
И отцы-иезуиты подошли к делу ответственно. Они создали закрытые школы-коллегиумы, где преподавали иностранные языки, математику, фортификацию, фехтование, географию, историю. То есть, помимо классических дисциплин, добавили предметы, для той эпохи сугубо прикладные.
Иезуиты первыми ввели понятие учебного года. Он был короток, всего 180 дней, и прерывался частыми каникулами, экскурсиями и прочими интересными занятиями. Также именно они начали последовательно внедрять в педагогическую практику принцип «от простого к сложному»: сперва — алфавит, потом короткие слова, а дальше по нарастающей.
Но и это не всё. Была введена система поощрения лучших учеников и наказания худших. То есть каждый из них занимал определенное место в рейтинге школы, в зависимости от своих академических успехов, поведения и экстраординарных заслуг или проступков. Лучших, помимо соответствующего официально присуждаемого звания, премировали дополнительным отдыхом, рекомендательными письмами (помните по Дюма, какое колоссальное значение они имели?), ценными подарками. Худших могли обязать носить колпак с ослиными ушами, звать «господами олухами» и т. д. Педагоги (преподавательский состав, к слову, подбирали очень тщательно) действовали так, чтобы «подстегивать» жестокую конкуренцию среди учеников, готовя их таким образом к жизни при дворе с похожими порядками.
Классы и учебники
Но это для богатых. И для католиков. А для бедных и не только католиков все придумал Ян Амос Коменский. Глыба в истории педагогики. Ну как «придумал»… Свою систему он создал примерно через полвека после появления первых иезуитских коллегиумов. Можно даже сказать, что он ее существенно доработал и удешевил, увлеченный революционной идеей всеобщего образования.
Во-первых, Коменский таки создал дидактику — науку, как он сам писал, о единстве воспитания и обучения, которое, на его взгляд, должно строиться на основании четырех принципов: последовательность, сознательность, системность и наглядность.
Придумал их, конечно, не он — за исключением разве что последнего (пожалуй, именно великий чех впервые обратил внимание на то, что ребенок постигает мир не только чистым разумом, но во многом и через органы чувств и учителю просто грех этим не пользоваться). Однако главная заслуга Коменского состояла в том, что ему удалось систематизировать накопленные к тому моменту в педагогической науке знания.
Во-вторых, он разделил детей на классы по возрасту и ввел учебник как обязательный элемент образовательного процесса (хотя такие книги, конечно, использовались и до этого — только у нас в 1574 году типография Федорова печатала «Азбуку»). Для массовой школы был необходим единый учебник — и как некий стандарт, и как способ минимизировать вред от не очень хорошего учителя. Педагогов экстра-класса могли себе позволить иезуитские коллегиумы, но никак не массовая школа Коменского, и ему, соответственно, пришлось думать о том, что будет с детьми, попавшими не к суперпреподу, который сам себе учебник.
В XVI–XVII столетиях система Коменского пришлась очень кстати. Вообще в это время возникает большой интерес к педагогике — и неспроста.
Период промышленных революций оказался эпохой брошенных детей. Раньше ребенок рос при мастерской отца, что позволяло убить сразу двух зайцев: чадо под присмотром — да еще и ремеслу учится. Ситуация изменилась, когда мужчины ушли на завод, и из двух означенных зайцев не осталось ни одного.
Что может вырасти из парня, который бесцельно шатается по улице в компании таких же оболтусов? Вырастет в таком случае разве что уровень преступности. По этой причине городских детей определяли в школу, где они учились читать, писать, считать и постигали Закон Божий. И не потому, что все вокруг были добрыми христианами, а потому, что бунтовать — грех. Для живущих же на окраине подобные дерзкие и небогоугодные мысли вполне естественны, и профилактика возможной бузы не помешает.
Но пока происходило становление массовой школы, какой мы ее знаем сегодня, с чучелами и плетьми, успели высказаться еще несколько важных деятелей науки и искусства.
Ребенок тоже человек
Первым был Локк, живший во второй половине XVII века. Из педагогически важного он изрек следующее: во-первых, ум человека — чистая доска, tabula rasa. Что вырастет из ребенка, зависит от того, чему мы его научим и в какой среде он будет развиваться и взрослеть. Рулит только опыт и чувственное восприятие. Это был тяжеленный камень в огород Декарта и Платона, но оставим спор философов философам.
Благодаря Локку в педагогике закрепилось понятие обучающей среды: не так важно, что́ мы говорим (хотя на самом деле важно), — куда важнее, кто, как, в каких условиях это говорит и способен ли ребенок понять сказанное.
Кроме того, Локк учил, что нужно остерегаться сломать природного человека, приноравливая его к обществу, — а это уже было ново и неожиданно. До него считалось, что ребенок должен вырасти таким, каким его хотят видеть. И чем сильнее он сопротивляется, тем больнее ему будет. И только.
А потом была эпоха Просвещения и Руссо. До него и Локка вопрос «Что такое человек?» в педагогике особо не ставился, ибо незамедлительно последовал бы очевидный христианский ответ: мы несовершенны по причине первородного греха, но изначально природа наша блага. Следовательно, человека надо зажать в строгие рамки на этапе взросления, а потом понемногу отпускать. Каждый новый член общества потенциально груб и опасен и нуждается в искусственном окультуривании. Но господа просветители в этом ответе усомнились, выступив с противоположным заявлением: человек изначально благ, склонен к развитию, мирному сосуществованию и поиску компромисса с другими людьми, а жесткие рамки не опоры для роста, а ряды колючей проволоки (хоть ее еще не изобрели), убивающие индивидуальность.
Можно сказать, что XVIII век поставил Основной Вопрос Педагогики, а именно: что есть человек и какова его природа? Хороша ли она или дурна, а может, и вовсе нейтральна?
Логично, что каждый из этих философских ответов лег в основу трех совершенно разных педагогических практик.
Например, мы решили, что природа человека дурна (сама по себе или, изначально благая, испорчена радиацией первородного греха). Следовательно, нового члена социума мы будем очень строго окультуривать и взращивать (на самом деле это одно и то же слово, но на разных языках), прививать ему любовь к искусственной сложности, учить не доверять своей естественности (то есть природности). Воспитание английского джентльмена — образец такого типа педагогики из палаты мер и весов. Иезуитские колледжи — тоже.
А можно и наоборот: человек сам по себе, естественно, склонен к благу, развитию и мирному сотрудничеству с другими людьми. В этом случае культурные рамки будут преградой, мешающей ему раскрыть весь свой потенциал.
Разница в подходах очевидна, и сравнивать их нет смысла. Просто обозначим каждый из них через метафорический предел: ребенок — это в первую очередь потенциально опасное животное, которое следует одомашнить, или прекрасное растение, и ему необходимо дать свободу для роста? Эти два противоположных суждения и определили последующее развитие педагогической мысли.
Массовая школа
Что же происходило на теле социума с момента возникновения массовой школы?
Во-первых, окончание школы стало знаменовать собой наступление взрослости. Отучился — можешь работать, до этого — ребенок. И вот что интересно: увеличение времени обязательной учебы в Европе коррелирует с ростом продолжительности жизни и трудоспособного периода.
Школа, помимо места получения знаний, стала искусственным отстойником-накопителем, сдерживая молодежь, готовую хлынуть на рынок труда, до той поры, пока оттуда не ушло предыдущее поколение.
Например, в XVIII–XIX веках в школах учились от 4 до 6 лет, после чего шли на завод, где работали по 12–16 часов без профсоюза, пенсии, отпуска и медицинского страхования, зачастую в очень вредных или даже опасных для жизни и здоровья условиях, из-за чего быстро умирали. В ХХ веке срок пребывания в стенах этого учебного заведения изменился, а в ХХI — изменился еще раз.
Во-вторых, школа стала транслятором нормы и идеологии. Началось с Закона Божьего, чтобы не бунтовали, но так хорошо зашло, что продолжили законом кесаря, дабы послушно вставали под знамена. Представления о правильном ведь лучше всего ложатся в детские головы, и школа как государственный институт этим активно пользуется начиная с XVIII века. Не нужны никакие специальные уроки — достаточно литературы и истории, где подросткам расскажут и про нашу самобытную и великую культуру, и про то, что именно у нас наикрасивейшая карта и наинесокрушимейший народ. Правители тоже это прекрасно понимали. Бисмарк говорил, что войну выигрывает школьный преподаватель, а Черчилль — что ни один премьер не имел столько власти, сколько имеет учитель. То же самое касается и вопросов мирного строительства. Вспомните СССР 50–60-х: стране нужны физики и инженеры — школа собирает всю талантливую молодежь в профильные и престижные физмат-классы.
И после Второй мировой войны некоторые ученые именно в этом стали видеть основную проблему школы. Щедровицкий, например, говорил: «В наше время, чтобы не стать расходным материалом социальных мегамашин, человек должен умощниться настолько, чтобы хотя бы в мышлении быть соразмерным этим мегамашинам». Похожих позиций придерживался и известный теоретик и реформатор образования Иван Иллич (хотя о том, что говорил и делал он, стоит писать отдельно).
Иными словами, сейчас, чтобы стать образованным, человек должен не «окончить» школу, как 50 и 100 лет назад, а «перерасти» ее. То есть вернуться к нормам элитарного образования Античности и самостоятельно определять себя и свое место в мире.
