Это далеко не полная подборка. Во многом она случайная. Шесть персонажей. Но всё же она даёт палитру отношения к великому австрийскому психологу Зигмунду Фрейду — комплиментарную, критическую и разгромную. Пишите в комментариях, если считаете нужным кого-то добавить.
Фрейд позирует для скульптора Оскара Немона. Вена, 1931 год
Томас Манн, немецкий писатель (1875-1955)
Психолог бессознательного, Фрейд — истинный сын шопенгауэровского и ибсеновского века, из середины которого он вышел. Как родствен его бунт по своему содержанию, да и по своей моральной убежденности шопенгауэровскому! Его открытие огромной роли, которую играет в душевной жизни человека бессознательное, «не-я», было и остается для классической психологии, для которой осознанность и душевная жизнь — одно и то же, таким же предосудительным, каким шопенгауэровское учение о воле было для всякой философской веры в разум и дух. Право же, ранний поклонник «Мира как воли и представления» чувствует себя как дома в замечательном трактате, входящем в «Новые лекции по введению в психоанализ» Фрейда и называющемся «Разделение психической личности».
Душевная сфера бессознательного, «не-я» описаны там словами, которые вполне, с такой же силой и одновременно с таким же акцентом интеллектуального врачебно-холодного интереса, мог бы употребить Шопенгауэр для своего мрачного царства воли. Область «не-я», говорит он, «это темная, недоступная часть нашей личности; то немногое, что нам известно о нем, мы узнали, изучая работу сна и образование симптомов невроза». Он изображает это как хаос, как котел бурлящих переживаний. «Не-я», считает он, в конце, так сказать, открыто соматике и там вбирает в себ инстинктивные потребности, которые и находят в нем свое психическое выражение — неизвестно, в каком слое. Через инстинкты оно наполняется энергией; но оно неорганизованно, не проявляет общей воли, проявляет только стремление удовлетворить инстинктивные потребности, придерживаясь принципа наслаждения.
Тут не имеют силы никакие законы логического мышления, прежде всего закон противоречия. «Противоречивые порывы сосуществуют, не взаимоуничтожаясь и не убавляя друг друга, разве что под экономическим принуждением они сходятся для отвода энергии в какие-то компромиссные формации...» Вы видите, дамы и господа, что такое положение, судя по нашему нынешнему опыту, вполне может распространиться на само «я», на все массовое «я», особенно благодаря нравственному заболеванию, вызываемому поклонением бессознательному, прославлением его единственно жизнеутверждающей «динамики», систематическим прославлением примитивного и иррационального... Ибо бессознательное, «не-я», примитивно и иррационально, оно чисто динамично. Оно не знает оценок, не знает добра и зла, не знает морали. Оно не знает даже времени, не знает хода времени, не знает, как он меняет психический процесс.
«Порывы, — говорит Фрейд, — которые никогда не выходили за пределы „не-я“, да и впечатления, которые были вытеснены, погружены в „не-я“, потенциально бессмертны, они ведут себя десятилетиями так, словно возникли сейчас. Распознать их как прошлое, обесценить и лишить заряда энергии можно лишь после того, как они благодаря аналитической работе будут осознаны».
И на этом, прибавляет он, главным образом и основано целительное действие лечения анализом... Теперь нам понятно, как антипатична должна быть аналитическая глубинная психология такому «я», которое, опьянившись религиозностью бессознательного, само пришло в состояние адской динамики. И нам становится ясно, почему такое «я» знать не желает об анализе и почему при нем нельзя упоминать им Фрейда.
Из эссе «Фрейд и будущее»
Герберт Уэллс, английский писатель (1866-1946)
Фрейд, как он сам неоднократно заявлял, мог свободно постулировать любую концепцию, пока наука не опровергла ее или не признала негодной. Пробел в физиологии и патофизиологии высшей нервной деятельности позволял ему без всяких ограничений постулировать чуть ли не любую гипотезу, которую он считал необходимой. Отсутствие знаний об инстинктах и природе забывания и было фактически тем существенным конкретным пробелом, на котором Фрейд построил свою систему.
Что касается инстинктов, то он предположил, что, помимо всего прочего, они являются родовыми воспоминаниями, воссоздающими в самых общих чертах предысторию человеческого рода. Что касается забывания, то Фрейд предположил, что всякое забывание обусловливается необходимостью подавлять детские воспоминания рода и индивида и что лишь вследствие такого подавления-забывания может быть сохранена цивилизация. Цивилизация понимается как продукт подавления первобытных и детских воспоминаний, обладающих большим зарядом энергии и стремящихся избежать подавления.
Таким образом, цивилизация покоится на пороховой бочке сильного бунта, бунта бессознательных воспоминаний против их насильственного обуздания. В результате возникает невротический характер, синоним бунта бессознательных импульсов, и он оказывается той ценой, которую человек платит за цивилизацию. Предельно высокую цену платят те индивиды, для которых невротический характер является чрезмерным грузом, вследствие чего у них развивается более или менее тяжелый невроз или психоз.
Теория трансформации инстинктов во врожденные родовые воспоминания, а забывания — в бессознательно мотивированное подавление является центральным звеном фрейдизма. Обе эти концепции порождены временным пробелом в человеческих знаниях: первая — следствие незнания природы инстинктов, вторая — результат непонимания феномена забывания. Обе они были исторически обусловлены временной ограниченностью науки о физиологии мозга. Эта ограниченность уже преодолевается, и временный пробел, на котором зиждется фрейдизм, быстро уступает место знанию.
Из книги «Крах психоанализа. От Фрейда к Фромму»
Зигмунд Фрейд со своей собакой Жо-Фи у себя в кабинете в Вене, 1937 год
Михаил Зощенко, советский писатель (1894-1958)
Бессознательный мир — это более обширный и более разнообразный мир, чем тот мир, который можно вообразить, имея в виду только лишь сексуальные импульсы. Нет сомнения, в этом мире с огромной силой действуют и сексуальные мотивы. Но они далеко не единственны. И патологические торможения в сексуальной сфере являются лишь составной частью патологических торможений, характеризующих психоневроз.
Механизмы головного мозга, открытые Павловым, подтверждают это с математической точностью.
Не учитывая законов условных рефлексов, нельзя обнаружить и точных причин нервных страданий. Не учитывая возникших механизмов, Фрейд и в норме, и в патологии видел действие иных сил — конфликт высшего с низшим, столкновение атавистических влечений с чувством современного цивилизованного человека. В запрете этих влечений Фрейд увидел причину психоневроза. Но ведь запрет этих животных влечений и вся борьба в этой сфере есть всего лишь нравственная категория. Она должна вести теорию к поискам нравственных страданий.
Именно так и получилось. И больше того. Столкнувшись с иными силами, не сексуального порядка, теория стала подчинять эти силы силам сексуального характера. Даже в чувстве голода теория увидела эрос. В страхе потерять питание теория обнаружила страх кастрации. Теория вынуждена была это сделать. Иначе «не сходились концы», не оправдывалась основная идеалистическая формулировка.
Теория замкнулась в поисках сексуальных страданий. Я вовсе не отвергаю их огромную силу, их значение и действенность в течении психоневроза. Я подозреваю максимум бед за этими силами. Но было бы неверно увидеть всю беду только в этом.
Из повести «Перед восходом солнца»
Карл Юнг, швейцарский психолог и психиатр (1875-1961)
Я до сих пор помню, как Фрейд сказал мне: «Мой дорогой Юнг, обещайте мне, что вы никогда не откажетесь от сексуальной теории. Это превыше всего. Понимаете, мы должны сделать из нее догму, неприступный бастион». Он произнес это со страстью, тоном отца, наставляющего сына: «Мой дорогой сын, ты должен пообещать мне, что будешь каждое воскресенье ходить в церковь». Скрывая удивление, я спросил его: «Бастион — против кого?» — «Против потока черной грязи, — на мгновение Фрейд запнулся и добавил, — оккультизма». Я был не на шутку встревожен — эти слова «бастион» и «догма», ведь догма — неоспоримое знание, такое, которое устанавливается раз и навсегда и не допускает сомнений. Но о какой науке тогда может идти речь, ведь это не более чем личный диктат.
И тогда мне стало понятно, что наша дружба обречена; я знал, что никогда не смогу примириться с подобными вещами. К «оккультизму» Фрейд, по-видимому, относил абсолютно все, что философия, религия и возникшая уже в наши дни парапсихология знали о человеческой душе. Для меня же и сексуальная теория была таким же «оккультизмом», то есть не более чем недоказанной гипотезой, как всякое умозрительное построение. Научная истина, в моем понимании, — это тоже гипотеза, которая соответствует сегодняшнему дню и которая не может остаться неизменной на все времена.
Многое еще не было доступно моему пониманию, но я отметил у Фрейда нечто похожее на вмешательство неких подсознательных религиозных факторов. По-видимому, он пытался защититься от этой подсознательной угрозы и вербовал меня в помощники.
После нашего разговора я чувствовал себя совершенно растерянным: мне и в голову не приходило рассматривать теорию сексуальности как некое рискованное предприятие, которому, однако, следует хранить верность. Очевидно, что для Фрейда сексуальность значила больше, чем для других людей, она была для него своего рода res religiose observanda (вещью, достойной религиозного благоговения. — лат.). Столкнувшись с подобными идеями, обычно теряешься. Поэтому все мои робкие попытки выглядели довольно неуверенно, и наши беседы вскоре прекратились.
Из книги «Воспоминания, сновидения, размышления»
Гилберт Кит Честертон, английский писатель (1874-1936)
Почему-то психоаналитики сильно озабочены так называемой проблемой Гамлета. Их особенно интересует подсознание Гамлета, не говоря уже о подсознании Шекспира... Читая их, подумаешь, что убить главу своей семьи — легче легкого, вроде семейного праздника или семейной шутки, и принц разрешил бы себе эту невинную вольность, если бы темные, тайные мысли не мешали ему. Представим себе, что современный критик моего уровня и типа узнал (скажем, на спиритическом сеансе), что должен поспешить домой в Бромптон или Сербитон и всадить ножик в дядю Уильяма, который кого-то отравил, но увернулся от суда. Быть может, критик подумает, что это неплохое вечернее развлечение, и лишь в подсознании его шевельнется глухая брезгливость. Однако возможно и другое: не подсознание, а ясное сознание остановит его. Словом, в таких рассуждениях нет и крупицы здравого смысла.
Чтобы объяснить поведение Гамлета, не нужно психоанализа. Он сам объяснял свои действия, он даже слишком этим увлекся. Долг явился ему в страшной, отталкивающей форме, а он не был создан для таких дел. Конечно, возник конфликт, но Гамлет знал о нем, он сознавал его с начала до конца. Не подсознание владело им, а чуткая совесть.
Как ни странно, толкуя о подсознательном отвращении Гамлета, ученые расписываются в собственном, не вполне осознанном отвращении. Это их подсознанием владеют предрассудки, по вине которых они старательно обходят очень простую истину. Они обходят простой моральный принцип, в который Шекспир верил, во всяком случае, больше, чем в грубые законы психологии. Шекспир верил в борьбу между чувством и долгом. Но ученый не хочет признать, что именно она терзала Гамлета, и заменяет ее борьбой сознания с подсознанием. Он наделяет Гамлета комплексами, чтобы не наделить совестью...
Из эссе «Гамлет и психоаналитик»
Фрейд с женой, Мартой Фрейд (в девичестве Бернейс)
Владимир Набоков, русский писатель (1899-1977)
У людей была мораль, старая мораль, но они ее убили и закопали и на камне написали: У людей была мораль, но они ее убили и закопали и на камне не написали ничего. Вместо нее появилось нечто новое, появилась прекрасная богиня психоанализа и по-своему (к великому ужасу дряхлых моралистов) объяснила подоплеку наших страданий, радостей и мучений. Кто однажды использует наше мыло для бритья «Бархатин», навсегда откажется от других сортов. Кто однажды посмотрит на мир сквозь призму «Фрейдизма для всех», не пожалеет об этом.
Господа, в пустом анекдоте выражена бывает иногда глубочайшая истина. Приведу следующий: Сын: «Папа, я хочу жениться на бабусе...» Отец: «Не говори глупостей». Сын: «Почему же, папа, ты можешь жениться на моей маме, а я не могу на твоей?» Пустяк, скажете. Однако в нем, в этом пустяке, уже есть вся сущность учения о комплексах! Этот мальчик, этот чистый и честный юноша, которому отец (тупой рутинер) отказывает в удовлетворении естественной страсти, либо страсть свою затаит и будет всю жизнь несчастлив (Tanta lus-комплекс), либо убьет отца (каторга-комплекс), либо, наконец, желание свое все-таки исполнит, несмотря ни на что (счастливый брак-комплекс), Или возьмем другой пример: человек, скажем, чувствует приступ непонятного страха, встретившись в лесу с тигром. Чем же этот страх объяснить? Изящный и простой ответ, господа, нам дается психоанализом: несомненно, что этого человека в раннем детстве напугала картинка или тигровая шкура под маминым роялем; этот ужас (horror tigris) продолжает в нем жить подсознательно, и потом, в зрелом возрасте, при встрече с настоящим зверем, как бы вырывается наружу. Будь с ним вместе в лесу толковый врач, он бы из пациента выудил бирюльку воспоминания, а тигру напомнил бы в простых словах, как он, тигр, в свое время вкусил человеческого мяса, отчего и стал людоедом. Результат беседы ясен.
Из эссе «Что всякий должен знать?»
Глеб Буланников,
редактор 1001.ru
