Игорь Миркурбанов служит в Ленкоме, играет еще и в МХТ и в «Табакерке». Он также известен по фильмам «Поколение П», «Дама Пик», «Дом фарфора» и по участию в телешоу «Три аккорда». А еще за плечами актера учеба в нескольких технических вузах и в консерватории. В конце ноября в Ленкоме прошел музыкальный спектакль Миркурбанова с Red Square Band «Под небом Кремля. Дао предков».
– Вы поете и шансон, и лагерную лирику, военную и советскую патриотическую романтику. Что вам близко в этих песнях?
– По предложению чудесного Эдварда Радзинского я на днях записал к столетию революции его пьесу «Дочь Ленина» и в очередной раз убедился, что история наша и не думала с нами расставаться. Она никакое не прошлое. А настоящее. И возможное будущее. И когда я шел по Тверской на пресс-конференцию, колонны людей с флагами пели «Интернационал». Видите: всё с нами. В моменте. Влияние и присутствие в нашей жизни вот этих наших уникальных невидимых ландшафтов. Этим обусловлено и с этим связано назначение и название моей новой программы – «Под небом Кремля. Дао предков» – и, разумеется, выбор песен. И аранжировки Константина Горбатенко и Red Square Band.
Это, если хотите, попытка разглядеть карту нашего коллективного сознания и нашего культурного кода из разных точек этих самых невидимых ландшафтов.
Культурный код нации – это ведь и песни тоже. Правда, далеко не все. А песни, ставшие мемами, единицы культурной информации, созвучные с эпохой и обозначившие путь. Сохранившие достоинство, вкус и крепость. Мелодии и слова, передавшиеся по наследству. Как родовое тату. Мы татуированы нашей историей, и, так или иначе, она у нас в крови. Во всех смыслах. Хотим мы этого или не хотим. Песни «Ванинский порт» или «Темная ночь» ведь не имеют ни ко мне, ни к музыкантам прямого отношения. И никто из нас, к счастью, не шел с этапом на борт и не смотрел из окопа в ночное небо за секунды перед смертельной атакой. Но если эти песни звучат честно, в нас происходит нечто очень похожее на то, что происходило с нашими отцами. И это наша инициация. Инициация через синхронный эмоциональный опыт. И возможность сострадания и благодарности к ним. И к нашей общей судьбе, такой противоречивой, страшной и трагической. Мне кажется важным учитывать и чувствовать эту связь. И в этом разбираться.
– В наших национальных чертах и тараканах?
– Прежде всего. Почему именно русскому гимназисту при взгляде на карту звездного неба хочется ее немедленно переделать? И если устраивать революцию, то непременно мировую. «Я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать…» Почему нас так соблазняют идеи вселенского счастья, всеобщего братства, братской любви и мировой гармонии? Почему воодушевить русского человека на строительство Вавилонской башни значительно проще, чем уговорить его починить забор? Почему нам неинтересно, пошло и скучно свой забор чинить? Только ли от лени и пьянства? Финны – те тоже пьют.
– А как думаете, почему?
– Черт знает, я думаю. Или – Бог ведает. Необъятные просторы у нас. Песни вне времени. И цели сложнее, чем только успех. И меня это не то чтобы как-то очень радует, но я, признаться, не нахожу в этой нашей особенности ничего постыдного. Я люблю сложное. Тем, кому все в этой жизни ясно – не верю.
И не завидую. Песни советского времени, военные песни рождались в героическое время, и это, может, единственное, что нас объединяет. Они – как родовая татуировка, которую не смыть, можно пытаться вывести, выжечь, но все равно останутся шрамы. С этим-то и связано чувство Родины. С опытом общей боли. Общего страдания. Общих побед. Кому-то оно свойственно, кому-то нет.
Я долгое время жил в Израиле. Там люди плачут, когда слушают израильский гимн, и не стесняются этого. И никому в голову не приходит за это извиняться. Но стоило мне прочесть со сцены стихотворение Евтушенко «Идут белые снеги», как мне в личку стали писать критики – не боюсь ли я попасть в лагерь ура-патриотов.
Мольер и кока-кола
– Сейчас будет глупый вопрос, но почему, когда я смотрю на вас на сцене, у меня есть ощущение, что я наблюдаю за чем-то очень откровенным и запретным? И это очень круто. Что это?
– Может, вы и смотрите запретное. Это все-таки страсть, а значит, болезнь. Это трип, гипноз и психонавтика, для которых на сцене есть все условия.
– Ух, я, кажется, понимаю и страшно завидую.
– А звучит-то, наверное, дико, что это опыт расширения сознания. Недавно после трех подряд серьезных репетиций я должен был вечером выйти на сцену в «Мольере». При этом целый день ничего не ел и не пил даже воды. То есть к семи вечера после дня репетиций я уже и так находился в состоянии измененного сознания. И с точки зрения нормального человека, был уже достаточно невменяемый. И если Мольеру в таком состоянии во время спектакля реквизиторы дают выпить бокал кока-колы, которую я в обычной жизни не употребляю, то Мольер в астрале практически.
– Вы думаете о смерти?
– Думаю. Как самурай. Три раза в день. Если серьезно, то от мыслей о смерти меня мало что спасает. Ее присутствие настолько значительно, явно, великодушно и благородно в жизни каждого из нас, пока мы живы. Я думаю, она не менее важна, чем и жизнь. Помните парадоксальную фразу из «Фарго»: «Беда этого мира не в том, что существует зло, а в том, что существует добро. Без добра злу было бы нечего делать». К смерти отношусь с благоговением и почтением, как к сакральному и точке необратимости. Смерть разрешает жизни быть, а не наоборот.
– Как вы относитесь к крестовому походу против секс-нарушителей – Вайнштейна, Спейси, Хоффмана, Луи Си Кея, Чарли Роуза?
– Все это, как говорил Александр Родионович Бородач, «пгискогбно». Там, как видите, свои национальные черты и национальные особенности. Поэтому, изрядно пожив на Западе, я осторожен в примерах для подражания, как Григорий, говоривший императрице: «Матушка, справа дерьмо и слева дерьмо – середки держись».
Балуева Анна
