У Даниила Гранина я забыл кепку. Приехал к нему на Петроградскую и от радости встречи и общения взял да и забыл хорошую кепку английского сукна.
Знакомые, навещавшие Гранина, хотели привезти ее в Москву, но он сказал: пусть сам приедет. Вот и радость. Есть повод заглянуть на Петроградскую сторону и в старой питерской квартире посидеть с любимым мной человеком, проживающим долгую жизнь достойного гражданина и мыслителя.
Он живет со страстью, которую сохранил в полном соответствии с заложенным духом. Другими словами, делает, что хотел. А хотел быть честным по отношению к солдатам, к блокадникам, к ученым и не так уж ученым людям, потерпевшим от режима, и к самому режиму.
И всегда притягивал своей отдельностью: писатель он, хоть и вышел из советских, а какой-то другой — несмиренный. Словно есть у него собственная конституция совести. Он, может, и пытался ее иной раз нарушить, а она ему диктовала: нет у тебя, Даниил Александрович, коммунистической морали, есть мораль человеческая — всегда одна. И нравственность твоя не корректируется строем. Вот он и пребывает со своим основным законом (от рождения — 1 января 1919 года) во все наши времена.
Не подписал письмо против Сахарова, поддержал Синявского и Даниэля, а высылку Солженицына не поддержал. Первым рассказал правду о Зощенко.
Мы его читали доверчиво. Не ошибались. И теперь верим.
Он размышлял о том, что хорошо знал и о чем тяжело думал. О выборе в конечном счете. И о войне, на которой воевал исправно — с сорок первого, когда пошел ополченцем на фронт под Ленинградом, и до Восточной Пруссии, где командовал батальоном тяжелых танков. Не тех ли танков, которые он делал на Кировском заводе, будучи инженером до войны, и куда его вернули за несколько месяцев до ее окончания?..
Вот, думаю, приеду за кепкой, сядем в кабинете у стола, заваленного рукописями, или на кухне и поговорим. Например, я спрошу:
— Если родина, дорогой Даниил Александрович, это любовь к ближним своим, к языку, культуре, обычаям, наконец, к этой Богом данной тебе земле, то какое отношение — к ней, к ее образу на нашей с Вами долгой памяти имели те, кто лежал в мавзолее, те, кто стоял на мавзолее и кто нынче за ним сидит. И всех любить?!
Будь власть родиной, сколько раз за век мы поменяли бы ее? Тут Вы ухмыльнетесь, а я, например, опять спрошу:
— Отчего только война пробудила наших людей к частично осознанному участию в своей жизни? Не хотелось на родной земле идти под чужих зверей? Дом защитили, а возвращались с войны не защищенные. Бывало, что и не в дом, а в ссылку или в резервации, чтобы своим изувеченным видом не портить облик родины — власти. Те, кого призвали на войну, и те, кто сам пошел, рекруты и ополченцы, — все, вернувшись, оказались отработанным материалом. И высились разрушенные жизни терриконами отвалов над равниной счастливой страны. А в отвалах были золотые слитки.
Что Вы ответите, я, понятно, не знаю, но думаю, слова Ваши помогут понять, как мы с Вами прожили время и что мы проживаем теперь.
А кепку я опять забуду, чтобы вернуться, — это ведь только начало разговора.
Юрий Рост
