Перед самым отъездом в Ригу на гастроли Ф. Г. мне сказала:
— Ну, дело сделано. Нина втянула меня в гигантскую авантюру — получу тысячу семьсот рублей! Хватит рассчитаться со всеми долгами и еще останется.
— Но что случилось?
— Не спрашивайте. Позор! Я ощущаю себя, ну, знаете, ну, как начинающая кокотка, от которой ждут блестящей карьеры.
— ?
— Я продалась ВТО — подписала договор на книгу.
— Вы решились?! Поздравляю!
— Не смейте этого делать! С чем поздравлять? Боже, как стыдно! Разве я когда-нибудь напишу двадцать листов!! Это сколько страниц?
— Около пятисот на машинке.
— С ума сойти! Да я и двух страничек не могу из себя выжать. Кому это нужно? Повторяю вам, мой договор — грандиозная авантюра. Мне нужны деньги: скопились долги, нужно купить путевку в санаторий — подлечить руку (как я буду играть в Риге восемь спектаклей, ума не приложу!), путевка стоит минимум двести пятьдесят рублей. Откуда взять все это? Я и решила: ВТО дает аванс на два года. За это время я запишусь на радио, снимусь в кино — Алеша Баталов предложил мне сыграть Бабуленьку в «Игроке»,—тогда я и верну аванс, все до копеечки.
— А может быть, лучше все же написать книгу?
— У-у! — замахнулась на меня Ф. Г.. — Не заикайтесь даже!
Две июльские недели я мотался по кинотеатрам в поисках чего-либо стоящего на Московском международном фестивале, написал о своих впечатлениях Ф. Г. и получил ответ:
«Милый Глеб, спасибо за интересное письмо, читая которое я почувствовала себя на неинтересном фестивале.
Глебушка, умоляю и мне достать Аввакума, если это будет возможно. При встрече обсудим этот исторический момент!
Мне досадно за Вас — проводить отпуск в душных кинозалах стоит ли даже ради шедевров космических? Не стоит.
Здесь дивный воздух, но моя проклятушая популярность заставляет меня торчать в номере гостиницы. На улице любители автографов отравили мне старость. Обнимаю. Приезжайте. Ваша Ф. Р.».
После окончания рижских гастролей Ф. Г. поехала в санаторий «Кемери», где мы, как и условились раньше, встретились.
Ф. Г. была в отличном настроении. Более всего ее тронули не «цветы, вино и фрукты», а две книги, которые преподнесли ей мой приятель и я, — «Изборник» и том с поздне-римскими и греческими романами Татия, Лонга, Петрония и Апулея. «Изборник» вызвал особый восторг:
— Боже, и «Житие Аввакума» здесь есть! А его письма к Аввакумше? Вот фигура — действительно служитель веры! А какая сила воли! Помните, во время исповеди он почувствовал неодолимое влечение к исповедующейся женщине и держал свою руку над свечой до тех пор, пока не прожег ладонь, но страсть поборол! Вы знаете, что многие ученые считают Аввакума отцом Петра. Нашли, говорят, документы, что Нарышкина согрешила. Охотно верю в это. У Петра должен быть именно такой могучий отец.
За столом Ф. Г., боясь банальностей, предложила первый и единственный тост:
— За мое здоровье! День рождения у меня по новому стилю 27 августа — в юбилей кино — вот повезло! — а по-старому 14-го, — значит, сегодня! Отметим его по-старому!
Все выпили, и Ф. Г. замурлыкала какую-то мелодию.
— Узнаете? — Она улыбнулась. — Это из «Швейка». Там я свой день рождения отмечала. Какая я тогда была худая. Средняя Азия, эвакуация, есть нечего. Могла же я тогда выдумать для роли фразу: «Швейк, у тебя осталось пол-тетки!» Так оно и было!
А какой конфуз вышел с этим эпизодом, когда фильм показали за границей. Нам ведь часто не хватает образованности. В «Швейке» я играю старуху — ей лет семьдесят пять. Передо мной на столе стоял торт со свечами. Наши режиссеры слыхали, что на Западе в день рождения положен торт со свечами, но сколько нужно свечек, не задумались. И когда фильм шел в Чехословакии, зрители неожиданно начали веселиться: тетка Швейка сошла с ума — ей за семьдесят, а судя по торту, где торчали одиннадцать свечек, она еще не достигла возраста конфирмации.
Вино и разговор разгорячили Ф. Г. Она сидела на диване, удобно откинувшись на низкую, пологую спинку, розовая шерстяная кофточка была наброшена на плечи, как пелерина. Белые, без модных оттенков волосы аккуратно причесаны, глаза блестят, следят за малейшим изменением лица собеседника, готовые тотчас же прореагировать.
— Какая вы красивая, Фаина Георгиевна! — сказал мой приятель.
— Ну что вы! Как можно?! — кокетливо смутилась Ф. Г. — Это такое открытие, что теперь я поминутно буду смотреть на себя в зеркало, — может быть, действительно произошло чудо!
Всю жизнь я мучилась из-за своего гигантского носа,— продолжала она. — Боже, думала я, встречая на улицах маленькие женские носики, как везет людям! Казалось, я все бы отдала, чтобы получить такой же. Однажды, когда я окончательно поняла, что избавиться от моего носа мне не удастся, я с горечью и бесповоротно решила: ну что же, значит, мне никогда не суждено играть героинь. Можно ли вообразить Офелию с таким носом?!
Мой приятель из озерной компании, с которой я собирался совершить двухнедельное путешествие на лодках, пытался возразить, но Ф. Г. перебила его:
— Боже, как я вам завидую! Вы на воде можете быть месяцами! И никого не видеть и не слышать! Если бы вы знали, как мне порой хочется избавиться от окружения, любого. Особенно такого, какое в этом санатории! Горничная мне говорит:
— О, мадам, вы не знаете, какие гостьи у нас отдыхают! Они делают «а-а» в биде!
Мы рассмеялись, а приятель неожиданно попросил:
— Фаина Георгиевна, расскажите, как вы стали актрисой?
С лица Ф. Г. сразу сбежала улыбка.
— Я не стала. Есть три профессии — врач, педагог и актер, которыми нужно родиться. Я не могу точно сказать, когда я ощутила себя актрисой, но все мои детские воспоминания связаны с актерством, с попытками играть, изображать, перевоплощаться. Именно эти попытки доставляли мне удовольствие, даже наслаждение, а не какие-нибудь настольные игры или вышивание, которое я терпеть не могла.
Помню, с каким восторгом я изображала странниц, которых видела на кухне у нашей стряпухи. Туда нам, детям, ходить запрещалось, но я обожала сидеть за столом вместе со старухами, идущими в Афон на богомолье, слушать их рассказы и есть пирожки с картофелем, печенные в подсолнечном масле, — до сих пор помню их запах!
А потом, повязав темный платочек, я ходила сгорбившись по комнатам и просила всех родных спросить меня, куда я иду, — все для того, чтобы произнести единственную фразу моей первой роли:
— В Афон иду, матушка, в Афон — на богомолье! Помню, меня хвалили и относились к моим странницам всерьез. Зато другая моя роль не вызвала у родных никакого энтузиазма.
Недалеко от нашего дома была закусочная — монополька, как ее называли, — там торговали водкой в розлив и на вынос — водочная торговля всегда была монополией государства. Я любила устроиться где-нибудь в стороне и наблюдать за посетителями монопольки. Я запоминала их фразы, интонации, манеры, их песни и однажды, к ужасу родных, разлеглась под столом в гостиной и, выругавшись трехэтажным матом, который я, конечно, безбожно исказила, ибо не понимала ни одного слова из произнесенных, стала распевать песню, слышанную у монопольки. До конца допеть ее мне не удалось: мама, как человек решительный, надавала мне по губам, отец, помню, только долго говорил со мной.
Позже, опять же отец, которого я обожала, заметив восторг, охвативший меня на представлении бродячего кукольника, привез мне Петрушку, с которым я фантазировала спектакли, — это тоже была одна из моих первых ролей.
Роли окружали меня со всех сторон. Училась я отвратительно. Математику считала ненужной и бесполезной. Все эти купцы, купившие десять аршин сукна подешевле и продававшие затем почти каждый аршин по другой цене, вызывали у меня тоску и ненависть. Но когда я увидела, как работает наш управляющий, как он, надев очки, вписывает что-то в гроссбух и отстукивает на счетах, задачник вдруг ожил для меня. Раздобыв очки, я превращалась в управляющего, в купца, приказчика — я отсчитывала на счетах количество купленного мною сукна, бормоча под нос, подсчитывала расход и приход. Это было безумно интересно, потому что это была уже не я, и я понимала, что моего героя не могут не волновать все эти сукна, аршины, рубли и копейки…
В день рождения Ф. Г., 27 августа, из какого-то маленького литовского поселка я послал ей поздравительную телеграмму. В Москве меня уже ждала открытка, помеченная 27/VIII:
«Милый Глебун, меня так тронула Ваша добрая и торжественная телеграмма, что мне захотелось тут же Вас благодарить. Не нашла нормальной открытки, пишу на кретинах. (На открытке изображены двое латышей в национальных костюмах, танцующих что-то фольклорное, с улыбками идиотов.)
Ах, Глеб! Какой грустный день. Сегодня надо мной усердно упражнялся «трудящий» на баяне. Подбирал вальс «На сопках Маньчжурии».
Я надеюсь увидать Вас раньше, чем прибудут кретины. Рада буду увидеться, очень по Вас соскучилась. Привет Вашему семейству. Обнимаю. Ваша Ф. Р.».
Продолжение следует
