Продолжаем публикацию беседы Владимира Владимировича Шахиджаняна с режиссёром Сергеем Михайловичем Артимовичем.
Видеоверсию можно посмотреть здесь.
Данила Трофимов, редактор 1001.ru
Сергей Михайлович Артимович
— В Саратове родился я, чуть-чуть там побыл, и маленьким меня перевезли домой к отцу, и уже всю свою жизнь я прожил в Минске до очень взрослых лет.
— А где в Саратове жили, не помните, не знаете?
— Не помню, нет, не знаю. Я Саратов очень плохо знаю, я был там с мамой несколько раз, пока был школьником, со студенческой самодеятельностью я там был однажды на гастролях. Вот, пожалуй, и всё, больше в Саратове-то и не был, так что не знаю.
— То есть в первый класс вы поступили в Минске?
— Да.
— Учились вы как?
— Хорошо учился.
— Без троек, с тройками, с двойками?
— Ну, четыре-пять. У меня был средний балл, в то время было такое понятие, как средний балл, четыре с половиной. Без троек.
— И когда вы поняли, что надо поступать в медицинский?
— Это получилось достаточно случайно, потому что я был книжным таким мальчиком, я читал братьев Стругацких, Ефремова, Булычёва, Беляева, и, конечно, я был уверен, что мне нужно заниматься наукой. Я даже знал, чем я хочу заниматься, я хотел как-то участвовать в создании фотонного двигателя, потому что это ключ к Вселенной, к галактике, это было самой актуальной задачей — создание абсолютного отражателя, отражающего все виды электронного излучения. Я ходил в школу юных физиков, и я собирался быть физиком.
— Где она была? При университете?
— Да, при Белорусском государственном университете. Я ходил туда, и мне казалось, что я хочу быть физиком, но однажды я встретил девочек из параллельного класса, которые шли в школу юных медиков, в соседний мединститут, и меня просто взяли под руки и затащили в мединститут.
— Они затащили или там была та самая, с которой было приятно быть, и поэтому затащить было легко?
— Там со всеми девчонками было приятно находиться, хорошие были все девчонки…
— Но своей, особенной девочки не было тогда?
— Нет, своей, особенной не было. Мы пошли тогда в мединститут с ними, была прекрасная лекция профессора Лобко, была лекция об анатомии, он удивительный был человек, в Белоруссии все его знают, до сих пор он, по-моему…
— Как его звали?
Пётр Иосифович Лобко
— Пётр… Семёнович, по-моему… Профессор, заведующий кафедрой (Пётр Иосифович Лобко (1929-2011) — Прим. Д.М.). Обаятельнейший, интереснейший человек…
— Он читал вам, школьникам, большую серьёзную лексику?
— Да-да. Вообще в то время была, вы же помните, наверное, тоже, была такая прекрасная вещь, как профориентация.
— Да, помню.
— И в вузах работали со школьниками, работали активно. И это было действительно очень интересно, старшеклассник имел возможность пойти в любой вуз и обрести для себя возможность общаться с будущей профессией в этом вузе. Были юные химики, юные физики, юные психологи, юные журналисты, юные медики и так далее. Я был юным физиком, параллельно стал ещё юным медиком и, покрутившись в этой среде, я нашёл там прекрасных людей, друзей, с которыми я всю жизнь общаюсь до сих пор. Есть в Минске Ира Гаранец, она сейчас оперный режиссёр, но она была такой безумный врач, так она любила медицину, так она хотела быть врачом, она заставила меня прочесть трилогию Юрия Германа про Володю Устименко.
— «Дорогой мой человек».
— Да-да-да.
— А фильма разве ещё не было? Где снимался Баталов
— Фильм, может быть, и был. Наверное, был. Фильм-то старый совсем, а книга-то гораздо мощнее, там три толстых книги: «Дорогой мой человек», «Дело, которому ты служишь» и «Я отвечаю за всё», как мы с вами помним эти книги. И Юрий Герман прекрасный писатель, и книги замечательные. Конечно, прочтя эти книги, было понятно, что только медицина, только хирургия, что ещё? Ну, ещё туда же легли книги, как это называется… «Трагическая медицина», по-моему, или «Драматическая медицина» про врачей, которые ставили на себе опыты, помните…
— Пастер там…
— В серии «Эврики» такая была книжечка…
— «Эврику» помню, эту книжку не помню.
— Была книжка «Охотники за микробами», книги Амосова в то время появились, мы все их читали, и, конечно, медицина была таким ярким образным полем, как я сейчас понимаю, это была манящая страна возвышенных, прекрасных людей, которые занимались прекрасными делами, отдают себя больным, спасают жизни, и сам образ медицины, мне вообще этот образ очень близок, эта свеча, в которой написано: “Aliis inserviendo ipse consumor!”, «Светя другим, сгораю сам».
— Почётче повторите эти слова.
— “Aliis inserviendo ipse consumor!” Ну, все знают эту фразу.
— Не все.
— Не все? «Светя другим, сгораю сам».
— Вот.
— Это девиз медицины. Это было в середине десятого класса, выпускного, то есть времени на подготовку было очень мало, конечно, уже. И в то время не были так распространены методики подготовки в вуз, как сейчас, как репетиторство. Хотя потом уже, учась в институте, я узнал, что у некоторых моих друзей были репетиторы. Но мне, например, даже в голову не приходило обратиться к репетиторам. Я обложился учебниками…
***
— А о чём мы говорили?
— Вот! Вот это очень интересно — как восстановить нить разговора.
— Ну, я-то помню, я так…
— Мы говорили о том… Вы хотели меня проверить, вспомню ли я? Мы говорили о том, что тогда читали замечательные лекции, «Сгораю сам…»
— Нет-нет, я говорил о том, что я без всяких репетиторов подготовился…
— И не было репетиторов, хотя потом вы выяснили, что репетиторы у некоторых были. Всё, продолжаем.
— Я поступил в медицинский институт на лечебный факультет, самый прекрасный, самый интересный, потому что там делают хирургов, я, конечно, хотел быть, как Володя Устименко, хирургом, поступил в мединститут, это были прекраснейшие годы жизни, в том числе ещё и потому, что я занялся самодеятельностью художественной к своему, так сказать, драматическому слому…
— В школе этого не было?
— В школе было, в школе только чуть-чуть началось. В школе у нас был драмкружок гораздо менее профессиональный, чем самодеятельность в Минском мединституте. Надо сказать, что тогда было такое понятие, как народные самодеятельные коллективы, при советской власти.
— Народный театр.
— Народный театр. И народный театр — это было такое звание, которое получал качественный самодеятельный театр. А самодеятельностью занимались в Советском Союзе все. Были хоры, были театры, были кружки какие-то…
— Были хОры или хорЫ?
— Были и хОры, и хорЫ, всё было. И в шахматы играли, какие-то бесконечные игры, турниры какие-то проводились, то есть люди занимались на работе… Часто не хватало времени на работу многим людям. А студентам не хватало времени на учёбу, как таковую. И мы занимались самодеятельностью в прекрасном коллективе, это была такая народная агитбригада «Эскулапы», очень знаменитая агитбригада «Эскулапы», было даже несколько эпизодов, когда у нас снимались часовые большие программы в «Останкино» на первом канале. И «Эскулапы»…
— ЧасОвые или часовЫе?
— Не знаю. Как вы думаете?
— Ну, хорошо. Думаю, часовЫе.
— ЧасовЫе… Мне кажется, часовЫе — это которые «на Неглинке не спят». А тут — часОвые. Ну, неважно, главное — шестидесятиминутные передачи снимались в «Останкино». Агитбригада «Эскулапы» была очень популярным на уровне Союза коллективом, были всесоюзные гастроли, до меня ездили они по Средней Азии, большие были гастроли, ездили на Дальний Восток. Когда я стал заниматься уже в этом коллективе, мы ездили по Поволжью, Саратовская (вот я там оказался), Саратовская и Куйбышевская области. Мы ездили по Вологодской области, мы ездили по Смоленской области, это была такая прекрасная жизнь, когда ты приезжаешь в какие-то трудовые коллективы, в колхозные станы, на Волжском автозаводе во время обеденного перерыва мы давали какие-то концерты. То есть для студентов это совершенно потрясающая была жизнь, и в эту жизнь я окунулся, через какое-то время начал писать тексты для самодеятельности.
— Прозаические или стихотворные какие-то?
— И прозаические, и стихотворные. Переделывал песни. Понимаете, самодеятельность студенческая требует какого-то легкомысленного, как сейчас это мы видим…
— В КВНе.
— Да, продолжение — это КВНовская традиция. КВН подхватил вот эту агитбригадность, КВН её развил, а сейчас это стало вообще главным стандартом современного телевидения, к сожалению.
— Ну, агитбригады возникали ещё… Занимались ещё синеблузые, и Мейерхольд занимался…
— И Мейерхольд занимался, этим занимались и серьёзные театры, да. Это было очень интересно, дало какой-то навык и дало, конечно, вот этот наркотик творчества, когда ты стоишь перед залом, большим залом, и ты что-то делаешь, и зал затихает, иногда плачет, потому что мы делали композиции о войне, знаете, такие военно-патриотические сложные, большие композиции, и удавалось что-то сделать весёлое, смешное, и зал хохотал, и это было действительно прекрасно, когда ты владеешь этим залом, это ощущение очень сильное, и ты получаешь его быстро, не то, что обычный, например, актёр. Он проходит долгие годы учёбы в театральном вузе, пока он дойдёт до выхода на сцену. А студент в самодеятельности через две недели выходил к зрителю и получал все эти радости практически сразу.
— А вы выходили к зрителю? Чтения, пения?
— Да, я выходил… Это были разные, это были композиции…
— Танцы?
— Да, всё это было сразу, синтетический жанр.
— То есть у вас не было спектаклей?
— Нет. Драматических спектаклей мы не ставили. Мы ставили что-то очень похожее.
— Это же народный театр?
— Это народная агитбригада. Это был формат народного театра, это были равные по величине, по значимости какие-то вещи…
— А народный театр был ещё сам по себе там?
— В мединституте не было. У нас была агитбригада. Вот эта студенческая форма, это было знаком белорусской…
— А кто руководил вами?
— Когда я пришёл, такой был Игнатий Александрович Колонтаров, сейчас он в Москве живёт, режиссёр, мы с ним изредка видимся…
— Армянин?
— Колонтаров? Не знаю.
— Ну, конечно, Колонтарян…
— Колонтаров.
— Ну, Хачатуров тоже…
— Не знаю, никогда не интересовался.
— Ну, вам-то всё равно…
— Он приехал как-то из Прибалтики, проездом в Москву, побыл несколько лет в Минске, и мы с ним поработали, потом были другие режиссёры, началась какая-то чехарда режиссёрская, но мы начали уже сами что-то сочинять. Мы сделали свою агитбригаду «Лакмус», и это было событие очень большое в мединституте. В течение двух лет мы сделали две программы…
— То есть у вас раскол был? Те остались, а ещё появились…
— Нет. Агитбригада «Эскулапы» была общеинститутской, и туда приходили люди со всех наших четырёх факультетов мединститута. А мы создали агитбригаду «Лакмус» лечебного факультета. Нас было всего лишь семь человек. Нас было восемь, но одна из наших девочек сказала: «Я не хочу с вами быть», и сейчас она вообще пошла по той дорожке, сейчас она главный офтальмолог Беларуси, профессор, завкафедрой, в общем, не сложилось у неё с театром. А мы остались и стали заниматься агитбригадой «Лакмус». И здесь мы вышли на такую опасную зону, мы почти стали диссидентами, не желая того сами. Мы сделали программу, где коснулись нечаянно Ленина, это был год столетия Ленина (в 1970 году? Сергею Артимовичу на тот момент было 13 лет! Прим. Д.М.)
— Тысяча девятьсот семидесятый?
— Да. И в этом году мы столкнулись с тем, что, оказывается, можно ненароком, будучи абсолютно убеждёнными комсомольцами, абсолютно убеждёнными последователями коммунистической идеи, мы столкнулись с тем, что нас можно в такие жернова засунуть, что мы чудом спаслись оттуда. На нас положила глаз одна из дам, которой мы лично испортили её роман с тогдашним режиссёром агитбригады «Эскулапы». И мы просто испортили её личные отношения, и она, видно, поклялась нас и меня, прежде всего, стереть в порошок. Вы-то должны понять, что такое, когда закрывается программа, объявляется, что мы допускаем антисоветчину, исключают меня из комсомола на уровне факультета, а у нас в мединституте наш мединститутский комитет комсомола был приравнен к райкому. То есть это уровень райкома, и на факультете меня исключили из комсомола, а на уровне институтском ещё не утвердили, то есть там это уже было бы необратимо. Человек, который вылетал из комсомола, мгновенно вылетал из института. У меня к тому времени родился сын, ему не было ещё года…
— Вам сколько лет было? Семидесятый год?
— Двадцать три года (Сергей Артимович в начале интервью утверждал, что ему пятьдесят семь лет (по состоянию на 2015 год, когда бралось интервью). То есть год рождения у него 1957 или 1958 (по сведениям из Интернета, 1957). Стало быть, речь идёт не о 1970, а о 1980 году, когда отмечали стодесятилетие со дня рождения Ленина. Прим. Д.М.).
— Какой курс?
— Выпускной.
— Последний курс?
— Да. Это был пятый курс, выпускной. Шестой курс — это субординатура, ты практически работаешь в клинике. Пятый курс — это последний курс, когда ты ещё в институте сидишь. Мы прошли военные сборы, сдали уже военные экзамены…
— Лейтенанты.
— Да. Но лично про меня кафедра направила просьбу в округ, окружное отделение, чтобы приостановить присуждение мне лейтенантских «звёздочек», которые получали все выпускники вуза в момент получения диплома. Они сказали, что я не достоин, потому что с комсомолом у меня проблемы. И такой прошёл удар, что я просто не понимал сокрушительности этого всего.
— Только с вами или с другими тоже?
— Со мной. Нас всех разогнали, а вот этот удар лично пришёлся только на меня, потому что я был главным автором и режиссёром этой агитбригады.
***
— И там ещё так получилось смешно, что мы подготовили программу, из-за которой весь сыр-бор, мы должны были показать на институтском конкурсе художественной самодеятельности. Я думаю, что многие, кто тогда был, если бы кто-то из тех людей, кто помнит эти дни, кто был в то время в мединституте, увидел бы сейчас меня, просто начались бы воспоминания, что это было очень интересно. Мы подготовили программу, должны были показать на конкурсе, и конкурс уже идёт, и мы стоим вторым номером выступать в этот день. И мы все приходим, готовы выйти на сцену, а нам говорят, что, наверное, нас не выпустят, не покажут.
— Есть проблемы.
— Да. Я иду к ребятам со стомфака, они должны были показать перед нами выступление, говорю: «Ребята, давайте мы сейчас перед вами выйдем, потому что нам ещё никто официально не сказал, давайте поменяемся, просто выйдем на сцену, и всё». Они говорят: «Пожалуйста, нам всё равно». И мы уже стоим в трибунах, в кулисах, открывается занавес, мы начинаем нашу программу, выбегает проректор, а что такое конкурсы самодеятельности в наше время в мединституте, это невозможно описать, забиты все проходы, жюри сидит в центральном проходе, он с трудом, пробираясь через студентов, идёт, мы уже отработали минут пять программы, он выходит, говорит: «Нет! Программа закрыта, она не будет показана, она не доработана, она идеологически неверна, всё, отстраняем».
— А как это было? «Товарищи, прошу внимания…»
— Да-да-да. И он…
— «Одну минуточку! Перестаньте. К сожалению, этот номер не очень точно доделан, поэтому лучше мы перейдём к следующему. А его… Пожалуйста, освободите сцену!»
— Примерно так, да. Ещё зал заревел, начали свистеть ему — в советские годы это было странно. И он так, перекрывая всех, потому что проректор Косько, Пётр Иосифович, по-моему, его звали, говорит: «Можете свистеть, сколько хотите…»
— Проректор по какой части?
— По учебной. «Можете свистеть, сколько хотите, надо мной немецкие снаряды свистели, я не кланялся. Хотите — свистите, не будет «Лакмуса» на сцене». И ушёл. И с этого нас начали гнать. Буча. Большая часть зала ушла за нами. И начались листовки в мединституте, распечатки компьютерные, знаете, такие рулоны огромные, вот так вот сложенные бумажки? На заборе висит такой: « «Лакмус», мы с тобой!» В советские годы, в 1970 году (см. примечание сверху. Прим. Д.М.)…
Владимир Ильич Ленин
— В год столетия Владимира Ильича Ленина!
— И началось это всё. Нас вызвали на партком, на один, другой, размазывают просто, причём это всё было очень смешно.
— Всех вас, семерых?
— Вызвали нас с товарищем вдвоём, мы были два основных зачинщика, а совсем уже, если на одного прицелиться, до крупности одного человека, был я. Но мы считали, что мы все всемером ответственны, мы все, семеро авторов. Но вызывали либо нас двоих, либо меня одного обычно. И вот, например, у нас были стихи Анчарова
Там по синим цветам
Ходят кони и дети,
Мы поселимся в этом
Небесном краю.
Есть такая песня Анчарова, его стихи, мы использовали в нашей программе, и они брали строчки Анчарова и находили в этом ужасную антисоветчину, это были открытые все тексты…
— Публикации…
— Да. «Как? Ходят по цветам кони? Ногами? Они хотят оскорбить нашу революцию! Дети, кони, в общем, всю гадость, грязь…» В общем, был какой-то бред. И чудо, бог из машины выскочил только потому, что один из наших ребят, который нам помогал, играл на гитаре, у нас была группа, которая нам помогала, вокально-инструментальная, самый маленький факультетский. Оказывается, приходил, играл на гитаре не студент института, а какой-то пародист из Политеха, чей-то друг, как это часто бывает, вот там на бас-гитаре «бум-бум-бум-бум». И когда эта вся катавасия адская с нами началась, он приходит, даже не к нам, а к одному из своих друзей, что-то там поговорил, мол, может, мне папу подключить? К нам они приходят: «Может, нам поговорить с папой?» Я говорю: «А кто папа?» А папа, оказывается, в ЦК Коммунистической партии Белоруссии заведующий идеологическим отделом. Тогда я не понимал, что это значит. Я говорю: «Ну, поговори хоть с кем-то, чтобы этот ад исключить». Потому что мне уже сказали, что если сейчас меня отовсюду выгоняют, то я через месяц иду в армию. У меня маленький ребёнок, я не сдаю госэкзамены, я не становлюсь врачом, я получаю только справку, что я прослушал теоретический курс, и иду фельдшером куда-то работать. Ломалась практически вся жизнь в одночасье, мгновенно совершенно. И мы дали этому парнишке наш сценарий, он отнёс его папе, папа почитал, вызвал нас, не понял, в чём проблема…
— Вызвал куда?
— В ЦК КПСС.
— Официально вызвал. Не домой, не куда-нибудь…
— Нет. Сказал просто: «Зайдите ко мне на работу, поговорим». На нас посмотреть просто, антисоветчики мы или нет, ему было интересно. И он говорит: «Я прочитал… Конечно, вот это… Зря вы тут глумитесь…» А у нас была такая фраза — у нас был завкафедрой физики профессор Ильич. У него фамилия была такая. И там где-то была фраза, что «сдать зачёт Ильичу». Он говорит: «Это же вы про ленинский зачёт?»
— Ну, да, Владимиру Ильичу Ленину, да, да…
— «Зачёт Ильичу»… Зачем вы так пренебрежительно?» Единственное, что он нашёл…
— Не те аллюзии, как говорится…
— Да. Мы посмеялись, говорим: «Это у нас профессор Ильич». Он говорит: «Правда?» Тоже посмеялся. Рассказал нам матерный анекдот, что на меня произвело чрезвычайно сильное впечатление, потому что мы сидели вот в таком кабинете под огромным портретом Ленина. Рассказал нам матерный анекдот, сказал: «Ладно, идите, я вызову всех ваших сумасшедших с мединститута, ректора там, начальника парткома. Идите, не бойтесь, всё будет хорошо». И всё. Нас через два дня вызывают на партком, говорят: «Ну, что вы дёргаетесь»…
— «Что вы жалуетесь вообще?»
— Да. «Мы же ничего плохого не хотели. Никакого исключения из комсомола, об этом даже речи нет. Кто вам это сказал? Это так, инициатива там ваших…»
— «Это вас просто, чтобы вы… Воспитательная беседа».
— Да-да-да. «И никто вам не запрещает выступать. Через год, на следующем конкурсе, порепетируйте и… Только сделайте нормально. Сыровата была программа, сыровата, согласитесь». А через год из нас, семерых, трое уже уходили из института, их уже было не собрать. И вот эта конструкция, которая сложилась к тому времени, она привела к тому, что наш коллектив тогда распался, но очень у меня осталось сильное личное впечатление от того, что произошло, конечно. Это было сильное приключение, сильное столкновение с этим, как сейчас модно говорить, Левиафаном, и мы получили бесценный опыт. Друг мой, Женя Новиков, с которым мы ходили по всем этим инстанциям, он сейчас — один из главных идеологов в Белоруссии, он ведёт авторскую программу, он такой Соловьёв белорусский, только более ядрёный, такой Соловьёв-Риббентроп, потому что Соловьёв всё-таки больше шоумен, а он — больше политический деятель. Он ведёт очень большую авторскую программу на белорусском телевидении про то, как в Белоруссии всё хорошо с правами человека, а во всём остальном мире плохо. Так и называется «Права человека в Беларуси», примерно такое, по-моему, название…
— То есть такой апологет…
— Да-да-да.
— Президента Лукашенко.
— Он такой большой, искренний сторонник и активный деятель этого белорусского политического спектра. А началось это всё с «Лакмуса». Эту программу, которую тогда в «Лакмусе» мы делали с нашими ребятами, с нашими друзьями, эту программу я поставил через несколько лет в белорусском госуниверситете…
— Когда работали в онкологическом…
— Да, уже работал врачом, и просто пошёл в факультет прикладной математики, я уже не помню, как я с ними связался, у них была агитбригада их факультета, я у них поставил, и они потом с этой программой защитили звание народных. То есть они повысили свой статус, но, так как не было этой шумихи всей дурацкой, никто не обратил внимания на стихи, которые у нас были, а стихи были… Вообще советская власть, она была интересна чем? В открытом доступе было много такого, что было странно, вот, например, Леонид Мартынов.
Где Ленин?
Ленин в Мавзолее.
И на медали. И в звезде.
Где Ленин?
Даты, юбилеи…
Но где же Ленин? Ленин где?
Из ленинского юбилейного сборника стихотворение, такое совершенно диссидентское. Мы его со сцены рассказали, там все с ума посходили, что мы страшную крамолу какую-то говорим. Или Маяковский, «Разговор с товарищем Лениным» - он тоже очень жёсткий на самом деле. Или Рождественский, когда он говорил про вот этих «млекопитающих»…
— «Уберите Ленина с денег»…
— Это Вознесенский. «Млекопитающие, млеконапитавшиеся», помните, у Рождественского? «Двести десять шагов» поэма, там целый раздел про мещанство, про то, как оно под коркой этого советского глянца, какая гадость там выросла. То есть, в принципе, можно было из незапрещённых текстов сделать вполне внятные высказывания. Был для меня забавен первый и, пожалуй, единственный контакт с цензурой, с Главлитом так называемым. Современному человеку очень трудно представить, насколько невозможно скопировать никакую бумагу. Никакой текст нельзя было скопировать. Мы придумали такой жест на первое наше выступление «Лакмуса», мы хотели, чтобы весь зал (половина зала — это болельщики лечфака, состязание идёт агитбригад), чтобы наши болельщики в финале могли встать и вместе с нами спеть некий гимн лечфака. Для этого я написал текст на песенку на стихи Рождественского и музыку Тухманова «Притяжение Земли». Помните, пел Лещенко: «Притяжение Земли, притяжение полей…»? В общем, я написал некий текст на эту музыку, это был гимн лечфака, который потом двадцать лет пел лечфак. А для первого исполнения мы хотели отпечатать формата А5 бумажку. Оказалось, что это нужно оформлять официально через какие-то органы, и должны быть для ротопринта тогдашнего (слова «ксерокс» ещё не было), для тогдашней копировальной машины множительной должна быть виза Главлита. Я к ним пришёл, две недели читали эти два куплета, и потом я пришёл за ответом, говорят: «Ну, ладно, вы всё-таки студенты-медики, так и быть, мы вам разрешим». Я изумлённо говорю: «А что, к чему здесь можно придраться?» Они говорят: «Вот, смотрите, у вас есть строчка: «Мы по жизни идём всем невзгодам назло». Какие у вас, у советской, молодёжи, невзгоды?»
— Какие невзгоды? Вы должны благодарить советскую власть! Она вам учиться дала! Она вам путёвку комсомола дала! Работой обеспечивает, общежитие есть, бесплатное образование, стипендию платят. А вы говорите… «Несмотря на невзгоды»…
— «Но, говорят, вы же медики, вы же врачи, у вас там некоторые умирают люди, некоторые болеют… Наверное, это вы имеете в виду?» Я говорю: «Ну, пусть так». И тогда там разрешили, мы распечатали, всё получилось хорошо. Было забавно при советской власти жить.
Продолжение следует...
