Дочь Юлиана Семенова раскрыла тайны его личной жизни

— С каких лет ты себя помнишь?

— Мне говорили, что в год мне налили шампанского и я танцевала на столе. Вот с тех пор я себя и помню.

— А кто налил?

— Отец! Кто же еще мне мог налить? Поговорим об отце? Да, он любил Катеньку. Еще он называл ее Каток, Тегочка, потому что она ходила как уточка. Но я не уверена в том, что моя странная мама немецких кровей любила отца. И он всю жизнь оставался одиноким. Поэтому все, что ему приписывается, — гуляка и т.д. — продиктовано его ощущением одиночества в те дни, когда он не работал. А когда работал, был все время всецело на небесах. Мне очень хочется, чтобы все люди, которые помнят, любят, читают отца, посетили его последнюю студию в Мухалатке, увидели его кабинет и его кресло, в котором он сидел и смотрел порой ночью в черное стекло. И иногда мимо проплывал кораблик. Но наступал рассвет, и отец брал Рыжего, своего любимого пса, и чапал, как он говорил, до верхней севастопольской дороги. На полпути был каменный бассейн пересохший, но иногда струились ручьи по весне. Отец там всегда останавливался и делал отжимания. Рыжий ждал, а потом следовал за ним. Отец возвращался, заваривал себе травяной чай на электрической плитке в своей маленькой кухне и снова садился работать. Таков был его режим дня.

— Когда ты поняла, что твой отец не только для тебя, но еще и для мира?

— Это слишком сложный вопрос. Может быть, когда он меня повез в Европу, сначала в восемь лет в Чехословакию, где я просила его купить мне лаковые башмачки, а он купил мне горнолыжные ботинки. И мы поехали в горы. А если серьезнее, то это была Испания, когда он попросил меня остаться в гостинице, а сам пошел на встречу с Отто Скорцени. Или когда пригласил меня на ланч к Хуану Гарригесу Уолкеру, бизнесмену, вице-президенту ассоциации «Испания–СССР», с которым они затевали какие-то дела в России. Мне было очень стыдно, потому что мне предложили взять сырное суфле, а я не могла его выковырять, а нужно было просто попросить официанта. Хуан застрелился почему-то, и его жена Кармен, очень красивая женщина, осталась с тремя сиротами. У отца была тайная жизнь Максима Максимовича Исаева, и я думаю, что не все знаю о нем. Я видела его сильным, умным, добрым. И одиноким.

— Почему одиноким? У него было много друзей, его любили женщины…

— Но потом он возвращался в свою студию и смотрел в черное окно на мерцающие огни — и никого рядом. Были подруги, но они приходили и уходили. Они просили купить им квартиру. Он покупал.

— У него не было другой любви, кроме как к вашей маме?

— Я думаю, что была большая боль от той любви, которую он изначально к ней испытывал, но я не уверена, что Екатерина Сергеевна отвечала ему в полной мере взаимностью. Она была влюблена, как говорил отец, в свою любовь.

— Слышала фразу, что в любви один любит, а другой только позволяет себя любить.

— Это очень красивая фраза. Но бывают же исключения? Просто я не могу припомнить. Моя любимая книжка — это Экзюпери, «Маленький принц». Надо любить свою розу и воспитывать под тем колпаком, которым укрывают и от холода, и от невзгод.

— Эхо отношений родителей доносилось до вас с сестрой Ольгой?

— А мы не знали другого. Да, порой мы плакали, пытались их помирить, но как недопескам понимать, в чем причина родительского разлада? Они встретились в 1955-м, их познакомил Андрон Сергеевич Кончаловский. Первого сына не случилось — мама его убила. В 58-м появилась я, в 67-м — Ольга. Отец приходил и уходил. Мы оставались с мамой, с отцом уезжали в путешествия.

— Ты могла у него попросить денег?

— Сначала у меня была стипендия 30 рублей, а потом 60. Отец привозил мне джинсы. С размерами он угадывал, но с моими желаниями нет. Но я принимала его выбор и была ему благодарна. Так я и выросла «мужичком».

— Он был богатым человеком?

— Богатым? Все относительно, но на хлеб с маслом у него всегда были деньги и на то, чтобы содержать нас и свою супругу, с которой он не жил, — Екатерину Сергеевну Михалкову. Союзный министр по тем временам получал 800 рублей, первый секретарь райкома КПСС — 400. Отец платил матери 700, и этих денег ей не хватало, чтобы готовить нам еду. Она уходила в гости к своему другу с сумками: гуляш, суп-пюре, пироги, а мы с Олей выгребали остатки из кастрюль.

— А как Екатерина Сергеевна распорядилась фамильными ценностями?

— Частично мне, частично — Оле, и, поскольку я никогда не носила украшений, все отдала сестре, и надеюсь, что она ими пользуется или хранит в банке. Я занималась разделом наследия Кончаловского в мастерской на Масловке, и мне дали на хранение «Верстак», великолепную работу. Она была у меня дома. Мне позвонила мама: «Нам нужно сделать фотографию. Мы готовим каталог». Тогда я была замужем, и мой муж Алексей Бегак сказал: «Если ты отдашь работу, ты больше ее никогда не увидишь!» Сейчас она в частной коллекции. Если бы я знала, что она будет продана, сделала бы копию.

— Кто из родителей был тебе ближе?

— Отец, как бы далеко он ни был. Мне всегда казалось, что мать ему за что-то мстит. Тогда было непонятно, за что. Потом я поняла. Как мне сказал отец, у них были разные скорости: мать всегда ехала на телеге, а он был сверхскоростным человеком. В этом была причина их трагедии. Папа говорил о нашей мамочке «ветреный гений фюрера». Сегодня она могла сказать «да», а завтра приговорить к расстрелу. Так папа и жил. Может быть, это было стимулом к творчеству? Хотя я не думаю, что радистка Кэт была списана с нашей матери.

— Помнишь, какой фурор вызвал сериал «Семнадцать мгновений весны»?

— Как раз в то время мама просила меня пожить у Михалковых на улице Поварской, в угловом доме. Мы сидели и смотрели последние серии. Зашел Андрон Сергеевич. Он постоял у притолоки с чашкой, вышел и не сказал ни одного слова.

— Как к Юлиану Семенову относились в семье Михалковых?

— Прекрасно. С Натальей Петровной отец ездил в Китай, потом они книгу выпустили. Она называла папу Юлькой. Есть очень смешное фото, где Сергей Владимирович в шортах и отец в каких-то панталонах. Он доставал Михалкову до пупка, но держались они за руки. Им нечего было делить.

— У отца были близкие друзья?

— Семен Клебанов — редактор, с которым они делали «Семнадцать мгновений весны». Александр Беляев, их с отцом связывала печальная история — случай на охоте, когда рикошетом был убит лесник, вдове которого отец всю жизнь выплачивал компенсацию. Александр Беляев, военный человек с погонами, отстаивал его в суде. Папа говорил: «Я видел красный затылок Сани». Мама тоже была на этой охоте. Она вспоминала, что у лосихи текли слезы. По ночам слушаю папин рассказ «Начало и конец» о судьбе лосенка и лосихи. Все сплелось. Лучше бы не было той охоты…

* * *

— Когда думаю о Юлиане Семенове, вижу его за письменным столом в редакции «Совершенно секретно», с вечно дымящейся сигаретой. Он не жалел себя. ЗОЖ — это не про него!

— Я сегодня ночью по радио услышала шутку, что ЗОЖ — это запойный образ жизни. Когда отец работал, он только курил. Три блока сигарет всегда рядом. Ни одной рюмки. Когда он заканчивал работу, начиналась гульба. Приезжали его крымские приятели, директор винсовхоза с ящиками спиртного. Было здорово, никто не думал о том, что жизнь так скоротечна. Но с утра у отца всегда была пробежка с Рыжим, потом — за машинку. Заваривал себе травяной чай на плитке. У него не было повара. Готовил себе сам — утром всегда овсяную кашу.

— Почему он построил домик именно в Крыму?

— Он в Крым поехал из-за того, что у него были слабые легкие. Помню, как он вернулся из Югославии — вот такой худой. Сделали рентген: от легких почти ничего не осталось. Туберкулез. У него была сумочка с лекарствами, и он с утра насыпал себе горсть, запивал все это стаканом травяного чая. Очень любил кукурузные рыльца. Я просила: «Папа, только чистотел не сыпь туда!» Он говорил: «Одну горсточку!»

— Как он машину водил?

— О! Обычно, если он гулял в Ялте, он пил там не чаи зеленые, а другие напитки. И его в оранжевый «жигуленок» буквально закладывали. Он включал зажигание и — был трезв. Доезжал по серпантину до своего дома, парковал машину и выпадал оттуда. Самостоятельно идти он не мог.

— Когда отец увидел в тебе художника?

— Он меня заставил взять холсты в Испанию. Там я изображала из себя художницу, делая наброски в полях. Он просто хотел, чтобы я следовала дорогами предков — Кончаловского, Сурикова, а не опрокидывалась в политику.

— Помню написанный тобой дивный портрет Аллы Борисовны Пугачевой.

— Я, будучи влюбленной в эту гениальную женщину, написала ее портрет и пригласила ее в ДСК «Советский писатель» по адресу: Восточная аллея, дом 16, где эта работа висела. Алла Борисовна сказала: «Да, меня такой никто не видел». Потом в Ялте в мой, кажется, 24-й день рождения я пригласила ее в чебуречную. Попросила спеть мою любимую песню — самую грустную. Она сказала: «Нет, я спою другую». Потом три дня они общались с отцом. И песня «Три счастливых дня были у меня» навсегда связана с Аллой Пугачевой и Степой Ляндресом (фамилия Юлиана Семенова при рождении). Конечно, это были те три дня в Крыму. Но это мои фантазии.

— Почему Степа, а не Юлиан?

— Когда баба Дуня понесла его в церковь крестить, дали имя Степан. Поэтому многие герои отца — Степаны. Его и отпевали как Степана.

— Какие адреса связаны с его именем?

— Коктебель, Кутузовский, улица Чайковского, Суворовский бульвар. Потом отец пошел жить по чердакам, по подвалам, потому что наша матушка забрала у него квартиру на Серафимовича, 2, — в Доме на набережной. Поменяла замки. Он приехал со своим коллегой, а дверь закрыта. Это было унизительно для него. До этого они не жили вместе, но пытались разговаривать без мордобоя.

— Что ты имеешь в виду?

— Помню неприличную сцену на танцплощадке в Коктебеле, когда отец танцевал с другой барышней, а мама на него замахнулась. Наутро мы с мамой уехали. Нас провожал Никитос (Никита Михалков). Отец в Москве уже нас встречал на лестничной площадке. И все это продолжалось. Я спрашивала: «Папа, почему ты не уехал из этой страны, от этой женщины?» Он ответил: «Потому что создатель Штирлица не может уехать». Больше я таких вопросов не задавала.

— В конце жизни Екатерины Сергеевны ее отношения и с тобой, и с Ольгой были испорчены.

— Что значит испорчены, если я, насколько себя помню, всегда была с нянькой. Причем нянек нанимали очень своеобразных. Они водили меня в лес со своими друзьями, и там я, пятилетняя, смотрела на их соитие. Я хотела заниматься музыкой, но мама сказала: «Нет, у тебя не получаются эти гаммы, незачем мне тратить деньги». Помню, когда у Натальи Петровны Кончаловской жил пианист Вячеслав Овчинников, и он музицировал, а я танцевала. Это были самые счастливые минуты моей жизни. Я мечтала о балете, меня приняли в школу Большого театра, в класс Семеновой. Но Ирина Кандат, балерина и первая жена Андрона Кончаловского, сказала: «Ты с ума сошла, Катя, это адский труд!» — и мама меня забрала оттуда.

— Ты не плакала?

— Кто бы смотрел на мои слезы? Я всегда сидела в углу, как и Ольга. Когда мама наказывала, она ставила нас в угол. Я помню этот заплаканный угол на улице Чайковского. Он был с потеками слез.

— А папу привлечь на свою сторону?

— Я не знала, где моя сторона. Меня так воспитывали, что если говорят взрослые, значит, так и надо. Помню, как мы ездили с Натальей Петровной Кончаловской и матушкой гулять и я нарочно вывалилась из санок: заметят они или нет? Они ушли, а я так и лежала, и мне было хорошо под соснами в снегу. Но потом все-таки они вернулись и нашли меня. Теперь, когда я бываю у моего сына Филиппа в Брянске, там те же сосны. Только снега больше нет почему-то…

— Даша, боюсь спросить про трагедию с твоим старшим сыном Максимом...

— Его задушили за 3 тысячи долларов долга. За несколько дней до смерти он пришел ко мне: «Мам, дай мне 3 тысячи долларов!» Я отказала. А потом был звонок, взял трубку Алексей Бегак и услышал, что Максима больше нет. На отпевании я увидела у него на шее синий след от удавки. В свидетельстве о смерти написано «инфаркт».

— Почему ты не дала? Не было?

— Я давала прежде и понимала, что он тратит их на наркотики. Скорей всего, после Англии, куда я отправила своих детей учиться, он вернулся в Москву в сопровождении литовских друзей и уже употреблял. Когда он попросил деньги, я поняла, что уже более серьезные идут загрузки. И я не уверена, что, если бы в тот раз дала, этого бы не случилось через месяц… Моя вина в том, что я отправила его в Англию.

— Кто мог это сделать?

— Мне кажется, я знаю. Когда я приходила на кладбище, там сидел человек. Зовут его Михаил. При виде меня он убегал, а потом возвращался. Жаль, что Максим не оставил внуков. Ему было 27 лет.

* * *

— После первого инсульта Юлиана Семенова была надежда, что он справится?

— Он лежал под капельницами. Через 14 дней он начал возвращаться. Стал говорить. Меня позвал в коридор его врач и предупредил, что может быть повтор. И вот я приехала со своими сумочками — с протертым супом, чтобы кормить отца, а палата пуста. В тот день я опоздала на час. К нему зашли в 9 утра двое, а потом случился новый инсульт. Больше отец в прежнее состояние не вернулся. Он не мог говорить, не мог ходить, он был в коме, и я могла только через трубку вливать ему еду через нос. Вечером сестры мыли его, подложив клееночку. Никогда не прощу себе, что поехала в тот день другой дорогой и опоздала, что не осталась на ночь. Это целиком моя вина, потому что Ольга жила во Франции.

— Врач как-то объяснил, что произошло?

— Мне только сказали: «Мы не могли ничего сделать. Нас просили выйти из палаты». И опускали глаза. У меня ощущение, что те люди могли что-то влить через капельницу.

— Ты пыталась понять, кому это было нужно? Вроде Юлиан Семенов был обласкан властями. Мало кто имел возможности работать в закрытых архивах КГБ, выезжать за границу.

— Так он же был не первый в «Совершенно секретно». Кто у нас сначала пошел в Париже? Александр Николаевич Плешков, первый зам отца в газете «Совершенно секретно», был отравлен и вернулся в Москву в цинковом гробу. Потом был убит священник Александр Мень, член редакционного совета…

— Ты знала, над чем он тогда работал? Он делился планами?

— Нет. Лишь по поводу Янтарной комнаты я говорила ему, что не следует терять время и деньги. Были убиты Георг Штайн и Пауль Энке, которые тоже занимались поисками. Я уговаривала: «Пап, напиши еще один роман, и у тебя столько неоконченных!» Он ответил: «Я все равно не успею».

— Мне кажется, что Екатерина Сергеевна все-таки его любила. Она вернулась в самый тяжелый момент его физической беспомощности и ухаживала за ним самоотверженно.

— Она в молодости бегала по гадалкам, и ей сказали: «Катя, последние годы с мужем будешь!» Так и вышло. Она делала все: кормила, мыла, переворачивала. Мама читала ему вслух. Он плакал. Когда случился путч, мама спросила у него: «Юлик, когда же это кончится?» И папа, как всегда, заложив за голову руку, сказал: «Через три дня». Что-то в нем было божественное. Он ведь был адекватен, но руки-ноги не слушались. Мы пытались с Алексеем его ставить, когда его привезли из Австрии, где привязывали к стене, и он сказал: «Я не могу больше…»

— Они похоронены не вместе?

— Нет. Мы с Ольгой прах матери, согласно ее воле, развеяли над речкой подмосковной, а урна отца стояла у меня в мастерской, пока не дали разрешение захоронить на Новодевичьем кладбище, в изголовье Семена Александровича Ляндреса. Но я думаю, дело не в прахе, а в духе отца, который сохранился в Мухалатке, в его кресле, пишущих машинках и записи, которую он оставил: «Скоро вернусь»…

Елена Светлова

Источник