И. П. Зарубина, актриса Ленинградского театра комедии, прислала Ф. Г. письмо, в котором просила выслать ей инсценировку «Драмы», сделанную по рассказу Чехова.
— Ирина Петровна очень талантлива, и я уверена, что Мурашкина у нее отлично получится, — говорила Ф. Г., разложив перед собой листы бумаги. Медленно, перечитывая каждую фразу («Черт возьми, собственный почерк понять не могу!»), разбирая многочисленные исправления, поминутно сомневаясь в них («По-моему, эта реплика звучала лучше!»), переписывала она текст инсценировки. — Боже, какой успех был у этой «Драмы»! Мы ее играли с Абдуловым. Публика хохотала непрестанно! Помню, однажды наше выступление смотрел Борис Леонидович Пастернак. Он смеялся громко и отрывисто, «ухал», как филин, и порой даже мешал играть!..
Я видел «Драму» на одном из концертов в ЦДРИ. Раневская играла Мурашкину, как писал Чехов, «нахальной, назойливой» графоманкой, говорившей, правда, не «высоким мужским тенором», а скорее глубоким баритоном. Причем назойливость у Мурашкиной-Раневской благополучно уживалась с робостью и сентиментальностью.
— Вы, конечно, не помните меня. Я… Я имела удовольствие познакомиться с вами у Хруцких, — с робостью гимназистки начинала Ф. Г. свою роль. Когда же ей удавалось завладеть вниманием Павла Васильевича, мнением которого она так дорожила, голос ее приобретал твердость упоенного собственным талантом драматурга.
Она читала пьесу размеренно, «с выражением», пытаясь играть за всех героев сразу. Артистическая бесталанность превращала ее выразительное чтение в назойливо-однообразное жужжание. И голос Мурашкиной звучал в ушах Павла Васильевича «по Чехову», как сплошное «тру-ту-ту-ту… жжжж…».
Изнывающий от тоски Павел Васильевич-Абдулов мрачно ловил мух и запихивал их в графин, стоящий рядом. Тем временем Мурашкина, приступившая без перерыва к второму действию своей драмы, дошла до кульминационной сцены — решительного объяснения героев:
Анна (она поблелнела и смутилась). А любовь? Неужели и она есть продукт ассоциации идей? Скажите откровенно: вы любили когда-нибудь?
Валентин (с горечью). Не будем трогать старых, еще не заживших ран.
Анна (она побледнела). Молчите!
Валентин (в сторону). Как она побледнела! (Ей) О чем вы задумались?
Анна (бледнея). Мне кажется, что вы несчастливы.
Как бы поперхнувшись, Мурашкина прекращала читать и разражалась громкими всхлипываниями. Пытаясь сдержать рыдания, она наливала себе воды, а Павел Васильевич-Абдулов, только что утопивший в графине свою очередную жертву, наблюдал с восторгом отмщенного, как пьет Мурашкина, и с блаженной улыбкой застывал, когда стакан был опорожнен.
Одна из трудностей инсценировки «Драмы» заключалась и том, что Чехов дает лишь несколько реплик из сочинения мадам Мурашкиной. Для рассказа большего и не надо. На сцене же Мурашкина должна читать свое творение от начала и до собственного конца — того момента, когда Павел Васильевич «схватил со стола тяжелое пресс-папье и, не помня себя, со всего размаху ударил им по голове Мурашкиной». И какой же должна быть эта пьеса, если присяжные оправдали Павла Васильевича!
Я хорошо помню пухлый фолиант, который раскрывала Мурашкина, приступая к чтению. Использовав все, что дал Чехов, Раневская была вынуждена сама поработать за свою героиню. Точно, в чеховском ключе были написаны диалоги, монологи, авторские ремарки, в том числе и (с помощью Чехова!) замечательный список действующих лиц, неизменно вызывавший смех зрителей.
Читала Мурашкина-Раневская этот «список соучастников» абсолютно серьезно, как бы полагая, что значительность персонажей придает значительность самому сочинению. Уже в этой сцене обнаруживался основной прием актрисы: ее героиня, считавшая, что и ее капля меда есть в литературном улье, ни минуты не сомневается в серьезности и важности своего труда. Отсюда и комизм ситуации: чепуху, чушь — бредовый список действующих лиц Мурашкина-Раневская провозглашает как торжественную декларацию, утверждающую мировоззрение и идеалы:
— Помещик Шепчерыгин, 60 лет. Взгляды отсталые, лицо значительное.
Его сестра — Конкордия Ивановна, 65 лет. Со следами былой красоты, манеры аристократические, пьет водку.
Его дочь — Анна Сергеевна, 35 лет. Чистая девушка, и это заставляет ее глубоко страдать.
Валентин, студент, 40 лет. Благороден, безвозмездно помогает своему больному отцу.
Зигзаговский, помещик. Богат, развратен (Мурашкина произносила это слово грозно, как обвинение, и испытующе смотрела на Павла Васильевича — то ли пытаясь найти сочувствие своим взглядам на разврат, то ли демонстрируя непримиримость к порокам), продукт своего времени.
Пертукарский, телеграфист, 65 лет. Незаконнорожденный.
Судья Кучкин. Мошенник, но в общем человек порядочный.
Купец Водянкин. Хромает на левую ногу. На сцене не появляется.
Княгиня Пронская-Запятая, 75 лет (горестный взгляд на Павла Васильевича), нечиста на руку!
Лакей Сильвестр, горничная Феклуша — старые слуги, состоят в интимных отношениях…
Играла Ф. Г. вдохновенно, как и ее партнер — Осип Наумович Абдулов. Это был не столь уж часто на сцене встречающийся дуэт талантов — не солистов, озабоченных чистотой звучания собственной партии, а работающих на равных соавторов, успех каждого из которых зависит от творчества другого.
Вспоминая Абдулова, Ф. Г. писала: «…Я его нежно любила — очень любила, тоскую и скучаю по нему по сей день… Актер он был редкого дарования и необыкновенной заразительности. Играть с ним было для меня наслаждением.
Как ошибочно мнение о том, что нет незаменимых артистов: когда не стало Осипа Наумовича, я через какое-то время попробовала играть нашу «Драму» с другим партнером и вскоре бросила — успеха больше не было. Да и другие роли, в которых прежде играл Абдулов, в ином исполнении проходили незамеченными…
Отказывать он не умел. Был уступчив, без тени зазнайства. Куда бы нас ни звали выступать в сборных концертах, охотно давал согласие, а потом с виноватым видом говорил: «Дорогая, еще два шефских концерта, только два», — и мы мчались куда-то очень далеко. Я сердилась, жаловалась на усталость, он утешал меня тем, что это «полезная» усталость…
Он жил в искусстве, не шадя себя, подвижнически, и умер молодым».
Продолжение следует
